08.06.2020
12:19

Принципиальность

07.06.2020
18:36

Подвиг бесполезный

02.06.2020
10:03

Можно ли разбить кирпич ладонью

01.06.2020
09:24

Кота за хвост

31.05.2020
15:12

Случайность ли?

28.05.2020
09:40

Существует ли идейная безыдейность?

21.05.2020
20:07

Я растерялся

19.05.2020
09:50

И никакого шаблона

14.05.2020
10:19

Тончайшее

13.05.2020
12:12

Замотало Мателли

11.05.2020
09:56

Кривда Шаламова или Есть левые и левые, а ещё "новые левые"

09.05.2020
18:08

Плохо дело... (Анти)

05.05.2020
09:04

Гриффитс

03.05.2020
11:00

Несграбность эсэсэсэровская

30.04.2020
09:25

Воодушевлённый

29.04.2020
09:43

Теоретические нестрадания

27.04.2020
17:25

Ох, уж эта интертекстуальность...

26.04.2020
10:02

Неминуемый провал

25.04.2020
11:15

Как я разбирался в прошлом

22.04.2020
13:34

Бегство от скуки

 

Во время сидения на самоизоляции в пандемию короновируса со мной случилась неприятность: как-то не находилась очередная большая книга об искусстве, чтение которой обычно порождает у меня массу несогласий и, соответственно, массу статей. – По одной статье на одно несогласие – вот и масса. – Тут я вспомнил, что в самом начале бросил читать толстую книгу Дмитрия Быкова, посчитав, что хватит. Много в чём не согласившись тогда с Быковым, я написал ряд статей, в каждой замечая, что я отталкиваюсь от Быкова. Мне это однотипное замечание надоело, и я книгу Быкова закрыл. То было “Время потрясений 1900 – 1950”. – Теперь я от скуки про неё вспомнил и открыл:

"…главное, пожалуй, впервые было сформулировано, явлено в наибольшей полноте в сборнике “Urbi et Orbi”. Что же тридцатилетний к тому моменту Брюсов, Брюсов на пике своих возможностей, предлагает urbi et orbi, граду и миру? Мне кажется, что главная брюсовская лирическая тема – тема садомазохистская” (https://www.litmir.me/br/?b=614818&p=8).

Быков – особенно благодатный для меня источник вдохновения. Во-первых, он специализируется на эссе, которое среди учёных считается ругательным словом, ибо это жанр безответственной игры мыслями. Во-вторых – и это главное – он не воспринял, если читал, “Психологию искусства” Выготского, а та – лучший проводник для прихода к мысли, что художественность – это следы подсознательного идеала автора. И иллюстрация этой мысли на каком-нибудь произведении неприкладного искусства гарантирует новизну статьи.

У меня давно (см. тут) сложилось сложное впечатление о символизме. Он – наподобие пословицы: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасёшься. Чему соответствует наблюдение религии: большие святые оказываются в прошлом большими грешниками. С другой стороны символизм сам – как бы квазирелигия. Его тип идеала – маньеристский: благое для всех сверхбудущее.

Вспомнив, что такое художественность, понятно, что “в лоб” у символистов о качестве сверхбудущего скорее не будет сказано, чем будет, а о низком – наоборот.

Садомазохизм – это что-то ниже пояса. Его в символистском тексте ждать можно с большой вероятностью. Слепой на внетекстовое Быков, естественно, только текстовое и видит.

Ну посмотрим на стихи.

Работа

Здравствуй, тяжкая работа, Плуг, лопата и кирка! Освежают капли пота, Ноет сладостно рука!   Прочь венки, дары царевны, Упадай порфира с плеч! Здравствуй, жизни повседневной Грубо кованная речь!   Я хочу изведать тайны Жизни мудрой и простой. Все пути необычайны, Путь труда, как путь иной.   В час, когда устанет тело И ночлегом будет хлев, — Мне под кровлей закоптелой Что приснится за напев?   Что восстанут за вопросы, Опьянят что за слова В час, когда под наши косы Ляжет влажная трава?   А когда, и в дождь и в холод, Зазвенит кирка моя, Буду ль верить, что я молод, Буду ль знать, что силен я? Июль 1901

Что плохого видно Быкову? – "тяжкая работа”, “капли пота”, “Ноет рука”, “Грубо”… Плохие слова чередуются с хорошими: "Здравствуй”, “Освежают”, “сладостно”, “кованная”… - Казалось бы, Быков железно прав: садомазохизм.

Но он не замечает, например, какое “движение” по 6-ти четверостишиям знаков препинания в конце предложений. – В двух первых – восклицательные знаки, в третьем – точки, в трёх последних – вопросительные знаки. – В символисткую высь с низменного здесь тянет вас, читатель, вслед за подсознательным идеалом автора, находящимся Где-то. Вопрос – где это и что это. Но как-то чуется, что там и то – благое для всех.

А почему так: чуется? – Подозреваю – из-за внушающего нечёткость "облегчения метрически ударных слогов” (Жирмунский). – Я тех слогов гласные пометил жирным косым и увеличенным шрифтом. Правда, в конце их как-то мало. Зато искажающее ударение "си`лен” вместо “силён” спасет положение. Даёшь странность!..

