03.02.2017
16:02

Опять.

31.01.2017
18:45

Ошибки учат.

25.01.2017
12:16

Напропалую...

23.01.2017
15:50

Когда сразу всё понятно.

22.01.2017
12:36

Фантазия.

18.01.2017
14:24

За Исаакий обидно!

16.01.2017
21:30

Очертя голову.

15.01.2017
15:46

Не пiддамся, хоч...

08.01.2017
12:38

Домысел о замысле.

07.01.2017
20:44

Наблюдение.

06.01.2017
12:30

Беда. - Беда?

03.01.2017
16:56

Новый реализм!

02.01.2017
14:28

Почему мне стыдно?

31.12.2016
12:28

Некоторые картины Вадима Киреева.

23.12.2016
11:29

Отчёт о чтении.

Попробовать, что ли?.. Читать “Зимнюю дорогу” (2015) Юзефовича, получившую главную премию на конкурсе “Большая книга” 2016-го года…

Строго говоря, я уже попробовал до того, как начал писать вот это. Ждал, станет ли интересно. – Не стало, и понадобилось подстёгивать себя этим отчётом. Впечатление, что автор взялся удовлетворять озабоченных авторитаризмом Путина и перспективой возврата в СССР, показывая под видом непредвзятости преимущественно ляпы советской власти в Якутии, приведшие к восстанию, а не ляпы противников советской власти.

Ну, в самом деле, не два военных противника: Строд (просоветский анархист)

и Пепеляев (белогвардеец) вынесены фотографиями на обложку, а один Пепеляев. Базой сочинения являются дневниковые записки Пепеляева и сочинения Строда. Последние сделаны после времени действия романа. Ясно, что более живое – дневниковое, а не сочинённое после. Прошлёп колчаковцев дан краткой дневниковой записью Пепеляева:

""Начальство интриговало, свирепствовала разнузданная контрразведка, создавались роскошные штабы, офицерство пьянствовало””.

И одним ярким примером:

"Рассказывали, что при инспекционной поездке Колчака на фронт, во время смотров, целые полки шатались в строю”.

А всё отчего? – От отсутствия свежей идеи.

"Своим рапортом Пепеляев впервые вмешался в политику. Он предложил Колчаку “немедленно и торжественно объявить, что отныне по всей России земля будет принадлежать тому, кто лично трудится на ней, и отойдет крестьянам без всяких выкупов”. Он потребовал изменить отношение к рабочим, выплачивать деньги семьям призванных в армию, ввести пенсии за убитых, пособия по ранениям, устранить цензы при производстве солдат в офицеры, сделать штаб главнокомандующего полевым, а не сидящим безвылазно в Омске”.

От безыдеальности – раздрай.

А у советов (в Якутии и вообще на северах) – наоборот: плохо – от дурастых последователей слишком общей идеи обобществления. И расписано это подробнейше.

"Столетия назад их [тунгусов] оттеснили на восток пришедшие с юга тюрки-якуты. Оленеводы и охотники, тунгусы привыкли получать за пушнину все необходимое, но с недавних пор выменивать стало нечего и не у кого. Товары исчезли, купцы лишились права на торговлю, а советские уполномоченные обложили пушной промысел налогом, требовали регистрировать ружья, клеймить добытые меха и даже саму охоту разрешали только тем, кто покупал охотничье свидетельство. Для тунгусов, детей природы, это казалось абсолютно непостижимым, да и денег у них не было. Вдобавок ко всему представители новой власти не желали перед началом пушного сезона снабжать их порохом и другими товарами в долг, как испокон веку делали купцы…

