07.03.2018
16:43

Закусив удила.

05.03.2018
09:12

Вектор.

04.03.2018
19:36

Украина - не Россия.

03.03.2018
13:05

Стесняюсь восторга...

02.03.2018
16:35

Урок Кафки.

28.02.2018
16:42

Слаб-с.

24.02.2018
14:09

Как из скуки сделать что-то.

22.02.2018
12:08

Одна, но пламенная страсть.

20.02.2018
11:19

Ещё проив Явлинского.

16.02.2018
13:41

Против Явлинского.

13.02.2018
10:00

Можно пожаловаться?

10.02.2018
12:19

Поразительное доказательство.

08.02.2018
14:18

Кикландские статуэтки.

06.02.2018
16:55

Что к чему.

02.02.2018
17:04

Зачем рисовали в пещерах.

29.01.2018
09:40

Я озадачен.

Я уже привык к тому, что, какую вещь Чехова ни возьму, мне везде видится, что он –ницшеанец. То есть автор, до такой крайней степени не переносящий скуку Этого мира (хотя бы потому скука, что скоро ему, Чехову, умирать от чахотки), что он, автор, готов от злости помучить и своего читателя скукой, чтоб тот от нуды чуть не взорвался ТАКИМ взрывом, который разнесёт Этот мир вдребезги, и это-то Чехову и сладко. Мизантроп такой. Поэтому в пьесах, в частности, Чехов даёт мир, не относящийся к собственно представлению, что разворачивается перед нами. Например, знаменитое поправление Треплевым галстука дяде в первом действии “Чайки”. Чехов как бы тихо издевается над зрителями свой пьесы, собравшимися извлечь из пьесы нечто значимое. Когда всё (так Чехов думает) – трын-трава. Я при этом радикально думаю за подсознание Чехова, что для того, если не Этот мир хорош, то какой-то иной.

То есть никаких сатирических или юмористических произведений у Чехова нету – так я привык. Так чуялось раз за разом ещё до того, как я скрупулёзно вникал.

И вдруг я прочёл сцену в одном действии “Свадьба” (1889). И она явно сатирическая.

А сатиру, по моему понятию, пишут авторы, которым не Этот мир вообще не нравится, а что-то менее глобальное. Такая-то власть, такой-то строй, такое-то мироотношение.

Выглядело, что в “Свадьбе” Чехов озлился всего лишь на обывателей нижайшего пошиба. Достаточно быть обывателем аристократом, чтоб такая филиппика Чехова – если она действительно такова – пришлась по вкусу. Или, скажем, революционером нижайшего пошиба (т.е. автоматически не обывателем). Или быть подлизой к победившей революции. И Чехова тогда естественно извратить:

"Ненависть к мещанству была оборотной стороной той огромной любви к человеку, которой всегда было согрето гуманистическое творчество Чехова” (Р. Н. Симонов. http://teatr-lib.ru/Library/Simomov_R/vah/).

Может быть, что я просто ошибся с сатиричностью “Свадьбы”, как и профессионалы, извратители Чехова? Обратил внимание на поверхность, так сказать?

Может.

И что делать?

Обратиться к “Поэтике Чехова” (1971) Чудакова. Чудаков, правда, опасается восходить до иномирия как идеала Чехова. Но всё-таки.

"Предметы в старой драме центростремительны, векторы сил направлены внутрь, к единому центру. В чеховской драме господствуют силы центробежные. Направленные в противоположную сторону, они свободно разбрасывают предметы по широкому полю драмы; поле раздвигается до необозримых пределов. Границы его становятся зыбкими, мир вещей драмы сливается с лежащим вне её вещным миром”.

А ну, смотрим начало:

"Ярко освещенная зала. Большой стол, накрытый для ужина. Около стола хлопочут лакеи во фраках. За сценой музыка играет последнюю фигуру кадрили.

Змеюкина, Ять и шафер (идут через сцену).

Змеюкина. Нет, нет, нет!

Ять (идя за ней). Сжальтесь! Сжальтесь!

Змеюкина. Нет, нет, нет!

Шафер (спеша за ними). Господа, так нельзя! Куда же вы? А гран-рон? Гран-рон, силь-ву-пле!

Уходят".

Мне пришлось смотреть, что такое гран-рон. – Большой круг, фигура в общем танце. В русской кадрили "Исполнители образуют один круг большой, а внутри него круг поменьше. Внешний круг движется по солнцу, а внутренний может двигаться как по солнцу, так и в противоположном направлении”. Шафер – свадебный чин, по-видимому, тут превышающий свои полномочия.

Ясно, что перед нами сцена, к собственно свадьбе не относящаяся, раз пара бросила общий танец, видимо, сколько-то да обязательный, раз уж вы начали танцевать.

Чудаков прав.

Ещё.

"В чеховской прозе поток мысли не стремится к непрерывности. Он дискретен; изображение мира духа постоянно перебивается знаками другого ряда — мира вещей”.

