|
|
Х У Д О Ж Е С Т В Е Н Н Ы Й С М Ы С Л
ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Соломона Воложина
|
19.04.2017 |
Первые серии «Анны Карениной».
|
|||||
|
16.04.2017 |
|
|||||
|
15.04.2017 |
|
|||||
|
05.04.2017 |
|
|||||
|
04.04.2017 |
|
|||||
|
03.04.2017 |
Надо, пожалуй, и мне отозваться.
|
|||||
|
31.03.2017 |
Издевательство Леонида Гиршовича?
|
|||||
|
25.03.2017 |
|
|||||
|
22.03.2017 |
Как проверить идеал Литвиновой.
|
|||||
|
20.03.2017 |
|
|||||
|
18.03.2017 |
|
|||||
|
15.03.2017 |
|
|||||
|
12.03.2017 |
|
|||||
|
11.03.2017 |
|
|||||
|
09.03.2017 |
Как понимать непонимаемое. Я читаю “Двойника” (1846) Достоевского и недоумеваю: что б могла означать эта несусветная выдумка – до натурализма описывать то ли сумасшедшего, то ли не знаю, что это? Сплошной сон персонажа? Полный заворот мозгов. Моих, в том числе, ничего не понимающих. За собой я такую сбивчивость, правда, помню. Было. Я был – хочется сказать: безумно – влюблён. В, казалось мне, шлюху. Но я не мог решиться на проверку этого обстоятельства (как можно так не доверять своей любимой!). И меня мысленно шатало по крайностям с частотой несколько секунд на каждый полный период. Как у этого Голядкина. И нельзя не признать, что я бросился писать о том, что читаю, вспомнив такую параллель с собою, только потому, что невозможно читать эту перерастянутую повесть. И хорошо, что я не единственный, так её воспринял: "…после появления полного текста повесть вызвала в кругу Белинского разочарование, и это заставило автора переоценить её. “…Наши и вся публика нашли, что до того Голядкин скучен и вял, до того растянут, что читать нет возможности” — отмечал Достоевский в письме старшему брату 1 апреля 1846” (Википедия). Это, правда, написано про первый вариант повести, не имеющий подзаголовка “Петербургская поэма”, а я читаю текст именно с таким подзаголовком… Ну вот. Написал и теперь могу продолжить опротивевшее чтение (я знаю по опыту, что себе доверять нельзя, если противно читать; наоборот, эта противность – залогом может быть воодушевления, когда я буду читать конец). Я даже вспомнил, что когда-то уже начинал эту повесть читать, да бросил. Посмотрим, смогу ли сейчас.
Хм. Ну да, во мне тогда-влюблённом тоже дрались друг с другом две личности: беззаветная и эгоистическая… Карьера меня не интересовала. Был я романтиком… И неужели и Достоевского психологизм увлекал своей сложностью, куда можно было убежать из нехорошего внешнего мира? То же инженерство с его возможностью много зарабатывать Достоевского не прельстило, и он уволился. Чтение "…было настоящей "романтической школой", противопоставленной самою жизнью "дрянной, ничтожной кондукторской службе!.. [Писание] …с открытым заданием превзойти этого мастера пластического стиля [Гоголя] своими глубокими психологическими этюдами"” (Гроссман. http://dostoevskiy-lit.ru/dostoevskiy/bio/grossman-dostoevskij/glava-ii-inzhenernoe-uchilische.htm). И тут у меня возникает проблема… Но для того, что вам, читатель, в неё вникнуть, вам придётся на абзац-другой отвлечься на мою личность, набравшую с миру по нитке разных идей и составившую из них целое мировоззрение. Я стал считать, что создание произведений неприкладного искусства движимо идеалами (раз), что эти идеалы под воздействием исторической эволюции духа времени плавно превращаются друг в друга (два), что идеалов – и тут лучше говорить о типах идеалов – лишь несколько (три), что очерёдность их превращения друг в друга одна и та же и повторяется в веках (четыре). То есть трек этого взаимопревращения во времени может быть изображён Синусоидой (с большой буквы я пишу потому, что идеалов же касается). Наконец, что на перегибах Синусоиды бывают инерционные вылеты с неё (пять). Их пара на период. Так затруднение моё с ранним Достоевским состоит в том, что если индивидуалистско-романтический тип идеала (к которому мы отнесём его ранее, несохранившееся творчество) находится на, так сказать, спуске Синусоиды (я предполагаю, что все представляют себе синусоиду вытягивающейся во времени слева направо)… А именно – на середине спуска… То как мировоззрение Достоевского, - когда он вскоре сблизится с Петрашевским и узнает про утопический социализм, - окажется на подъёме Синусоиды? Спуск и подъём получаются от “размещения” коллективистских идеалов