... Военный коммунизм докатился до Якутии с опозданием и принял дикие формы. Якуты, составлявшие чуть ли не девяносто процентов от трехсоттысячного населения области, не в силах были понять, почему на них обрушились бесконечные поборы под названием “разверсток” или “натурналога”. Из-за непрестанных вымогательств слово “коммунар” произносили как созвучное ему якутское хомуйар – жалкий бедняк, собирающий в тайге все, что годится в пищу. Неплательщиков избивали, истязали, а то и расстреливали. Другие повинности именовались мобилизациями: “конская мобилизация” означала реквизицию лошадей, “гужевая” – подвод и быков, “трудовая” – бесплатную работу, в том числе на золотых приисках, где якуты подвергались всяческим издевательствам. Их туда угоняли с двоякой целью: обеспечить золотодобычу даровой рабочей силой и создать туземный пролетариат, который в будущем станет опорой режима. Особой жестокостью отличались примкнувшие к красным уголовники (“ссыльно-каторжный элемент”), относившиеся к якутам как к низшей расе. Современник писал об этих людях: “Раньше они убивали людей как кошек, а теперь им понадобилась кровь, чтобы отмыть руки от крови””.

Читать такой политпросвет, именуемый не без претензии: “Документальный роман”, - довольно скучно, если жаждешь следа подсознательного идеала. (Я такой уникум, который считает, что без такого следа нет художественности.)

Слово “документальный” очень оправдано. На каждом шагу кавычки и цитирование.

Прочёл такой абзац:

"23 марта 1919 года газета “Прибайкальская жизнь” напечатала отчет о состоявшемся в Верхнеудинске “литературном суде” над героем рассказа Леонида Андреева “Бездна” – студентом, изнасиловавшим свою же девушку после того, как над ней надругались встреченные в лесу бродяги”, -

и подумал, а там, у Андреева, было подсознательное? Я помню только огромное волнение, с которым я прочёл тот рассказ. Наверно, подумалось, это был экспрессионизм. Спросил поисковик: “Леонид Андреев экспрессионизм”. – Так и есть. Во всех сайтах первой страницы эти слова встречаются. Хм. Я, экстремист с этой художественностью как подсознательным, экспрессионизму только в порядке исключения позволяю называться искусством. Обычно, мол, он врывается непосредственно в жизнь, нарушая условность искусства. Так что б я мог теперь инкриминировать Андрееву в качестве нарушения условности? А? – Может, психологический натурализм? Несмотря на напечатанность буквами на бумаге содержания того временного помешательства студента… Получалось заражение помешательством. Как по Ницше: "…если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя”. Ну ницшеанцы-художники, они-то имеют идеал, “спасающий” их от этого мира Зла – принципиально недостижимое метафизическое. С ницшеанцем-художником достигается сложность переживания: сочувствие (Абсолютное Добро), противочувствие (Абсолютное Зло) и катарсис от их столкновения (иномирие). С Андреевым же такой сложности не достигаешь – один ужас, что Бог тебя, вжившегося, покинул.

И подумалось, не след ли тут подсознательного идеала Юзефовича? Он-то эпизод с литературным судом включил для иллюстрации, насколько инерционны люди времени гражданской войны: всё ещё моральны. Те же исполнители литературного суда… Тот же Пепеляев…

Неужели Юзефович изобразит, ЧТО сотворит его гуманный герой?

Пока тот – некий ангел. Взятых в плен красноармейцев отпускал, красных офицеров не расстреливал, отказался воевать рядом с японцами против красных партизан…

Нет, Юзефович никакого экстрима не выразит – у него слишком протокольная речь. Документальный роман.

Или это у него как раз для контраста? И выражает его роман констатацию о Вечном и Абсолютном Зле… Не зря ж иногда пролетают мгновенные сценки-отголоски ужасов реставрации капитализма…

Это предположение я даю, не обращая внимания на вполне христианский меморандум главного героя:

""Мы, старые соратники, послужили великому делу борьбы за свободу Родины. Всегда верил, что настанет момент, и вновь соберемся, и эта вера не обманула меня. Мы бросаем семьи, заработок, привычный труд и с верою в помощь Божью имеем перед собой одну цель – служить народу до Страшного суда”.

