Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум --> Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

CПАСИТЕЛЯМ РОССИИ

Людей этих называют бомжами. Живут они воровством, попрошайничая, а то и как зверье - на помойках, поедая отбросы, падаль... Все дело в том, что у этих людей нет жилья. А раз нет жилья, то нет и прописки с паспортом. Если нет у тебя жилья да паспорта, то хоть умирай. Но сразу-то не помрешь. И гонимый голодом, холодом, беспросветной угрозой побоев от милиции, да и от всякого загулявшего молодца, ты и выживаешь как можешь до самой смерти.

В советское время люди такого сорта запрятывались в тюрьмы, уголовные и лечебно-трудовые, в психушки, что содержались худо-бедно государством, и воздух городов был чист. Тогда же местом их обитания, существования стали добычливые северные края и дальневосточные порты, где было легче затеряться, прокормиться. Север так и не был до конца освоен, на их-то счастье. Бывших человеков кормила шабашка, прииски, путина, шахты, куда самых жизнестойких и крепких охотно нанимали местечковые хозяйственники - без паспортов, но за меньшую плату. Вот как бывало, к примеру, в Магадане: c вечера тебя напоят в усмерть, а наутро в море очухаешься, одураченный, где уж принуждают работать на себя всю путину ушлые рыбаки. Но кто бичевал в Магадане том, знать, давно померли. Давным-давно стало все не так. Рыбы нет, говорят, да в морях пусто - дороговизна, ни души. Может, сами те рыбаки, запродав в прошлой еще жизни харьковские да курские ненужные им тогда квартирки, но в одну ночь дружно всенародно обнищав, а за год свято поодиночке спившись, ловят пустыми черными ртами воздух, будто вытащенные из воды рыбины, издыхают на московском тепловатом снежку, выпучивая немые глазища на ставших огромными пешеходов. Конец века.

Нищие да бездомные были во все времена и во всех странах, но как есть пустыни, где невозможно укорениться даже травиночке и ползает, извиваясь гадом, зыбучий один песок, так и непостижимо, против всех законов природы мертва, пустынна наша земля.

Сколько б ни раздавалось в истории возгласов о распятой, потерянной, в крови утопленной или запроданной России, но всегда она и была подобна пустыне, только что р а з ъ я т о й на песчинки, а всей громадой своей песчанной - была блуждающей, кочующей. И мы все говорим величественно о том, как покорялся простор этот громадный русским человеком, а надо б вообразить в живую. Вот купчик, Хабаров славный, отправился заради царской соболиной казны пустыню амурскую покорять, да и как покорять - главное-то выжить суметь и до земли этой хоть дойти. Пускается он с отрядом казаков по рекам. Дорогой, одолевая такое, отчего б всякое животное подохло, люди эти русские доходят до заветной амурской земли. Да, богата земля, а люди, что дошли до земли той с Хабаровым, все силы жизни отдали на то, чтобы дойти, а больше и нет у них сил. Им нечего было есть, так что, стыдно сказать, у аборигенов земель этих покоренных русские прослыли не иначе, как людоедами, потому что поедали своих павших - не лошадей уж, людей. А потом отряд за отрядом по следам Хабарова уходили в Амурию. Из походов же этих, "даурских", не первооткрывательских, а уже свойских, возвращались живыми поменьше половины людей. Но ведь сколько поглотил жизней, сил народа только Дальний Восток - и даже воздвигнутая под конец века ценой неимоверной "скрепляющая" гигантская магистраль так ничего и не скрепила. И нынешние, этого уж века, строители ее да покорители живут бродягами в бараках, спиваются да кончают с жизнью, и нет у них силы, у этих крепчайших людей. А вот ездил Шичиков по губернии и скупал мертвые души, чтобы сдать их в заклад казне - это мы читали. Однако по законам тогдашним возможно было сдать в заклад, пускай и "мертвые" души, но только с землей; сдавалась в заклад сама земля, а уж поневоле - и мужички с бабами, на земле этой живущие, трудящие. Гоголь поэму свою поэтому не иначе как сочинил. Купчих же на землю Чичиков у него в поэме никак не совершал. А если б совершал, то нечего б стало и сочинять про "мертвые души", потому как зачем же за них, за мертвых, копейку выкладывать, это уже и есть абсурд. Потому правда и кромешный сюжет русской жизни не в "мертвых душах", а в "мертвых землях" - в отчуждении мертвящем человека от той земли, которая б должна ему быть родной и удабривается его-то потом, кровью. Россия страна бездомная, а не бедная, равно как народ наш - в сути своей бездомный. Отчего возник тот громадный простор - вопрос исторический, однако он возник. А после гнало уж русского человека в таежные, ледовитые и азиатские пустоши вовсе не по законам истории да по географическим ландшафтам. Переселений народа, от малых до великих, была такая тьма, что никак не сравнимо даже с пресловутым переселением славян. Петровские преобразования - это прежде всего гигантское переселение русского народа внутри евразийской пустыни. И всякое преобразование сопровождалось именно переселением, что и важно понимать; одно дело, когда человек остается на природном своем месте, а вокруг него изменяется среда социальная и прочее, а другое - когда разрушается весь мир и уклад жизни - человек отрывается от своей земли, и даже не человек, а сотни тысяч таких вот атомов жизни отрываются от земли и зашвыриваются в пустоту. Двадцатый век - это ведь для России не век революции и социализма, а величайшее переселение народа, крушение именно из-за этого миллионов человеческих судеб и рождение миллионов уже судеб новых, то есть и нового какого-то народа. Ломка социальная ничто в сравнении с подвижкой, переброской такой народа. Кулаков не просто раскулачивали, но ведь не оставляли-то в своих деревнях, и это было главное - что коллективизация по сути была переселением в казахстанскую и сибирскую пустыню, именно в пустыню, а не туда, где б хоть как-то было устроено для житья, миллионы русского крестьянства.