Вот Апломбов, жених, перечисляет претензии будущей тёще за невыполнение обещаний. Это прерывается гран-роном, врывающимся в одну дверь зала со столом и исчезающим в другой двери. Змеюкина и Ять отстают опять от всех, остаются в зале со столом, Ять опять пристаёт к Змеюкиной (оказывается, чтоб она спела), та отговаривается и:

"…Жарко! (Апломбову.) Эпаминонд Максимыч, что это вы в меланхолии? Разве жениху можно так? Как вам не стыдно, противный? Ну, о чем вы задумались?

Апломбов. Женитьба шаг серьезный! Надо все обдумать всесторонне, обстоятельно”.

Это ж абсурд. Свадьба ж уже совершается. Но, главное, он так ничего от тёщи и не добился и не больше не собирается.

"Каждый новый дискретный отрезок не продолжает прежнего и сам заканчивается “ничем””.

Всё – трын-трава, - как бы говорит автор.

Не добивается своего и Ять. Диалог со Змеюкиной перебивается отцом невесты, разговаривающим (под выпивку) с греком вопросами-ответами типа “ни о чём”:

"…А тигры у вас в Греции есть?

Дымба. Есть.

Жигалов. А львы?

Дымба. И львы есть…”.

Бьёт в глаза, что это неправда. И прячется общее впечатление хаоса жизни, которую нельзя, собственно, перенести.

Как Чудаков о чеховском пейзаже: "наблюдение, не поддающееся никакой систематике”.

Пол пьесы – сплошные обрывки разговоров. Во второй половине – говорение отставного капитана 2 ранга, которое есть для всех совершенный хаос. (Капитан-то плавал на парусных судах и всем не только чужда морская терминология, но и тем более – парусного флота.)

"Случайностный способ у Чехова универсален”.

"Апломбов. Желаю, чтобы и вы были таким же честным человеком, как я! Одним словом, позвольте вам выйти вон!

Музыка играет туш".

Оно, конечно, смешно, но не для смеха ввёрнуто.

Тост грека – вообще случайный набор слов:

"Дымба (встает, смущенно). Я могу говорить такое... Которая Россия и которая Греция. Теперь которые люди в России и которые в Греции... И которые по морю плавают каравия, по русскому знацит корабли, а по земле разные которые зелезные дороги. Я хоросо понимаю... Мы греки, вы русские и мне ницего не надо... Я могу говорить такое... Которая Россия и которая Греция”.

Всё-всё-всё – трын-трава.

Чудаков даже доходит до унижающего Чехова предположения:

"Не потеря ли это, не отход ли от той духовности, которой всегда жила русская литература в своих вершинных достижениях?

Действительно, у Чехова нет того открытого, страстного духовного поиска, к которому привыкла русская литература после позднего Гоголя, Толстого и Достоевского. Может быть, это и можно назвать потерей”.

Я ошибался, говоря выше, что Чудаков опасался восходить до иномирия как идеала Чехова. – Просто ему в 1971 году это в голову не пришло. Удивляться надо Шалыгиной, в 1997-м году, когда не было цензуры, написавшей диссертацию о Чехове (http://shaligina.narod.ru/disser_1.htm), в которой 3 “вневремен”, есть словосочетания: “изменений в теории причинности”, “изменения в представлениях о субстанциальности, причинности”, “глобального сдвига в теории причинности”, “трансформацией представлений о проницаемости материи, причинно-следственных закономерностях”, - а всё-таки впрямую назвать Чехова ницшеанцем и у неё рука не повернулась написать.

А на самом деле у Чехова была ого какая духовность. Но – ницшеанская.

Я смею думать, что до сознания самого Чехова не доходило, что его идеалом является антихристианское иномирие. И даже до Льва Толстого это не доходило, он писал, мол, у Чехова "все “правдиво до иллюзии””. Так что я могу понять и свою первоначальную озадаченность от “Свадьбы”, что она – сатирическая. Тем более можно понять просоветского Р. Симонова, ошибочно подумавшего, что Вахтангов решил в угоду пролетарскому зрителю ставить “Свадьбу” как сатиру на мещан. Можно даже понять самого Вахтангова, решившего над советской властью поиздеваться, утрировав сатиричность и даже классовость, мол, пьесы (сами, мол, вы, революционеры, есть мещане, раз так материалистично нацелены на экспроприацию экспроприаторов). – Как поиздевался Вахтангов? – "Прием преувеличения и гротеска” (Симонов). – Сам приём Симонов не заметить не мог, а вот понять Вахтанова ему не довелось:

"Своей интерпретацией Чехова Вахтангов высмеивал, как бы навсегда изгонял мещанский мир из новой, революционной действительности”.

В самом деле. Там же среди действующих лиц есть "Дмитрий Степанович Мозговой, матрос из Добровольного флота” и как-то с трудом мыслимый обывателем "Федор Яковлевич Ревунов-Караулов, капитан 2-го ранга в отставке”.

Вахтангов что сделал с ними?

"Матрос добровольного флота Мозговой в исполнении Б. Захавы казался человеком веселым, неунывающим, простым, душа нараспашку.