Странно выглядит временной предел этого служения. В минуты душевного подъема человеку свойственно прибегать к выражениям, чья эмоциональная наполненность важнее их смысла, но эсхатологическая метафора здесь неслучайна: Пепеляев, как многие в те годы, легко находил вокруг себя приметы близкого апокалипсиса”.

Герой же – не автор. А автор натягивает на себя маску историка-исследователя, забыв про подзаголовок своего произведения со словом “роман”.

Кстати, я сделал пару проверок достоверности повествования. Я по гуглокарте проверил, действительно ли длинна бухта Аяна. – Да. И есть ли село Чурапча. – Есть. Таки документальное повествование…

А не поступил ли Юзефович, как Пушкин с “Историей Пугачёва”? Пушкин же устал от самого себя с этой его бесконечной сменой идеалов. Вот и решил переключиться на деятельность, принципиально далёкую от идеалов, - на науку, историю. Юзефовича могла утомить история искусства с её тоже бесконечной сменой идеалов, история ХХ века – с тем же… - Вот и он… А?

Тем более, что, вот, не подтверждается жуткое предположение, “ЧТО сотворит его гуманный герой”. – Ни одного расстрела! – Ангел.

Хм: "новое издание “вечевых начал””. Да Пепеляев анархист! В некотором смысле коммунист-прудонист!

И тут я впал в эйфорию. Моя покойная жена была из тех, кто участвовал в рождении, с эльбрусских походов начиная, движения “По местам боевой славы”. Она относилась к опасному туризму, как к школе коммунизма. Где ещё закалишь себя для борьбы с наступающим мещанством, потребительством? Группа таких единомышленников чуть было не создала коммуну в 60-е годы. И бегство в глушь, в Сибирь, ей мнилось спасением при поражении левого (за самоуправление) шестидесятничества, которого она была стихийным – и не осознающим этого – представителем. Невозможность такого бегства (не с кем оказалось) она компенсировала, в частности, коллекционированием суровых книг. Одну из них я читал, о хребте Джугджур. – И вот теперь я встречаю это название в этом документальном романе о мечтающем о вече герое. – А? Понимаете меня? – С какой сластью читаю я, глубокий старик, поставив ноги на грелку в холодной комнате, о тяготах похода в стужу по горам, в которых даже звери не водятся, даже птицы редкость?

Объективнось и безэмоциональное описание такого похода – замечательно.

Так. Противник Пепеляева, Строд, просто анархист. И тоже старающийся не стрелять. – Становится примитивно интересно: как они дойдут, - такое ожидание создано (гражданская война ж), - до зверств?

Вот первый вариант – самоедство советских от голода. Но это произошло до похода Пепеляева, которое являлось второй волной восстания в Якутии против советской власти.

Тут был момент недопонятности. (А я к недопонятности отношусь очень уважительно, ибо надеюсь найти в таком месте след подсознательного идеала автора, т.е. признак художественности.) Я аж дважды отрывок перечитал. Цитирую:

"Недавно в Нелькане голодал отряд Карпеля, а минувшей зимой на телеграфной станции Алах-Юнь к западу от Охотска в еще худшем положении очутились члены Охотского ревкома и группа рабочих. Они направлялись в Якутск, но, обессилев от голода, сумели добраться лишь до этой станции.

Через полгода с противоположной стороны туда пришел батальон, высланный Байкаловым к Охотску. “Стекла в доме телеграфной конторы были выбиты, стены просверлены, точно буравом, пулями, труба обрушилась, – со слов кого-то из участников экспедиции рассказывает Строд о том, что они там увидели. – Во дворе валялись поломанные сани, куски кожи, обгорелые поленья, лошадиные скелеты, обрывки телеграфных лент, перепутанная проволока… Последние лучи заходящего солнца продирались сквозь чащу и заливали багровым светом оба домика на Алах-Юньской. Через зияющие дыры на месте бывших здесь окон они проникали в здание, куда уже зашли десятка полтора любопытствующих красноармейцев. Картину они увидели мрачную, полную смерти и ужаса. Пол, покрытый засохшей кровью, имел цвет ржавого листа железа. На полу старая обувь, лохмотья, когда-то бывшие одеждой, человеческие кости. А на стенах длинными, черными от осевшей на них пыли лентами висели сморщенные, высохшие человечьи кишки”.