Остаток - на стройки из деревень, потому индустриализация была ни чем иным, как вторым уж исходом. Не говоря о том, что и просто "переселялись" целые народы. Это был для России и век трех опустошительнейших войн - первой мировой, гражданской, отечественной, рассеявших по свету несметное число народа. Такой же трагедией переселения обернулись сталинские репрессии, хрущевское поднятие целины, брежневсое объявление малых деревень для сельхозхозяйства "неперспективными", а теперь и того наглядней: произошла историческая и социальная ломка, но миллионы людей оказались не в "новой истории" или же в "новом экономическом порядке", а бездомными - они будто лишились в одночасье самой жизни, самих своих судеб; от России в одночасье отселились двадцать шесть миллионов, а столько ведь погибло только в войну. Целые города внутри России - а их десятки, таких как Воркута и закрытый Арзамас - которые воздвигались чуть не на костях, оказываются теперь ненужными и убыточными, как бы и черными дырами, ну а люди-то живущие в них?

У русского человека нет и не было почти никогда в истории того, что назвал бы я личной судьбой. Личная судьба - это домовое, семейное, родное, то есть единственная земля, где рождается человек имея уже свое место и судьбу; это же и дает человеку ту опору важнейшую в самом себе, которая и делает его-то сильным, способным справляться с трудностью и сложностью земными жизни.

Есть понятный каждому вывод: если человек себе хозяин, то он и хозяин своей судьбы. Ну да понятно нам, что человеку у нас не давали быть хозяином, только он и похозяевал, что от крепостничества и до колхозов. Однако бесправие, называемое экономическим, вовсе не есть доподлинное. Вся громадность угнетения человека в России держалась на ч у д е избытия человека в громадных ее просторах. Нет, не тишайшая среднерусская возвышенность, но азиатские степи, таежная глушь, северная мерзлота избывали массы русского народа. Возможность такого пространственного неограниченного избытия, передвижки, и родила ту машину управления народом, которая не сравнится по силе ни с каким угнетением: главная родина не угнетала, а управляла человеком. Все же управление это и до наших дней состоит из двух механизмов: закрепощения по месту и механизма избытия с места.

