14.04.2016
17:08

Страдания по истине.

13.04.2016
15:06

Кранах Старший.

11.04.2016
20:33

Раб автора.

08.04.2016
12:58

Хм.

31.03.2016
11:37

Гомеопатия для Захаровой, анти-Псаки МИД РФ

30.03.2016
11:45

Джорджио Кирико и Карло Карра.

29.03.2016
10:59

Сколько-то ненужных слов?

24.03.2016
21:19

На волнах истории.

21.03.2016
12:17

Ницшеанец Владимир Абрамов.

14.03.2016
11:26

Прикладное искусство Соколкина.

08.03.2016
09:08

В пику Г. Королёву.

06.03.2016
17:15

В пику Лисинкеру.

01.03.2016
16:44

Интересно.

26.02.2016
11:50

Почему из слона сделали муху.

23.02.2016
12:47

Почему анархия - мать порядка.

21.02.2016
16:02

Ай да я... Айги...

20.02.2016
11:45

Почему я побаиваюсь современных безвестных поэтов.

16.02.2016
11:24

Коэффициент полезного действия - ноль.

10.02.2016
12:38

То, что не захотели публиковать в другом журнале.

09.02.2016
18:12

К годовшине смерти Пушкина.

Однажды, на заседании научной Пушкинской комиссии при Одесском Доме учёных я прочёл доклад (синтез из фонетического анализа) о двух строках 16-ти строчного пушкинского стихотворения и тем возмутил одну из пушкинисток. А надо знать, что я обязательно свожу дело к открытию всегда скрытого, если произведение художественное, художественного смысла. Оппонентка воскликнула в сердцах: “Так что: Пушкину нечего было и сочинять остальные 14 строк?!.” Она, хоть и филолог, не знала, что художественный смысл всего произведения можно определить, как вкус моря по капле.

Фильм-издевательство (в частности, издевательство) над советской гуманитарной сферой выпустил на экраны к 150-летию со смерти Пушкина Роман Балаян картиной “Храни меня, мой талисман”.

Это было перед самым началом перестройки, акта, с которого начался крах страны и общественного строя. Как главная героиня фильма, Таня, повелась на экивоки ловеласа Климова, народ повёлся на заклинания демократов… Не сохранил людей их талисман – российский менталитет. Приверженность, так сказать, духу, а не телу. Предал народ сам себя.

А Балаян всё предвидел, как и полагается художнику реалисту (раньше многих и многих), и высмеял обе тенденции: и высокую, и, так сказать, низкую.

И это видно, иногда буквально в соседних кадрах.

 

Это – Климов, стирающий с себя маску порядочного человека, которую он на себя натянул минуту назад при разговоре с мужем Тани о моральном облике Пушкина, - при разговоре c журналистом Алексеем, практически не распознавшим, что перед ним волк в овечьей шкуре. Таня-то определённо заметила, что Климов всюду за ними ходит и пялится, и пялится на неё. Вот уж второй раз разговор затевает. Алексей тоже не дурак, чувствует отвращение. Но и дурак. Как кролик лезет в пасть удаву. И понимает, и не понимает, что глупит (позвал волка в дом – книгу предложил дать почитать "Пушкин в 1836 году").



И стоит, оболваненный, после разговора с неприятным человеком, имеющим Дантеса за идеал. Сам имея Пушкина за идеал, при этом ошибаясь в Пушкине (так сделал Балаян).

В 1987 году, конечно, не могли смотреть кино так, как сейчас – дома и останавливая и пересматривая любой кусок… Общее впечатление от высокоумных разговоров с привлечёнными играть себя знаменитыми Козаковым и Окуджавой в соседстве с безразличием к разговору присутствующего тут же ничтожества Климова (это он пришёл за обещанной книгой и застрял), да, как-то наводит тень и на эти разговоры. Но интересно, если вслушаться, там действительно такое же ничтожество, как и у Климова?

"Козаков:

- Гоголя сыграть нельзя. Гоголя нельзя сыграть, Пушкина нельзя сыграть… Нельзя сы…

Окуджава:

- Нельзя сыграть в иллюстративном фильме, о котором ты говоришь…

Козаков:

- Нет. Вы сразу говорите в иллюстративном плохом. А я говорю, я говорю…

Директор:

- В биографическом. А просто, когда человек, ещё не объявлен гением. Когда он такой, как все. (Алексею) Я непонятно, что ли говорю?

Алексей:

- О человеке, о судьбе, о боли, о радости.

Козаков:

- Ну как играть гения, скажите? Как можем мы, простые люди, играть гения? Решаться браться за это дело.

Директор:

- Гения не надо играть. Надо играть человека, который стал гением в результате.