От жившего неподалеку якута узнали, что здесь живодерствовали белые из отряда капитана Яныгина. Рабочих резали ножами, избивали прикладами, ревкомовцам заживо “вспороли животы и кишки развесили по стенам”[ Во втором издании книги “В якутской тайге” Строд заменил (возможно, по рекомендации издательства) это краткое описание следующим рассказом: “Из толпы жадно смотревших на пытку шагнул вперед юркий, маленького роста, безусый. Он нагнулся над вспучившейся кровавой массой, запустил туда руку и стал проворно отдирать одну кишку от другой. Другой ухватился за конец кишки, потащил ее за собой к стене, стал на скамейку, намотал конец кишки на гвоздь и завязал его узлом, а затем бросил пытаемому: “Товарищ большевик, можете разговаривать, соединил с Марксом”. Тот, к кому относились эти слова, лежал без памяти, почти мертвый. “Теперь подать линию в Якутск, а другую прямо в Москву, к Ленину”, – командовал капитан Яныгин”].

Этот [большим шрифтом] эпизод изложен Стродом в его второй книге (“В якутской тайге”), а в первой (“В тайге”) скупо сообщается, что, перед тем как в Алах-Юне появился Яныгин со своими людьми, дошедшие до крайней степени голода рабочие и ревкомовцы “по жребию убивали одного за другим и питались их мясом”.

Без этой подробности, исчезнувшей под карандашом московского редактора или цензора, трагедия в Алах-Юне обернулась не более чем очередным свидетельством “звериной сущности” белых. Их жертвы, будучи хозяевами Охотска, сами пролили немало крови, едва ли Яныгин сохранил бы им жизнь, но причина их ужасных предсмертных мучений – не прошлые злодеяния, а людоедство. Убийцы, как обычно и происходит при патологически жестоком истреблении себе подобных, дали волю самым темным своим инстинктам, потому что в их глазах эти каннибалы перестали быть людьми”.

Даже ссылку нашёл и вписал меньшим шрифтом.

Даже карту сделал.

В первой волне восстания ("минувшей зимой”) побережье было советское, во второй – наоборот.

Сам Строд в красной экспедиции “Якутск - Охотск” не был. О голоде и смерти красной экспедиции “Охотск - Якутск” экспедиции “Якутск - Охотск” известно "От жившего неподалеку якута”. Мог ли тот видеть, что "ревкомовцы “по жребию убивали одного за другим и питались их мясом””? Здравый смысл говорит, что не мог. Этот вывод сделал экспедитор “Якутск - Охотск” потому, что "На полу… человеческие кости”. Звери, как сказано выше, в этих краях не водятся. Обглодать человеческий труп до костей могли только люди. Странно ли, что человеческие кости были узнаны экспедитором? С другой стороны – а чьи ж, кроме человеческих, лежат в помещении. "Во дворе… лошадиные скелеты” лежали. Естественно было то ли экспедитору, то ли Строду умозрительно вывести, что ""ревкомовцы “по жребию убивали одного за другим и питались их мясом”””. А что естественно было этим двум, то было естественно и белогвардейцам, штурмом взявшим помещение ("стены просверлены, точно буравом, пулями”). И уж что было после штурма, было экспедитору очевидно ("на стенах длинными, черными от осевшей на них пыли лентами висели сморщенные, высохшие человечьи кишки”).

Юзефовичу осталось только психологически объяснить ТАКОЕ зверство белых: "в их глазах эти каннибалы перестали быть людьми”.

Натуралист Юзефович. Исследователь психики. А вовсе не тенденциозный публицист, что против возвращения в СССР. А к художественности острота ума Юзефовича имеет отношение? – Тут – никакого.