К месту, к земле приколачивался гробовым гвоздищем крестьянин: то Юрьев день отменят, то отымут паспорта, а то истребуют непосильный денежный откуп, плату арендную. А города людей брали за горло той же мертвой хваткой: паспортом, лимитом, пропиской, без которых не будешь иметь работы. Это бесправие "по рождению", усечение в правах, как у незаконнорожденных. Избытие же с места - это вечная наша "тьмутаракань", куда возможно сослать или переселить сколь угодно лишнего, неудобного народа, а главное, что ведь и следа его не отыщется, человек-то, что песчинка. Сколько народу сгинуло в Гулаге, но другая ведь половина народа этой утраты почти и не заметила и архипелаг тот гулаговский с потрясением открыли, каковы были истинные-то масштабы, когда уж сравнялись с землей от давности сами эти лагеря. И дело не в том, что не было правды, и не в тайне истребления, избытия миллионов человеческих жизней, а это само дикое пустынное пространство оказывается тайной, уничтожает след человеческий и хранит десятилетиями безмолвное страшное молчание. Таким архипелагом безмолвным стала по сути и армия. В практику армейскую, и ведь не война-то, а мирное время, заложен был тот же принцип управления человеком. Нельзя было служить по месту рождения, обязательно и направленно рассылался и разбрасывался народец: киргизов гнали служить в Сибирь, а сибиряков - в Киргизию и прочее. У нас в конце восьмидесятых, когда я служил, из московского призыва именно от климатических условий погибло в Ташкентском конвойном полку шесть человек, а пригодился тот призыв годиком позже, во время ферганский событий, потому что русских-то солдат, пригнанных сюда служить, и бросали в чужие страшные для них Фергану, Наманган подавлять волнения в тех областях. А в Новочеркасске рабочих взбунтовавшихся расстреливали при Хрущеве солдаты-нацмены. Но и жертвы и каратели - суть одно. Так уже в Чечне одинаково бесправными и ничего не значащими в "масштабах государства" оказывались обреченные и солдаты, и жители - тот самый российский народ, с разве что небесной родиной и заступницей, но без права на мирную жизнь здесь, в России, каждый в своем дому.

Жить стало втройне трудней и сложней. Требуется уж надрыв сил, чтобы просто остаться человеком, облик сохранить человеческий, а не опуститься, и нет речи даже ни о какой "опрятной бедности", потому что бедность и нищета наступает для многих чуть не через месяц, как лишаются они по какой-то причине средств к существованию - человек лишился давно опоры личной, в себе самом, но и мир окружающий, общество не дает ему теперь никакой опоры, выживает каждый сам по себе и это есть наш "капитализм". Лозунгом капитализма этого было то, что богатые люди сделают и Россию богаче, но эти богатые люди, а они действительно уж многие сказочно стали богаты, даже в Москве ни одного-то бездомного не захотели тарелкой супа одарить; даже о д н о г о приюта или столовки в городе банков, отелей, казино, нефтяных компаний и прочее, заводчики-то их не организовали. А ведь деньги не делаются из воздуха; мы с некоторых пор подзабыли, что богатство - это то, что изъято ловким и умным человеком в свой карман из общего, читай - национального дохода. И разве не ясно, что толику этого дохода должно возвратить тем, кого чъе-то накопление богатств лишило не хлеба с маслом, но последней, что капля крови, копейки - кто и просит-то по копеечке и нуждается-то в тарелке похлебки, чтобы дожить хоть до завтра. Но все приюты для несчастных в Москве - или от церкви организованы, или есть один, что финансируется даже американским конгрессом, а с него, с приюта этого, аккуратно взимает наш чиновник плату за "аренду помещений" - и жирует на денежки американских налогоплательщиков.