Козаков:

- Я не знаю, как играть гения… (Прикладывает в отчаянии ладонь ко лбу)

Окуджава:

- Мы уже знаем…

Директор:

- Ван Гог не был гением для своего поколения, Гоген. Не был. Они в нищете умерли вообще.

Козаков:

- Как можно играть…

Директор:

- У них какая была богатая жизнь. Правда?

Козаков (выходя из себя):

- Ну что ты меня убеждаешь? Ты хочешь – играй. Я играть это не буду. И ставить даже не буду никогда.

(Камера переезжает на Климова, который совершенно спокоен и не заинтересован. [И думает, наверно: вот пустобрехи.])

Директор:

- Да нет. Я не предлагаю тебе, чтоб ты играл. Но ты не предполагаешь, что найдётся такой человек…

Козаков:

- А в чём разница между просто человеком и гением?

Окуджава:

- Гений определяется посмертно”.

Мне вспомнилось, по противоположности, как сумел-таки поставить кино о гениальном Андрее Рублёве Тарковский…

Я в ранней юности дал себе задание дознаться, за что гением называют, скажем, Леонардо да Винчи… Школа этого не давала. И не потому, что там не было уроков смотрения живописи. Уроки литературы не учили и литературу читать. Я вышел из школы с ненавистью к литературе. (Наверно, из-за необходимости врать.) Но мне вскоре после того, как я принялся исполнять давнишнее задание себе, повезло – я наткнулся на книгу Гуковского “Изучение литературного произведения в школе” (1966). В ней было объяснено происхождение моей ненависти, и даны были первые приёмы настоящего подхода к художественному произведению. (В частности, и этот принцип, что не надо выпивать море, чтоб узнать его вкус, это-де можно узнать и по капле.) Мало того, мне второй раз повезло. Я очень скоро наткнулся на “Психологию искусства” (1965) Выготского, которая привела меня к мысли, что упомянутая капля Гуковского состоит из двух “текстовых” противоречий, что Гуковскому было неведомо. Ещё мало того, я догадался о подсознательном происхождении противоречивости – от вдохновения, которое из-за недоосознаваемости иначе и не способно выразить себя, как противоречиво. А недавно мне ещё раз повезло, и я догадался, что иная и непротиворечивость – образность – тоже может иметь подсознательное происхождение. Её большинство даже и не улавливает сознанием. – Страшно тонкие материи мне открылись. В том числе и то, что их осознавание не есть акт действия искусства, а есть акт последействия искусства. Который у большинства начинается какой-то невыразимой смутой в душе (как Толстой в “Крейцеровой сонате” описал), да тем и кончается, забывается. То есть коэффициент полезного действия искусства, - да простится мне… - равен почти нулю.

Этот почти нуль я и имел, когда смотрел кино “Андрей Рублёв”. Но я терпелив. А люди – нет. И многие покидали кинозал. И я тоже с нулём ушёл из кино, хоть и с заплаканными глазами. Люди не заметили моих глаз. И я их успел вытереть, и люди были заняты тем, как поскорей пройти в узкие двери кинозала. Хорошо ещё, что я рыдание не выпустил из груди. Когда, в финале, зазвучал первый удар царь-колокола, который отлили под руководством Бориски.

Такое напряжение ж было… Зазвучит или треснет? Ведь чудо, какой огромный колокол отлили…

Как раскачивать стали язык… Он тяжёлый-претяжёлый… Как сама тяжелейшая жизнь в тогдашней Московии, о чём был весь предыдущий фильм. Гнёт народный… От князей… От татар… Вот – убить обещали, если колокол не получится.

А как затаили все дыхание… Святое ж дело – новый колокол…

А присутствующим тут итальянцам плевать на святость чего-то там для русских. Они не молчат. Они себе треплются о чём-то друг с другом. И никто их не одёрнет. Не до них. Когда ТАКОЕ сейчас вот, сейчас-сейчас, может совершиться. Наконец, смолкают и итальянцы: будет чудо?

Чудо ж, думаем и мы. Страна – в разорении. Мало, что в уже веками привычной нищете народной, так и просто ж свои князья, как враги, правят. Голод. Мор. – Только и остаётся на чудо надеяться.

На него и надеялся Бориска, когда вызвался отлить царь-колокол?

Подсознание его вело.

Ну что он мог знать, будучи всего лишь сыном литейного мастера, который умер, а секрета мастерства не оставил?

Мы этот нюанс узнаём только в момент первого звучания колокола. От зарыдавшего Бориски. Через шум вдруг радостно закричавших людей. Через Борискины рыдающие заикания.