Или всё же это – смотрение в бездну?

"Ночами ртутный столбик опускался до пятидесятивосьмиградусной отметки. В такие морозы останавливаются ручные часы, потому что в них замерзает смазка, и при полном безветрии, под ясным звездным небом человек слышит таинственный тихий шум, похожий на плеск листвы или шорох пересыпаемого зерна, – шуршат кристаллики льда, в которые мгновенно превращается влага выходящего с дыханием воздуха. Такой звук якуты называют “шепотом звезд” – поэтично и в то же время с чувством близости проступающих в этой космической стуже иных, нечеловеческих сфер бытия”.

От автора – слова. Не дневник Пепеляева, подумывающего о самоубийстве. (Настоящий, мол, дневник, только для себя написанный. Я, честно говоря, не понимаю, как можно писать такой дневник… Я только писание для чьего-то чтения понимаю.)

Надо ли фиксировать предпочтение белым, которое Юзефович еле-еле выказывает? – Ко всем прежним случаям возвращаться за цитированием лень. Начну с сей минуты.

"Карпель находился в Якутске, передав командование заместителю, бывшему типографскому рабочему Дмитриеву – “хорошему товарищу”, как великодушно характеризовал его Строд, и слабому командиру… Сам Дмитриев ни в одной из вылазок не участвовал, зато на идеологическом фронте проявил себя как умелый демагог…”.

“Строд разбудил Дмитриева, преступно спавшего раздетым…”.

Нет. Прекращу. Валом пошло.

Жуткая сцена: заставлять арестованных за руку здороваться с расстрелянным товарищем, на морозе застывшем в позе, какую ему сообщили (скоро, мол, и вас расстреляют). Белые придумали. Но Юзефович:

"До этого в Татте додумались повстанцы из армии Коробейникова, но что-нибудь в том же духе могли сделать и их противники”.

Бои стали описываться. Лихие. Интересно читать. Это плохо по моим теперешним меркам. Чтиво. Но оторваться от него невозможно. Чтиво есть чтиво. Диво.

"…едва ли не впервые за пять лет Гражданской войны в России она утратила характер войны религиозной с обычной для таких конфликтов бесчеловечностью, ибо их цель – не победить врага, а уничтожить его или обратить в свою веру”.

С превосходящими силами Пепеляев и с меньшими Строд предлагали друг другу сдаться и тем кончить войну.

Грусть навёл Юзефович.

Может, он для того и написал роман-упрёк всем нам, имеющим политический темперамент и уж 100 лет не могущим стать выше идей?

Но это лишь середина произведения. Чтоб было, как мне подумалось, надо было б, чтоб тут же был и конец.

 

Я должен признать, что только что почувствовал себя глупее автора.

"К трехлетней годовщине казни Колчака не преминули вспомнить о расстрелянном вместе с ним Викторе Пепеляеве: “Он выказал себя презренным трусом, ползал на коленях, умоляя сохранить ему жизнь”. Рожденная в офицерской среде легенда о неспособном взглянуть в лицо смерти штатском либерале, кадете, говорившем, что “левые слишком мало любят Родину, а правые – свободу”, оттеняла мужество адмирала, но бросала тень на Пепеляева-младшего”.

Понятно: "…мало любят Родину”, - это интернационализм. Но "правые – свободу”?.. Или надо понимать, что Колчак был монархист, консерватор, то есть за Порядок, который есть противополюс Свободы, за которую были либералы… Но кто Пепеляев-младший? Наш белый генерал? – Да, он Анатолий, а не Виктор. А тень вследствие чего? Родства? – Да.

В произведении столько много лиц, а мне они все кажутся так мало значащими для решения вопроса, есть тут и в чём он, след подсознательного идеала автора, что я очень многое пропускаю мимо внимания. Вот и…

Оправдался. Теперь дальше.