В советское время была статья знаменитая о бродяжничестве, но теперь статью эту отменили. Всех не прокормишь. Бубнили о правах человека, но тюремную-то баланду отняв, даровали только право умереть с голоду. Нынче голодают и те, кто в квартирах: одинокие забытые старики. Они приходят еду просить в больницу, надеясь, что истощение голодное - это болезнь. Но такой болезни нет и еда - не лекарство. Платят им такую пенсию, что не хватает на хлеб, а лечить в больницах от голода отказываются. Бездомный в Москве может выжить от зимы до зимы, не больше года. Зацепиться, устоять не дадут - сегодня ты лишился крова, а завтра уже заживо гниешь. Эти заживо гниющие - уже не люди, но не в том смысле, что они "нелюди", звери; человек, если уподобляется животному и существовать начинает как животное, в общем уж и утрачивает жизнь. Это уже живые трупы - без одного, без трех дней как мертвые, только что доходящие до мига единого смерти, но уж смерть эта - и не смерть для них. Допустить человека до такого состояния, до вшивости такой и вони - и значит убить, это - обыкновенное убийство. А бомжи, что пронзительно, попадая, к примеру, в больницу, всегда требуют к себе уважения, "как к гражданам", и все их истории - про то, что они были люди работящие, и хоть если бомж врет, то он называется "чернобыльским ликвидатором" и плачет при том, верит свято в эту ложь. Или говорят, что они честные "пенсионеры" и многие и вправду тычут пенсионную книжку, только где ж они по ней деньги получают, ведь и чтобы пенсию получат надо прописку иметь, даже если заслуженная она, честная. Но да эти рассказы - до первого окрика и удара палки милицейской. Тогда они замолкают и покорно уползают. В больницах их обязаны принимать, "как граждан", но даже ползающих на карачках ни за что не берут - вышвыривают прочь. В случаях таких пишется врачами, что "больной отказался от госпитализации". Они, чтобы их приняли, особенно в зиму, попадали в больницу босые, думая, что босых не выгонять на мороз, но эта их хитрость теперь-то не действует - скорая помощь от больницы отъехала, ну и ползи обратно босой.

Я видел паспорт, стоит штампик загса, что человек в девяносто третьем женился, значит, состоятельным был, мог хоть свадьбу сыграть, но вот зима девяносто шестого: этот человек уже бомж, то есть труп. И что такое "бомжи" - это милицейское клеймо, есть еще "зеки", то есть заключенные, а были и "каэры", "чсиоры" - контрреволюционеры, члены семьи репрессированного... Только бы людьми не называть или согражданами, тогда ведь с него, с государства нашего милиционерского, да и общества, другой будет спрос. Горько, что в народе это словцо прижилось, что и в народе иначе не говорят. Но ведь в здоровой сильной половине народа и стараются, как могут, совесть усыпить, даже и ненависть разжечь.

Слыхали, что у нищих кучи денег, что они из обносков переодеваются в шубы и жируют на вашу милостыню? Слыхали, что бомжи это тунеядцы, пьянчуги, которые продали свои квартиры - так им и надо, это наказание за порок! Слыхали, они вшами нам угрожают, сифилисом, туберкулезом? Что они наши вокзалы изгадили?... Но попробуй переодеться в обноски, постой хоть час на морозе, может, разбогатеешь, хоть тогда и поймешь, что это за труд - унижаться и обмораживаться. Да и кто побирается на твоих глазах, разве розовощекие, сытые на рожу, ведь старухи да инвалиды, ничего не понимающие дети. И таких, безвинных теперь и больше - беженцев, душевнобольных, заброшенных детей, вышедших из тюрем баб да мужиков, но опустившихся именно без работы, ненужных больше людей. У них тот туберкулез, который никто не лечит - и потому, что не лечат. Они спят на вокзалах, потому что больше им и негде спать. Они напиваются допьяна, но чтобы довести себя до бесчувствия, иначе попробуйте ходить раздетыми по морозу и так, как они, существовать. Как же они теперь порочны, если голодают и замерзают, если умирают. Страдание, мучение - это ли порок? Когда недавней зимой бездомных по приказу градоначальства, дабы очистить эти самые вокзалы от скверны и угодить москвичам, погнали за сто первый километр, то сколько вымерло их в пустынных Калуге, в Александрове, в Твери, никто и не считал.

Никто и не считал.

На жизнь я зарабатывал охранником в больнице. Так получается, что жизненные обстоятельства в разное время ставили меня, в сущности, на одно место - вертухая, вахтера, охранника, и я становился частью того, что самому сильней всего в этой жизни ненавистно и что по мне-то прокатывалось безжалостно катком.