Искатель

О прекрасная пустыня!

Прими мя в свою густыню.

Народный стих

Пришел я в крайние пустыни, Брожу в лесах, где нет путей, И долго мне не быть отныне Среди ликующих людей!   За мной - последняя просека, В грозящей чаще нет следа. В напевы птиц зов человека Здесь не врывался никогда.   Что я увижу? Что узнаю? Как примут тишину мечты? Как будут радоваться маю, Встречая странные цветы?   Быть может, на тропах звериных, В зеленых тайнах одичав, Навек останусь я в лощинах Впивать дыханье жгучих трав.   Быть может, заблудясь, устану, Умру в траве под шелест змей, И долго через ту поляну Не перевьется след ничей.   А может, верен путь, и вскоре Настанет невозможный час, И минет лес - и глянет море В глаза мне миллионом глаз. 30 сентября 1902

Что тут плохого? – "крайние пустыни”, “нет путей”, “В грозящей чаще”, “звериных”, “одичав”, “жгучих”, “заблудясь, устану, Умру”. А хорошее тут сосредоточено в конце. – С чего Быков решил, что тут садомазохизм? – Потому что на плохое лирический герой пошёл по доброй воле, а зачем – затемнено?

В самом деле, задача – удовлетворить "мечты” – как-то затерялась среди множества бед. Но это ж не оправдывает простую ошибку. (Разве что Быков этого стихотворения не имел в виду.)

Другое дело, что простая последовательность: сперва плохое, а потом хорошее – не пахнет тем, чтоб это был след подсознательного идеала. Ибо вполне себе он осознаваем: искатель дороги через лес к морю. Жалкая иллюстрация вообще-то знаемого переживания искателя пути.

Последний день

Он придет, обезумевший мир, Который поэтом прославлен. Будет сладостным ядом отравлен Воздух и самый эфир. С каждым мигом впивая отраву, Обезумеют бедные дети земли: Мудрецы — земледельцы — певцы — короли — Звери — птицы — деревья — и травы. Станут распускаться странные цветы, Яркие как солнце, дышащие пряно, Открывая к воздуху жаждущие рты. Яркостью нежданной заблестев, поляны Заструят томительный, жгучий аромат. Птицы исступленные стаями взлетят, Над блестящим городом и на месте диком Замелькают с радостным, многосложным криком. Островами новыми встанут в океане Сонмы рыб, теснящихся в ярости желаний. Разбегутся звери по полям и нивам, Прыгая, кувыркаясь в полусне счастливом; И на белой площади северной столицы Будут ползать змеи и скакать тигрицы. И люди, медленно пьянея, Забудут скудные дела, Как будто первая Астрея (богиня Справедливости) В мир изнемогший снизошла. Затихнут страшные машины И фабрик резкие гудки, И не подымет ни единый Пилы, лопаты иль кирки. Все будут в праздничных одеждах, В полях, в пути, на площадях, Твердя о сбывшихся надеждах, Восторженно целуя прах. И вдруг все станет так понятно: И жизнь земли, и голос рек, И звезд магические пятна, И золотой наставший век. Восстанут новые пророки, С святым сияньем вкруг волос, Твердя, что совершились сроки И чаянье всемирных грез! И люди все, как сестры-братья, Семья единого отца, Протянут руки и объятья, И будет радость без конца.

Земля, как всегда, не устанет кружиться, Вкушая то знойного света, то ночи, Но снами никто не захочет упиться, И будут во мраке восторженней очи. В полярных пустынях, в тропических чащах, В открытых дворцах и на улицах шумных Начнутся неистовства сонмов кипящих, Пиры и веселья народов безумных. Покорные тем же властительным чарам, Веселые звери вмешаются в игры, И девушки в пляске прильнут к ягуарам, И будут с детьми как ровесники тигры. Безмерные хоры и песен и криков, Как дымы, подымутся в небо глухое, До божьих подножий, до ангельских ликов, Мирам славословя блаженство земное. Дыханьем, наконец, бессильно опьянев, Где в зимнем блеске звезд, где в ярком летнем свете, Возжаждут все любви — и взрослые и дети — И будут женщины искать мужчин, те — дев. И все найдут себе кто друга, кто подругу, И сил не будет им насытить страсть свою, И с Севера на Юг и вновь на Север с Юга Помчит великий вихрь единый стон: “Люблю!” И звери меж людей на тех же камнях лягут, Ласкаясь и любясь, визжа и хохоча, На ступенях дворцов, у позабытых пагод, В раздолии полей, близ моря, у ключа. И странные цветы живыми лепестками Засыплют, словно снег, лежащие тела. И будет в яркий день лазурь гореть звездами, И будет ночи мгла, как знойный час, тепла. Среди чудовищных видений и фантазий, Среди блуждающих и плоть принявших снов Все жившее замрет в восторженном экстазе И Смерть закинет сеть на свой последний лов. Ничто не избежит своей судьбы блаженной, Как первые в раю — последние уснут… И ангел вострубит над смолкнувшей вселенной, Все тысячи веков зовя на общий суд. 1903

Тут садомазохизм территориально торжествует. Сладость пресыщения. Но. В конце будет суд! Суд во имя высшего! – Как это можно было не заметить? Неужели садомазохизм задавил Быкова своим многократным территориальным и вообще всяким превосходством? Но масштабность, грандиозность образов ("обезумевший мир”, “дети земли”, “Сонмы рыб”, “мир изнемогший”, “Все будут в праздничных одеждах”, “все станет так понятно”, “жизнь земли, и голос рек”, “золотой наставший век”, “новые пророки”, “чаянье всемирных грез”, “радость без конца”)… Но множественное число сплошь и рядом… – Быков глух и слеп.