 

Ну вот начался ужас непосредственный, а не описанный с рассказа другого человек. Жизнь отряда Строда в осаде. И я раздумываю, не отнести ли мне безжалостный натурализм такого быта, как и психологический натурализм в “Бездне” Андреева, к выходу за границу условности? Сравним.

"- Господи! Что же это? - с сухими глазами, но голосом рыдающего человека сказал Немовецкий и, став на колени, прикоснулся к лежащей.

Рука его попала на обнаженное тело, гладкое, упругое, холодное, но не мертвое, и с содроганием Немовецкий отдернул ее.

- Милая моя, голубочка моя, это я, - шептал он, ища в темноте ее лицо.

И снова, в другом направлении он протянул руку и опять наткнулся на голое тело, и так, куда он ни протягивал ее, он всюду встречал это голое женское тело, гладкое, упругое, как будто теплевшее под прикасающейся рукой.

Иногда он отдергивал руку быстро, но иногда задерживал и, как сам он, без фуражки, оборванный, казался себе не настоящим, так и с этим обнаженным телом он не мог связать представления о Зиночке. И то, что произошло здесь, что делали люди с этим безгласным женским телом, представилось ему во всей омерзительной ясности и какой-то странной, говорливой силой отозвалось во всех его членах. Потянувшись так, что хрустнули суставы, он тупо уставился на белое пятно и нахмурил брови, как думающий человек. Ужас перед случившимся застывал в нем, свертывался в комок и лежал в душе, как что-то постороннее и бессильное.

- Господи, что же это? - повторил он, но звук был неправдивый, как будто нарочно.

Он нащупал сердце: оно билось слабо, но ровно, и когда он нагнулся к самому лицу, он ощутил слабое дыхание, словно Зиночка не была в глубоком обмороке, а просто спала. И он тихо позвал ее:

- Зиночка, это я.

И тут же почувствовал, что будет почему-то хорошо, если она еще долго не проснется. Затаив дыхание и быстро оглянувшись кругом, он осторожно погладил ее по щеке и поцеловал сперва в закрытые глаза, потом в губы, мягко раздавшиеся под крепким поцелуем. Его испугало, что она может проснуться, и он откачнулся и замер”.

"Страшнее всего были “миллионы вшей”: “Там, где запеклись кровь или гной, вши ползали целыми полчищами, копошились сплошной живой массой... Смерти никто не боялся. Боялись получить ранение и целыми днями лежать в темном хотоне””.

"Хотон. 1. Помещение для скота, пристроенное с севера к якутской юрте” (Википедия).

Бреши в крепости, выложенной непробиваемыми кирпичами из замороженного навоза, затыкали трупами людей. Баррикада из замёрзших трупов.

"Начался обстрел: “Звякали пули о мерзлые тела, отрывали пальцы, куски мяса, попадали в голову. От удара пули голова раскалывалась, и внутри был виден серый окостеневший мозг. Труп вздрагивал, некоторые падали наземь. Их клали обратно. Казалось, мертвые не выдержат сыпавшихся на них ударов и закричат: “Ой, больно нам, больно!”””.

Надо ещё цитировать?

Нет, у Юзефовича не натурализм, тем более, не психологический, а – экзотика.

А вот с большой эрудицией Юзефович обрисовал карьеризм красного командующего Байкалова. Даже как художник поступил: сперва продемонстрировал его простоту в общении с якутами.

Автору пришлось психологически вжиться в Байкалова, чтоб разоблачить его оправдания, почему он не пошёл на помощь Строду. Юзефович, наверно, вполне честно считает эту процедуру признаком художественности его работы.

"Аргументы, приводимые Байкаловым в пользу разумности принятого им решения, занимают целую страницу, в них есть логика, и все-таки уже в силу объема они похожи на оправдание. Трудно отделаться от мысли об их искусственности. Кажется, Байкалов, сам себе в этом не признаваясь, втайне допускал, что к моменту его торжества Строд или сложит оружие, или будет мертв и не придется делить с ним славу триумфатора”.