Служба моя в больнице чуть не кончилась в первый же месяц увольнением. Я попал в съемку японского телевидения как литератор. Японцы снимали фильм о России, была там серия и о культурной жизни, понадобился им типаж молодого русского писателя и в редакции "Нового мира", где опубликовался тогда мой роман, "Казенная сказка", посоветовали меня. Надо сказать, что за роман, стоивший мне двух лет работы, получил я двести тысяч: раздал долги, да еще и остался-то в долгах. Надо было искать работу. Намаявшись за два года безденежья, за место в охране держаться я готов был зубами, такая вот получалась история. Японцам же хотелось снять меня, конечно, и на рабочем месте, в том был их бредовый сценарий, как они мне объяснили - русский писатель изучает в гуще народа жизнь. У больницы, в брошенном ларьке, жили бомжи, которых мы, охранники, то и дело гоняли, для порядка. Так вот японцы, все облазившие вокруг больницы в поисках натуры и раскопавшие этих бомжей, рисовали мне такой сценарий съемок: русский писатель, изучающий жизнь в шкуре охранника, то есть я, берет бутылку водки (водка за их счет - реквизит) и отправляется в гости к бомжам, распивает с ними бутылку и узнает правду о жизни. Я тогда-то начал выходить из образа, уперся - не пойду!

Японцы не верят - вы же, Павлов-сан, написали роман о народе. Стал я им объяснять, но слово "казенный" с русского языка не переводится, а начинаешь им объяснять - не понимают. Показываю на стену больничную, а сидим на вахте, на кипятильник и банку, где завариваем чай, на форму свою армейскую, на дубинку - вот, говорю, это все казенное, бездушное, чужое. Но объяснить до конца и самому трудно, будто за волосы себя тащишь. В общем, сняли они меня, разочарованные, на фоне этой стены, в вахтерке, наговорил я им про русскую литературу, уехали, надо им было снимать в Сибири. А на следующий день кто-то донес главврачу больницы, что в больницу проникало иностранное телевидение и снимали в вахтерке какого-то охранника. Тот, испуганный до смерти, говорит, чтобы звали к нему охранника, меня. Кто я такой, я скрывал - и вот пришлось сознаться, что литератор, малость вот прославился, подрабатываю у него в больнице, а японцы ничего тут не снимали другого, а только меня на фоне стены. Думал, врач, человек образованный, поймет, еще и зауважает. Он успокоился, но говорит мне, уже на "вы": вы с завтрашнего дня уволены. Я обомлел. Ну, сняли меня, они ж даже в больницу не проходили, она ж не государственная тайна, чтоб запрещено было ее стену снимать. Тот уже кричит: нет, государственная! А если покажут по ихнему телевидению! Я уж и стращал его, чем мог, что пожалуюсь японцам и они об этом в своем фильме расскажут, но вышвырнули из больницы на следующий день, отчего-то вовсе он не испугался.

Уволил меня хозяин нашей фирмы охранной, отставной офицер, который зависел от главврача подрядом, но сжалился все же в последний раз, трудоустроил в другую больницу. И усмехался надо мной по-доброму, что хоть я и писатель, но дурак, потому что все дело в деньгах : главврач простить мне не может, думая, что японцы заплатили мне доллары за съемки в больнице, а должны платить ему, он бы им все, чего бы ни захотели, разрешил.

Японцы нагрянули ко мне через неделю, прилетели из Сибири, надо было доснять. Когда ж я им рассказал, что после их съемок свершилось, они даже не удивились. Стали жаловаться, как их тут в России все стараются ободрать да притесняют. Испугались, что и я теперь потребую с них вроде как возмещения ущерба, сказали, что если мне важно восстановить свою репутацию на работе, то они готовы написать, составить письмо в Минздрав и что его подпишут руководители их компании с просьбой, чтобы меня не наказывали.

История ж эта в фильм никак не попала, они не стали ее снимать, побоялись как бы лезть не в свои порядки. Все они знали, всему искусству жить у нас обучились, но про казенное они так и не поняли, что это такое. С тех пор я и вправду сжился со шкурой охранника, служил-то уж не месяц, а годы.