вверху Синусоиды, а индивидуалистских – внизу. Социализм – по определению относится к коллективизму, а психологизм – потому же – к индивидуализму. И коллективизм я по своему произволу “поместил” выше индивидуализма. Можно, конечно, сделать исключение, чтоб не впасть в догматику, и счесть, что духовная эволюция Достоевского шла против стрелы времени. Но лучше поисследовать, не падал ли Достоевский ниже середины ветви спуска Синусоиды (тем же “Двойником”, в 1845-м он стал его писать). И если мысль подтвердится, то станет естественным его последующий (с 1846 года) подъём к социализму. Признаюсь, что мысль эта зародилась от слов Майкова: "…в его психологических этюдах есть тот самый мистический отблеск, который свойствен вообще изображениям глубоко анализированной действительности. "Двойник" развертывает перед вами анатомию души…” (Майков. http://az.lib.ru/m/majkow_w_n/text_0030.shtml). И от слов Википедии: "Творчество русского писателя оказало воздействие… на становление экзистенциализма”. Мистика и экзистенциализм – это признаки ницшеанства. И в моей догматике этот тип идеала располагать надо на нижнем вылете вон с Синусоиды. Понимаете теперь всю глубину моего затруднения? – Достоевский времени главных его романов есть представитель того типа идеала, который располагать следует на верхнем, а не нижнем вылете с Синусоиды. То – если позволено сказать четырьмя словами – благое для всех сверхбудущее. (Правда, это сходится со всем известным религиозным социализмом Достоевского?) А ницшеанство – это нижний вылет. В общем, надо, чтоб было что-то, что б довело Достоевского до крайности индивидуалистского неприятия Этой жизни. – Если такой причиной не вполне годится быть чтение общественника, скажем так, Гоголя: "…уже в стенах Михайловского замка [в Инженерном училище] он стал воспринимать в судьбах Поприщиных и Чертковых тот трагизм повседневности…” (Гроссман), - то собственное воображение Достоевского вполне могло от обществизма и религии писателя шатнуть в противоположный экстремизм. Скука, а не страдание рождают ницшеанство. Вот для провоцирования читательской скуки и предназначены те длинноты, которые так не нравятся в “Двойнике”.
Так подкованный я смогу, думается, преодолеть нудность чтения галиматьи в “Двойнике”. Она меня стала доставать, когда не только двойник Голядкина объективировался до полной самостоятельности, но и когда сосед Голядкина по столам в конторе, где служил наш герой, Антон Антонович, тоже немотивированно превратился из добряка в сквалыгу. Мистика – Майков прав. И очень нехорошего свойства. Но Достоевский, похоже (из-за подробности описания) ей с гибельным восторгом предаётся. И я задаюсь вопросом: как это возможно? Порывшись в памяти, я вспомнил, как удивила меня маленькая дочка соседки по палатке на туристском слёте. У меня тогда своих детей ещё не было. Девочку мама наказала за что-то, и она была в раздражении. Я хотел её умилостивить, но лишь сделался врагом. И она, в пику, стала ластиться к рассерженной на неё матери. Вот так и Достоевский, подумалось. Он дошёл до состояния такого, что явно, мол, в Этой жизни нет Добра, да и того света, обещаемого христианством, где Добро восторжествует абсолютно, тоже нет. И, значит, мыслим существующим (но недостижимым в пику христианству) иной Абсолют, Абсурда. И вот он ему рабски служит своими сочинёнными подробностями (а для нас – растянутостью). Этакая любовь-из-противоречия. Кошмар Этой жизни для Достоевского оказался в том, что над нею всею царит Зло. Не то, чтоб кто-то был за Добро (скажем, Голядкин), а вне его, чтоб кто-то был за Зло. Не то, чтоб Голядкин был беден, а социум так устроен, что бедные – второй сорт. Нет! Голядкин не беден: "…бумажник, открыл его осторожно -- и бережно и с наслаждением заглянул в самый дальний, потаенный карман его. Вероятно, пачка зелененьких, сереньких, синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек тоже весьма приветливо и одобрительно глянула на господина Голядкина: с просиявшим лицом положил он перед собою на стол раскрытый бумажник и крепко потер руки в знак величайшего удовольствия… Семьсот пятьдесят рублей... знатная сумма! Это приятная сумма, -- продолжал он дрожащим, немного расслабленным от удовольствия голосом, сжимая пачку в руках и улыбаясь значительно, -- это весьма приятная сумма! Хоть кому приятная сумма! Желал бы я видеть теперь человека, для которого эта сумма была бы ничтожною суммою? Такая сумма может далеко повести человека..."”