Пепеляева же в явной ошибке (что возится с обессиленным и малым отрядом Строда, а не идёт на Якутск) Юзефович оправдывает. Строда же, явного героя, снижает, называя противостояние этих двух: "морок азарта и бессмысленного соперничества”.

И я думаю, а не в этих ли словах перец книги? Не только Строд и Пепеляев, но и вообще красные и белые!.. И ещё общее – консерваторы и либералы… И актуальнее… Традиционалисты и проамериканские глобалисты – теперь…

И Юзефович – просто постмодернист, для которого нет ничего на свете, достойного быть идеалом?!. Вон, даже множественность цитат тут как тут. Отличие Юзефовича просто в том, что он напустил на себя мину научности, историк-де он, а не насмешник, какими обычно бывают постмодернисты.

Если я угадал, художественности (следа подсознательного идеала) в романе нет. Он – просто иллюстрация про "морок азарта и бессмысленного соперничества”.

Или Юзефович всё-таки не осознаёт своего постмодернизма? И просто проговорился.

Но подсознательное по оговорке узнают, а не по проговорке… И впереди ещё треть книги. Рано итожить. – Дальше.

 

Героический порыв постмодернисту нужно снизить. Люди Строда решили себя взорвать, если действительно у белых появится артиллерия, захваченная у красных. – Что пишет об этом Юзефович?

"Проголосовали, как он уверяет, единогласно, “против не было ни одного”. Это похоже на правду, в таких ситуациях “против” никто не голосует. Единение перед лицом смерти – мощный наркотик, а те, на кого он не подействовал, не решились поставить крамольный вопрос о том, зачем нужна их гибель, если можно уничтожить боеприпасы и пулеметы, а самим сдаться в плен. Инстинктивно они понимали, что если открыто противопоставят себя остальным, то, скорее всего, погибнут еще до взрыва – не потому что будут убиты своими, а потому что лишатся их поддержки и защиты, без чего в таких обстоятельствах выжить нельзя”.

Юзефович аж не замечает прокола в своей логике. Осаждённые находятся на небольшом пятачке около юрты. Взрыв предполагается чудовищный. Как можно сперва уничтожить боеприпасы, а потом сдаться?

Не является ли этот прокол доказательством подсознательности постмодернизма автора?

Или это простая писательская ошибка?

А не для того ли Юзефовича тянет заглядывать в бездны, чтоб развенчивать их как бездны? Постмодернисту не нужны Абсолюты.

"…и малочисленная тайная оппозиция [решению взорвать себя], и апатичное от недоедания и усталости лояльное большинство наверняка надеялись, что смерть их минует. В конце концов, каждый имел шанс уцелеть, если при взрыве окажется на достаточном удалении от юрты, да и с орудием по дороге из Чурапчи могло случиться всякое”.

Дальше я не стану комментировать своё чтение, а дочитаю вещь до конца.

 

Фабула романа такая: в общем идейные люди, особые белогвардейские добровольцы, хотели идею воплотить, народную, вечевую, но не удалось, ибо у народа нет идеи. Их глава, мужицкий генерал, народник Пепеляев, и фамилию (случайно) имеет соответствующую. От слова “пепел”. Героизм предприятия белых оказался ненужным. Героизм противостоящих красных… По крайней мере, Строда расстреляли в сорок лет, в 30- годы.