Бытовой современный фашизм на больничный лад... Была больница. Ходили в нее все годы советской власти как хотели, навещая свободно своих больных, правил особо не соблюдали - как говаривал Салтыков-Щедрин, что законы у русских хороши необязательностью их исполнения. Полно было дури в больнице, однако, и при советской власти, да не такой жестокой, это теперь мы и стали такие жестокие, потому что, верно, стали умней. Мне рассказывала одна пожилая санитарка историю из восьмидесятых годов, из времени Олимпийских игр. В больницу попал негр из капстраны, с аппендицитом. Тогда враз поменялся больничный рацион: кормить стали курочками, салатами из свежих овощей да фруктами, а главврач и еще кто-то, кого прикомандировали в больницу из "комитета" лично проверяли каждую готовку. Такая вот началась не показуха, но прошла по больнице линия фронта идеологической борьбы. Когда негра забрали и перестали навещать из посольства, то рацион тут же поменялся на обычный советский, из макарон, а поскольку больные неудобны уж были как свидетели "хорошего питания", то поступила установка: прием больных временно прекратить, а какие выздоравливают, тех без промедленья выписывать. Такая вот чистка произошла больничных рядов.

Теперешние больницы обзавелись охраной. В самоохране этой, такие времена, больничной, вокзальной, рыночной, стояночной, вооруженной и невооруженной, и всякой прочей, кормится половина нашего народа. Охраняет же не иначе как от другой половины, такая вот гражданская война. Зарплата московского охранника - в три раза больше зарплаты воркутинского шахтера. Шахтер трудится в аду, а получает как в раю. Охранник сидит сиднем, а получает как за работу адскую. Потом уж я приметил, что получает самоохранник как милиционер, как страж порядка. На рынке - значит, рыночного. На вокзале - вокзального.

В больницах в начале этих времен охранники лентяйничали, пропускали всех валом и никакого порядка не было. Охрана ж пила да гуляла с работы. Но так при советской власти могли работать, а теперь у нас - конкуренция. Хозяева фирм, боясь подряд упустить на охрану, начали порядок наводить. Охранников, с которых и начали, превратили в бригаду, поставив над ней старшего. Превратившись в начальника, тот ужесточает дисциплину путем штрафов в свой карман.

Началось с того, что вовремя, к семи утра, стали выходить на работу сами охранники. В больницу начали пускать только по пропускам и в часы для посещений. Было это зимой, так что людей, пришедших навещать своих родных, содержали в "предбаннике", люто морозили, не давая переступить и порога больницы, хоть в ней нарочно для этого имелся холл. Но была лазейка - охранники нагоняли строгости, поняв, что тогда покапают в их карманы взятки. И это было видимостью порядка, который за десять тысяч растаивал как мираж. Но потом начальник уволил парочку за взятки, брать их стали бояться и не пропускали без пропуска, или не в часы посещений, даже за сто тысяч. Не пропускали потом к оперированным и только поступившим, на беседу с лечащим врачом. Потом был карантин, ужасающий, из-за эпидемии гриппа, когда посетителей перестали пропускать даже по пропускам. Но передачи носить было некому. Их носили сами больные, которые ходячие, или нужно было выйти больному в "предбанник", где его дожидался посиневший от холода родственник, и взять передачу самому - а больные-то в халатиках, да еще ведь женщины из гинекологии! Карантин открыл возможность подзаработать гардеробщице: она за умеренную плату носила передачи и вызывала из отделений больных, которых охрана и выставляла за порог, на мороз.

Карантин кончился. Теперь нововведение: охрана не пускает на посещение без сменной обуви - говорят, в грязное время года наступает такой режим переобувания. Людей посылают за пакетиками в магазин за углом: купишь два пакетика, зачехлишь в них обувь - проходи. После посещения же больных многие свои пакетики выбрасывают, и тут эти халявные пакетики разбирает под конец дня больничная обслуга, которая сплошь из малоимущих : санитарки, уборщицы, лифтеры, опять же не гнушается и гардеробщица - да еще берут про запас, для родни! Описать это зрелище, как люди стадом обуваются пакетиками и бредут в отделения, я не в силах - нет таких красок, такого холоднокровия у меня. Но слышны не шаги, а сплошное крысиное шуршание по всей больнице, и глухота. Потом поднаторели и стали приходить со сменной обувью, но грязные сапоги гардеробщица отказывается на хранение принимать. Так что переобувшись, грязные сапоги несут в руках в те же самые отделения, да еще какие сапоги у большинства: стертые, избитые, когда купить другие не хватает давно средств.

И тут унижение народа видно ярко, зримо, беспощадно, как с высоты: заставляют переобуться и нести в руках у всех на виду свою ж нищету.