. У него есть лакей, Петрушка, в ливрее, который "при бедре имел лакейский меч в кожаных ножнах”. Живёт он не в съёмной, а "в собственной квартире своей”. Он может себе позволить нанять карету на целый день. Есть у него парадный мундир. Голядкина не удручает его внешний вид: "Хотя отразившаяся в зеркале заспанная, подслеповатая и довольно оплешивевшая фигура была именно такого незначительного свойства, что с первого взгляда не останавливала на себе решительно ничьего исключительного внимания, но, по-видимому, обладатель ее остался совершенно доволен всем тем, что увидел в зеркале”. Он в хорошей физической форме: "…он одним скачком выпрыгнул из постели”. Он преуспевает на службе "в качестве помощника своего столоначальника”. Ну всё хорошо. Чего ещё надо, казалось бы? А в том дело в мире этой повести, что мало, что человек так хило устроен, что может от некой причины помешаться (пусть и от важной причины, такой как войти в немилость к дочери прежнего покровителя Кларе Олсуфьевне, да до такой степени немилость, что лакею велено его в дом не впускать). Нет! В мире этой повести только до IV главы так всё реалистично: кажимости Голядкину есть только кажимости. Вот, например, как показалось Голядкину, КАК повернул кучер карету после отмены приказа ехать опять к дому прежнего покровителя, отца Клары Олсуфьевны: "Кучер поворотил лошадей и через две минуты въехал опять во двор к Олсуфию Ивановичу. "Не нужно, дурак, не нужно; назад!" -- "прокричал господин Голядкин, -- и кучер словно ожидал такого приказания: не возражая ни на что, не останавливаясь у подъезда и объехав кругом весь двор, выехал снова на улицу”. Кучер, похоже, понял, какого доходягу он возит весь день. И кажимость Голядкину готовности кучера ко всему для читателя выглядит понятной. Но дальше-то всё чаще и чаще пошла просто мистика. Пусть и вводимая плавно. Не кажимости персонажу, а от имени автора они постепенно становятся даны. Смотрите. Сперва: "…а между тем... между тем ему показалось, что кто-то сейчас, сию минуту, стоял здесь, около него…”. Потом: "…увидел впереди себя идущего ему навстречу прохожего, тоже, вероятно, как и он, по какому-нибудь случаю запоздалого. Дело бы, кажется, пустое, случайное; но, неизвестно почему, господин Голядкин смутился…”. Потом: "Вдруг он остановился, как вкопанный, как будто молнией пораженный, и быстро потом обернулся назад, вслед прохожему, едва только его минувшему, -- обернулся с таким видом, как будто что его дернуло сзади, как будто ветер повернул его флюгер. Прохожий быстро исчезал в снежной метелице. Он тоже шел торопливо, тоже, как и господин Голядкин, был одет и укутан с головы до ног и, так же как и он, дробил и семенил по тротуару Фонтанки частым, мелким шажком, немного с притрусочкой”. Всего лишь похож на Голядкина встречный человек. Потом и ещё потом он же становится уже попутчиком. Потом они идут вместе. Через день вместе проводят вечер, обслуживаемые Петрушкой как две персоны, и спят в одной комнате. А наутро… "…Петрушка объявил, что другой уж часа с полтора как ушел и не хотел дожидаться”. И всё даётся на фоне отвратительнейшего снежно-дождливого Петербурга, этого образа царствующего Зла в мире. А персоницикацией Зла начинают выступать необъяснимо перерождающиеся в свои противоположности окружающие Голядкина люди. Причём с полной поддержкой автора. (Которого многие ничтоже сумняшеся называют реалистом.) – Царство ж – Абсурда, которым Достоевский упивается, раз так подробно-натуралистически описывает. Голядкин, да, ругается ("Эк ведь черти заварили кашу какую!”, “Эк ведь наказание какое!”). Но автор! На ровном месте – раз – и наказание. Зашёл Голядкин в ресторан, взял пирожок, съел, взялся платить – а с него берут как за одиннадцать пирожков… По-моему, автор в восторге был, когда такое придумал и записал. Не то, что нет счастья на этом свете, скажем, взаимной любви нет, а вообще… Шагу не ступить, чтоб в капкан не попасть. А особенно хорошо – свалить этот казус на второго Голядкина. Тот тут как тут по воле автора. И опять Голядкина-первого обштопал, съел 10 пирожков. – Вроде, и нет чудес. А тем не менее… есть.