Главным “положительным героем” вахтанговской “Свадьбы” был принятый за генерала капитан Ревунов-Караулов, которого тепло и просто, с большим обаянием играл О. Басов. Вахтангов специально настаивал на простоте исполнения этой роли, сознательно добиваясь резкого контраста между спокойной естественностью старого капитана и взвинченным, гротескным ритмом внутренней жизни большинства гостей”.

А у Чехова Мозговой просто никакой, что есть воплощение скучности для ницшеанца проклято рационального мира. Капитан же – просто на грани сумасшествия – так не чувствует окружающих и себя.

Грек – кондитер. Реальное производство. Ну так, несмотря на чеховский идиотизм того, Вахтангов его улучшил:

"Общительный, доверчивый, по-детски радушный, он в каждом человеке на свадьбе видел своего искреннего друга. Ему все нравилось, все казалось восхитительным. Подогретый вином, он пребывал на свадьбе как в блаженном сне. Праздник, музыка, танцы, пиршественный стол производили на него поистине чарующее впечатление. Оказавшись за столом, Харлампий Спиридонович доходил постепенно до состояния восторга. Умиленный, растроганный до слез, произносил он свою довольно бессвязную речь”.

Романтика Ятя, за то, что он водится с мещанами (за что мизантроп-Чехов того выставил смешным), Вахтангов сделал: "Небольшого роста, с длинной спиной и короткими ногами, с прыгающим на носу пенсне. Ять был и смешон и жалок”.

С остальными злой гротеск Вахтангова пускается во все тяжкие:

Жигалов (чиновник) "оказывался жестоким и хищным. Патока любезных и ласковых слов щукинского Жигалова, его склонность прикидываться простачком, не приспособленным к жизни человеком — все это были маски, за которыми прятался чиновник, несомненный взяточник, скучный обыватель, мещанин, равнодушный ко всему, кроме наживы и чинов”.

Подробнее у Симонова не написано, но можно поверить. – Слова:

"Жигалов. И, должно быть, жульничества много. Греки ведь все равно, что армяне или цыганы. Продает тебе губку или золотую рыбку, а сам так и норовит, чтоб содрать с тебя лишнее…”. –

эти слова, наверно, говорились так жестоко, как черносотенцы, выводя евреев из нечестной торговли (та всегда нечестна), поступали со своими конкурентами во время еврейских погромов. “Шо на мэнэ, то на тэбэ”. Что соответствовало, по Вахтангову, наверно, недавнему в 20-м году (когда ставилась “Свадьба”) лозунгу: “Грабь награбленное!”

Теперь Жигалова жена (играла Шумихина):

"…сразу видно, что жена руководила мужем. Шухмина делала замечания мужу сердито и строго: “Не тыкай вилкой в омары… Это для генерала поставлено. Может, еще придет…” — настолько строго, что иногда возникала мысль, не бьет ли она, часом, дома Евдокима Захаровича?”.

У Чехова было просто:

"Настасья Тимофеевна (мужу). Что ж зря-то пить и закусывать? Пора бы уж всем садиться. Не тыкай…”.

Жених:

"У него — большой длинный нос, сердитые глаза, небрежно падающий на лоб клок волос. Худая длинная фигура, одетая во фрак, явно купленный по дешевке, по случаю, бродила по сцене с вечно недовольной физиономией, наводя уныние на окружающих гостей. Достучаться до сердца этого человека немыслимо. Таким ханжой и брюзгой, вечно недовольным человеком завершит свои земные дела оценщик ссудной кассы Эпаминонд Максимович Апломбов”.

Кем, как не плохим, должен быть в Советской России оценщик ссудной кассы. И кем, как не очень-очень плохим – для Вахтангова, может, в тайне от себя самого, являющегося врагом советской власти.

Я вспоминаю, как я, не умеющий пить, ненатурально вёл себя на пьянках: притворялся больше пьяным, чем был, стараясь незаметно выпить поменьше, так как знал, что иначе очень скоро усну, чем выдам себя. Я был чужой на этом празднике жизни. А никто не замечал. Наоборот, считали, что со мной веселее и что я свой в доску. Нет, я партнёров не ненавидел. Но Вахтангов власть – не исключено, ненавидел.

Понять его можно, но простить – нельзя. Потому что нельзя заменять своим художественный смысл не тобою написанной пьесы. Потому что заменять – это не слышать то ЧТО-ТО (иномирие у Чехова), которое замечал, хоть и не называл адекватно, Чудаков.

Р. Симонову особенно нельзя простить. Потому что он историзмом называл приспособление постановки пьесы к потребностям своего времени, в 1920-м году – революционного. Тогда как историзмом на самом деле называется объяснение улёта Чеховым в ницшеанство в 1889-м году поражением народничества и всего обществизма.

19 января 2018 г.

27.01.2018
16:37

Полюбить отчуждение.

25.01.2018
16:25

Ну что сказать?

25.01.2018
10:55

Роман о навязывании счастья.

23.01.2018
18:33

Совпадение.