Юзефович был, наверно, поражён тем, что оба военных оппонента-писателя, Строд и Пепеляев, – анархисты (в смысле – против центральной власти). Это позволяло проиллюстрировать постмодернистское отсутствие идеалов у Юзефовича отказом противостоящих друг другу военных руководствоваться "религиозной бесчеловечностью” в борьбе красных и белых. Предстояло, правда, замаскировать, что оба не являются, собственно, красным и белым. Судя по откликам на книгу, Юзефовичу это удалось. Кроме того, Юзефовичу, - самому в молодости, чего доброго, исповедовавшему шестидесятничество (причём подсознательно, как это сплошь бывало с левыми, прудонистами), - теперь понадобилось отказаться и от анархии. Тексты Строда и Пепеляева это позволяли. Строд элементарно опасался свои взгляды афишировать и анархия в его лице объективно в повествовании потерпела крах из-за непроявления себя. Пепеляев попробовал, предложил в захваченной им Амге избрать в самоуправление кого людям угодно, вплоть до коммуниста (если человек хороший), и потерпел крах. Люди сочли затею опасной. Если Махно анархию опозорил, заставив исполнять силовые функции, то здесь она опозорилась иначе: опасаясь соседствовать с силовыми идеями. Даже когда предполагалось разделение власти военной (Пепеляева) и гражданской (должной быть избранной амгинцами из своих).

Не оттого ли то и дело чувствуется неравнодушие Юзефовича к Пепеляеву, хоть первый и старается сохранять беспристрастный, научный тон.

"…Пепеляев пишет о том же, что и всегда: “Тяжело, грустно. Часто приходят думы о далеком прошлом. Иногда кажется, что все уже прожито, и не хочется ничего, а иногда еще хочется жизни, счастья... Оно маячило передо мной мимолетно, и было это давным-давно”.

Эта запись – одна из последних в дневнике и последняя, которую он сделал на свободе”.

Или:

"Свое решение Пепеляев объяснял абсолютно неправдоподобной, будь она высказана кем-то другим, но органичной для него причиной: “Как-то сразу мелькнула мысль, что преступно вести бой бесцельно (то есть без высокой цели. – Л. Ю.), лишь для сохранения собственной жизни””.

 

Но, может, за искомый мною идеал автора сойдёт, пусть и вполне осознаваемая, идея примирения левых и правых? – Нет. Кажется, это не тянет на идеал. Примирение – это отсутствие войны. Это отрицание. А отрицание не может быть ценностью.

Иное дело, если б Юзефович идеал коммунизма сохранил. Тогда б годился эпизод, каким кончился суд над пепеляевцами. Они написали белогвардейцам за границу открытое письмо с предложением вернуться в СССР тем, кто готов принять новую власть. Они подписали его, надеясь на улучшение своей участи. Так если б тем и кончилось, это б означало истинное окончание войны. Но сама история не дала так кончить Юзефовичу. Ход с письмом был задуман вершителями суда. В политических целях. Не расстреляли-таки. Но. Кончилось-то расстрелами 30-х и далее годов. Как сковырнулся советский социализм с народного пути (из-за чего и воевал с ним народник Пепеляев) с самого начала, так и пошло по нарастающей.

Не мне понять, как простить это идее коммунизма Юзефович не смог в итоге, но идеала для него не осталось. И он это сознаёт.

У него есть место, где он критикует Строда-писателя, приспособленчества ради (ненавидимого в себе) корёжившего свои книги, уходя от истории и на пути к литературности. Так вот в конце своего “романа” Юзефович нарочито нечитабельным его сделал, эпилогоподобно пройдясь по несчастным судьбам абсолютно всех лиц, о которых он упоминал в прежнем тексте.

Он, конечно, постмодернист.

И хочется кончить словами из Юзефовича же (но не ради согласия с его постмодернизмом, а ради иллюстрации, что я верно его угадал как постмодерниста и нехудожника):

""Мы знаем, что во вселенной плавают миры, ограниченные временем и пространством. Они распадаются и умирают, но в этих равнодушных мирах, не имеющих цели ни в своем существовании, ни в гибели, некоторые их части одержимы такой страстностью, что, кажется, своим движением и смертью преследуют какую-то цель””.

11 декабря 2016 г.

21.12.2016
17:24

Скрежет на Валерия Куклина.

21.12.2016
11:52

Я живу жизнь или жизнь живёт меня?

16.12.2016
15:47

Принудиловка?

14.12.2016
17:06

Вот эт-то повесть!

13.12.2016
18:29

Вдруг Михалков зря нападал на Ельцин-центр. Провери.