Должен признаться, что все высокумные мои рассуждения всё же не помогли мне терпеливо продолжить чтение “Двойника”. Всё-таки это чтение невыносимо. Угнетает ещё мизерность поводов для страданий Голядкина. Из пушек (мистикой) – по воробьям… То двойник выхватил бумаги и получил похвалу начальника, то он съел 10 пирожков, а заплатить пришлось Голядкину. Что ж это за идеал такой, над которым исповедующий его, автор, насмехается? Впрочем… Вдохновение сумасшедшего как описано в иные моменты… Восторг: "Впрочем, несмотря на присутствие страшной энергии, господин Голядкин мог смело надеяться, что в настоящую минуту даже простой комар, если бы только он мог в такое время жить в Петербурге, весьма бы удобно перешиб его крылом своим. Чувствовал он еще, что опал и ослаб совершенно, что несет его какою-то совершенно особенною и постороннею силою, что он вовсе не сам идет, что, напротив, его ноги подкашиваются и служить отказываются”. Нет. Не восторг. Всё двойное. А лучше – невыразимое. Противоречивое. "присутствие страшной энергии” - “опал и ослаб совершенно”. – Мистика. А вообще – ужас. Я только внушаю себе, что можно ужас вожделеть. Нельзя. И летит к чёрту моя идея про ницшеанство Достоевского? (Замечаю, что я сам пишу – словно шатает меня. Заразился?)
Так ли сяк – действие стало нестись с помрачительной скоростью (провал бегства Голядкина с Кларой Олсуфьевной), и я стал способен бесчувственно переносить непрекращающиеся длинноты. Причём – прекрасно! – совершенно непредсказуемо, что будет на следующей строчке… В сумасшедший дом героя повезли.
И что? Отказаться от ницшеанства? Мол, вся фантасмагория – это в голове героя… Но почему мне отказываться? Больше, чем я процитировал (несколькими строками выше), авторского восторга от внутреннего мира героя в повести нету. Досаден мир внешний, причём не социальный, а больше, чем социальный. Ведь ни слова нет от прошлого Голядкина, в котором бы у того были какие-то виды на социально недоступную Клару Олсуфьевну. Есть, правда, одно но. То, что я присочинил касательно подзаголовка, подписанного к повести в 1866 году. Фридлендер, наоборот пишет: "…вместо “Приключений господина Голядкина” во второй редакции повесть получила подзаголовок “Петербургская поэма”. Это позволило автору соотнести ее по жанру с “Мертвыми душами” и подчеркнуть ключевую для нее, в понимании Достоевского 1860-х годов, тему Петербурга, связанную с размышлениями писателя о “петербургском периоде русской истории”” (http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0140.shtml). Что это за словосочетание: петербургский период? "В “Подростке” Достоевский пишет: “В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германа из “Пиковой дамы” (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип – тип из петербургского периода) мне кажется, должна еще более укрепиться”” (Мочульский. http://www.booksite.ru/fulltext/dos/toj/evs/kii/dostojevskii_f/sbor_stat/69.htm). "Подросток” - это 70-е годы, а не 60-е, как у Фридлендера. А оно и не важно. Важно, что соотнесён Петербург с Германом, который "тоже мечтает о Наполеоне” (Там же). Наполеон же – ницшеанец, сверхчеловек. И тогда прав Мочульский, а не Фридлендер. “Двойник” для Достоевского был погружением в мистику, отвергающую Зло Этого мира ради себя, недостижимой, которую можно только помыслить. Петербург же навсегда у Достоевского остался образом-соседом с этой бездной, ницшеанством. Надо было в 1845-46-м удариться в крайний низ, чтоб воспарить (см. тут, в “Господине Прохарчине” 46-го же года) в крайний верх. Это как сходящиеся + и ̶ ∞. Представьте неограниченную прямую линию с точкой “ноль”. Направо прямая уходит в + ∞, налево – в ̶ ∞. А если мир – цилиндрический, то где-то в бесконечности от нуля оба конца прямой сходятся. 5 февраля 2017 г.
|
|||||
|
01.03.2017 |
|
|||||
|
26.02.2017 |
|
|||||
|
20.02.2017 |
2-я премия "Большой книги" 2016 года.
|
|||||
|
06.02.2017 |
|
|||||
|
05.02.2017 |
|
| << 71|72|73|74|75|76|77|78|79|80 >> |
 |
Редколлегия | О журнале | Авторам | Архив | Статистика | Дискуссия
Содержание
Современная русская мысль
Портал "Русский переплет"
Новости русской культуры
Галерея "Новые Передвижники"
Пишите
|
© 1999 "Русский переплет"