Перестали пускать с детьми, ввели правило, что один пропуск дается на одного человека, то есть если даже по пропуску приедут навестить дочь, скажем, отец да мать, то ходят они к ней, как в уборную, по очереди. Да, в уборную, конечно, пришлых не пускают, это в больнице только для сотрудников, об этом администрация заботится особенно тщательно, тут с охраны давно особый спрос. И начинается такое, что посетители, которым запретили входить в кабинку, выбегают на улицу и мочатся за углом больницы, а то и прямо под стеной. Взятки остаются, но их теперь и не дают, а всучивают силой в карман, да еще с мольбою, то есть если удалось вручить охраннику взятку каким-нибудь фокусом-покусом, чуть не приклеить суперцементом к его карману, что и не отдерет, тогда уж пройдешь. Отчего все так зверски, и никто от этого зверства, с одной стороны, не устанет, с другой, не возмутится? Что это за жизнь? Дедок натягивает пакетики, из дому принес, купить денег нету, говорит: "У нас в госпитале, в третьем, там порядок, там бахилы дают!" Так вот был какой-то порядок, но теперь в память о нем и как отродясь, будто это в крови, натягивают не задумываясь пакетики, облегчаются безмолвно не в уборной, а будто воруя, за углом.

Охрана, народец, на охрану подряженный? Их давят, и они давят. Да еще ведь деньги - платят их по сути ни за что, так как это ж халява, а не работа, потому эту халяву и отрабатывают с таким, с одной стороны, усердием, и, с другой стороны, бездушием, что работников тут ценных нет и уволить, сменить за малейшую слабость их могут в момент, поставив на их место ребятишек из очереди, которые готовы на то же, так как вовсе не имеют работы, и ведь даже за еще меньшую плату.

Это опричнина, то есть порядок в порядке; такое устройство жизни, когда чтобы быть не битым, бьешь сам. Все на страхе. Человеку все надо запретить, потому что страшно допустить его к свободе, и те кто исполняют, то исполняют уже из-за страха оказаться ненужными, как бы ведь и на свободе, а кто подчиняется безропотно - то из страха, из добытого целыми поколениями знания, что свобода есть отсутствие порядка, именно вынужденная необходимость, а запрет есть необходимость не вынужденная, именно насущная. Значит надо подчиняться ему, как если бы ты сам того же хотел: если б мог сам, будучи начальником, такой запрет - ввести, при должности - исполнить, а будучи простым смертным - завсегда подчиниться.

А в стенах больницы - люди, страдающие, не могущие после операции и встать, иные и на смертном одре. Одна санитарка, у которой в отделении полсотни больных, ухаживать за ними не будет. Одной больничной гнусной баландой они не поздоровеют. Им надо носить еду, кормить их с ложечки домашним, свести в уборную или убрать утку, укрыть потеплей, согреть и душевным теплом, чтобы они верили в главное - что должны выжить, что нужны своим родным, которые ведь только и вселяют в болящее тело здоровье, жизнь.

Как это можно постичь? Не знаю. Но все по такому порядку, которого разумом постичь нельзя, живут изо дня в день и выживают, в общем, что-то побеждая, неизвестно что, усиливаясь как люди, то есть развивая в себе, как мышцу, ч е л о в е к а - существо, которому всеми мыслимыми и немыслимыми способами дано от природы находить выход из самых безвыходных обстоятельств, когда бы, скажем, не выдерживало и подыхало животное, ломался камень... И это другой наш подарок непереводимый миру - душевность.

В теперешней Москве, то есть в новой эпохе, нет своей Хитровки, и не может никаким чудом быть, возникнуть. Но сама та Хитровка, которую знаем мы из очерков Гиляровского, была чудом. Муравейник жизни, сооруженный не трудягами, а паразитами общества, его отбросами - точно б вши нанесли соломинок, проделали ходы, быт наладили. Комнатухи, бабы, трактиры, околоточные, своя фирменная жрачка - потрошки! потрошки! "Хитровка" - имела свое право, как Царское село или Соловки. Не уродливый, что грыжа, городской притон, а своя окраина-земелюшка, вольница, с которой выдачи нет. Чудо то, что бродяги в кои-то веки стали почти народом, силой - гордыми духом "хитровцами", которых страшились обыватели, а писатели - спускались с уважением в запахшую преисподнюю их муравейника, с жаждой понять, постичь. Ходили даже не сами по себе - не смели просто так взять да пойти, а был свой Вергилий. Иначе, без Гиляровского, отмирала душа. Ходил на Хитровку сам Толстой! Гений человеческий приходил к отбросам человечества. Был там, у них. Что он искал, какой смысл? Пытался их понять, их возлюбить?