Я же опять замечу, что опять иллюстрирутся давно знаемое про Страшный Суд, только вне христианства.

Не исключено, впрочем, что это мне так знаемо про символизм из более чем столетнего будущего. Современнику Блоку так не виделось:

"Кто-то светлый прошел ранним утром и зарыл клад на неизвестном месте. Мы видим следы на росе. Мы срываем цветы. Который из них возник над кладом? Они молчат в красоте одиночества — безответны — жалят молчанием…” (https://public.wikireading.ru/68056).

Жуть однако – настолько иначе видеть…

А вдуматься: слова "зовя на общий суд” разве предопределяют решение суда? Разве известно символисту Брюсову, что именно он воспевает? Предположим аналогию с христианством, с Апокалипсисом, с пришествием зверя перед Судом. Плотскость торжества этого зверя, "вином блуда” (Ап. 14:8), разве не предопределяет бесплотную будущую жизнь прощённых в Царствии Божием на небе, где те "не будут иметь нужды” (Ап. 22:5)? А что у Брюсова? Не коммунизм ли он видит в пришествии своего зверя: "Забудут скудные дела / Затихнут страшные машины / И фабрик резкие гудки, / И не подымет ни единый / Пилы, лопаты иль кирки”? Общество ж изобилия это, обеспечиваемое не людским трудом, а роботами. И что тогда будет после суда над этим коммунизмом, где "его [пролетария, когда он "связанъ съ своей работой только тѣломъ”] умъ и чувство остаются свободными... для болѣе широкихъ, болѣе общихъ интересовъ, чѣмъ всѣ сложныя подробности самостоятельнаго хозяйствованія” (Засулич. Элементы идеализма въ соціализмѣ)? – А кто его, Брюсова, знает? Прав Блок, а не я.

Прав Блок и с другой характеристикой:

"На взгляд объективный, непредубежденный, “декадентства” нет и следа”.

А ведь будь у Брюсова в самом деле "тема садомазохистская”, Блок бы, наоборот, нарёк бы книгу декадентской.

Знаменитая "неопределенность” (https://cyberleninka.ru/article/n/strashnoe-v-poezii-rannego-russkogo-simvolizma), обычно связываемая с символизмом, в этом стихотворении проявляется по принципу от обратного – чувственностью отвергаемого: всё как бы видишь ("Яркостью нежданной заблестев, поляны”), слышишь ("Птицы исступленные многосложным криком”), обоняешь ("цветы, дышащие пряно”), смакуешь: ("сладостным ядом”).

Быков, выражающий, наверно, вкусы наглой массы, являющейся признаком капитализма в фазе потребительской, думает, что то, что читают его глаза, то и хотел сказать Брюсов:

"…надо сказать, что Брюсов – это и великий эротический поэт, давайте будем откровенны”.

Свидание

В одном из тех домов, придуманных развратом, Где всем предложена наемная кровать, На ложе общих ласк, еще недавно смятом, И мы нашли приют — свою любовь скрывать.   Был яркий летний день, но сдвинутые шторы Отрезывали нас от четкого луча; Во мгле искусственной ловил я только взоры Да тени смутные прически и плеча.   Вся жизнь была в руках; я слышал все биенья, Всю груди теплоту, все линии бедра; Ты прилегла ко мне, уже в изнеможеньи, И ты на миг была — как нежная сестра.   Но издали, крутясь, летела буря страсти… Как изменились вдруг внизу твои глаза! И ложе стало челн. У буйных волн во власти, Промчался он, и вихрь — сорвал все паруса!   И мне пригрезилось: сбылась судьба земного. Нет человечества! Ладью влечет хаос! И я, встречая смерть, искал поспешно слова, Чтоб трепет выразить последних в мире грез.   Но вместо слов был бред, и, неотступно жаля, Впивался и томил из глубины твой взгляд. Твой голос слышал я: “Люблю! Твоя! Мой Валя!” Ладья летит быстрей… и рухнул водопад.   И мы на берегу очнулись в брызгах пены. Неспешно, как из форм иного бытия, Являлся внешний шум и выступали стены, Сливалось медленно с действительностью “я”.   Когда ж застенчиво, лицо в густой вуали, На улицу за мной ты вышла из ворот, Еще был яркий день, пролетки дребезжали, И люди мимо шли — вперед, вперед… 1 июня 1901

13 апреля 2020 г.