И вспоминается его загадочное поведение, когда он искал глину для литьевой формы или чего там… Никто из артельщиков не понимал, чего он все глины бракует. А он и сам не умел объяснить, чего. Он слушал что-то в себе, и это что-то говорило ему: “Нет. Это не та глина”.

Он же всё-таки сыном мастера был. Всюду возле отца ошивался. Мог на ощупь и помнить, какая была ТА самая глина, что нужно… Но этого его сознание не знало. Знало подсознание. Он ему и отдавался – в страсти сделать колокол-спасение-страны. Пока однажды не поскользнулся и не поехал в обрыв как раз с глиной ТАКОЙ консистенции, что вспомнилась вдруг по отцовым работам.

И вот – победа.

И он лежит в грязи среди луж, всеми сразу забытый, кроме всё понявшего монаха Андрея Рублёва, от горя вокруг принявшего на себя обет молчания, молчания не только художника, но и человека. И… он нарушает свой многолетний обет при ТАКОЙ победе.

Низко и поразительно долго звучит каждый удар царь-колокола, ему весело и суетливо ответили голосами потоньше колокола всех церквей города, что был рядом с мастерской. Люди, пришедшие сюда, на околицу, пали ниц, в грязь, перед поехавшими домой всадниками: князьями, итальянцами и их конной свитой. Потом повставали и стали расходиться. У всех свои дела. А царь-колокол гудит, гудит… В сопровождении трезвона церковного. Потом звуки как бы удаляются (из сознания оставшихся тут двух). И Андрей Рублёв заговорил:

“Видишь, как получилось… Хорошо. Ну чё ты… Вот пойдём мы с тобой вместе: ты – колокола лить, я – иконы писать… Пойдём в Троицу… Пойдём вместе. Какой праздник для людей… Какую радость сотворил, а ещё плачет. Ну всё. Всё. Будет. Будет. Ничего. Ну всё. Хватит. Хватит. Успокойся. Всё. Ну будет, будет”.

И потухшие было поленья брошенного костра начинают опять разгораться. И вплывает музыка. И фильм из чёрно-белого становится цветным. И появляются фрески. Наверно, Рублёва. А потом и точно его “Троица”.

И я справляюсь с задушенными рыданиями. А ум переносит на Рублёва этот нюанс Борискиной победы, заключавшийся в особой глине. Чья вязкость возникла из подсознания. И воспринятая мною, так сказать, с молоком матери, истина, что Андрей Рублёв – гений, получает какое-то непосредственное и непринужденнее подтверждение.

Самообманное. Потому что я тогда не знал умом, в чём его гениальность. А Тарковский меня обманул и уверил, что мне ясно.

Ему повезло. Он же переврал насчёт пафоса творчества Рублёва. Рублёв был за единство народа и за сильную государственность, что и прорезалось ясно в Куликовской битве, на которую впервые собрались воины почти со всех княжеств. Везение Тарковского заключалось в том, что денег на съёмки Куликовской битвы не хватило. Её в фильме и нет. И акцент переносится не на ритм фигур знаменитой “Троицы”, символизирующий единство, а на яркие цвета, символ-де расцвета русского. И в чём он по Тарковскому? – Судя – особенно – по самым последним кадрам (пасущиеся на лугу под летним, с солнцем, дождём лошади), яркие цвета “Троицы” - символ индивидуальной свободы, вроде Бориски, всецело доверившегося своей душе.

Но работает же и противоположное, куда тянет от вида рваной одежды Бориски и грязи в которой он, победитель, валяется и плачет… Веет бессмертием России. Что не чуждо Андрею Рублёву.

И – Тарковскому сходит с рук его индивидуалистская попытка обмануть нас, ментально ведь коллективистов. И получается, что он смог снять гениальность Андрея Рублёва.

На таком фоне, надеюсь, теперь ясно, что в процитированном разговоре корифеев Балаян дал целый спектр беспомощности от искусства. (Странно, как он уговорил это сыграть Козакова и Окуджаву.)

Козаков – самый честный. Он признаёт свою слабость. Он сидит за столом первым слева. Окуджава юлит, но тоже слаб. Ещё слабее директор (у того, наверно, искусствоведческое образование хоть есть) и ещё более слаб – Алексей, журналист. Эти двое даже не понимают, что иллюстративность – это полная нехудожественность, нехудожественность, добавлю я, в том смысле, что нет в иллюстративности незнаемого, нет подсознательного источника.

Ну и все они в своей слабости равны сильному своей акультурностью Климову, сидящему следующим за Алексеем. Грядёт Хам Капитализм, - как бы говорит нам Роман Балаян, - и да будет он!

9 февраля 2016 г.