Достоевский вынес с этого дна, что человек ко всему привыкает. Толстой до смерти твердил, что единственное благо - это любовь, то есть как ни мог, а заставил себя хоть умом, но возлюбить "бабу, что валяется в грязи". Для сознания и души есть два испытания. Одно было задано Достоевским в "Братьях Карамазовых" - слеза ребеночка, возможно ль счастье всего человечества построить на этой слезе, самой чудовищной и кромешной. А другое испытание было определено Толстым, и во всех его произведениях завязывается этот узел, потому что для него, человека происхождения куда как благородного, а стало быть и для героя его, для толстовского героя, самый напряженный в смысле бытия был именно этот вопрос - могу ли возлюбить человека, если ж надо возлюбить его и таким, грязненьким.

Обращение к Достоевскому и Толстому, обычно, - это начало назидательного интеллигентского разговора, где единственным доводом служит литература. А преисподняя, где затонул и таился, как в болото брошенный, ключик от счастья человеческого - без которого все было несчастием, мукой совести, ложью - всегда была в России рядом, под боком. Всегда и надо было проделать только этот прижизненный обрыдлый путь - доехать до Хитровского рынка. Или был другой такой же прижизненный путь в ад, опять же Достоевского - по этапу на каторгу, в мертвый дом. Но эти два пути в преисподнюю отличались не по долготе и расстояниям, а по тяжести. На каторгу - с грехом, в кандалах. На Хитровку - с тростью и на извозчике.

Два ответа, что нельзя построить на слезинке рая и не будет рая, если не возлюбить грязной пьяной бабы - дьявольской какой-то хитростью оказались для России и русского народа двумя дорогами столбовыми в революции.

А может, и были они - дьявольским воистину ухищрением, искушением. Вместо слезинки - океаны крови, вместо блага любви - отупляющее стадное чувство. Что было дном, то выползло наружу и стало сушей. Проклятые эти два вопроса, как те графитовые стержни после взрыва реактора на атомной станции. Они разлетелись на тыщу осколков-вопросиков, и на них нам ответить трагически невозможно, потому что нельзя уж их собрать и подчинить своей воле. Это они подчинили теперь нашу волю, а наша жизнь - как зараженная зона, где возможно будет даже достичь изобилия и все станет до ужаса плодоносить, но все-то мы будем не жить, а бесконечно болеть, окруженные уродами и уродством.

Нравственная мутация, перерождение уродливое человеческого существа - это то, что мучит теперь. Мы опять глядимся в дно, но то дно жизни, что было-то и ее глубиной, исчезло. Вошь разбежалась по Москве как по столешнице. И это уж не вошь, а точнее - бомж. По улице бредет голодный прокопченный человек, полутруп, боязливо по-собачьи щерясь на людей, что шарахаются только от его вони. Ему некуда идти. Незачем жить. В этом человеке уничтожено то важное для нас всех, хоть это и дико может звучать, что искупляло зло - человеческая гордость.

Из всех, кто спускался в преисподнюю, только Горький вынес из нее этот ответ - лишенный напрочь религиозного пафоса, который и кажется чуть не самым фальшивым в русской действительности, почти погремушкой. Что человек - звучит гордо, это было обсмеяно так, будто по всей России полвека только и делали, что провозили вымазанный дегтем голый блудливый лозунг на ослице.

Гордость прочно увязана и в современном сознании с мещанским понятием достатка - но то и есть гордость мещанская, достатком извращенная. А против простой мысли, что гордым может и должен быть последний человек в обществе и что именно это важно - как новый порог взгромоздился в сознании нашем и душе. Но на гордости русского человека и зиждилось все его же смирение. Не в покорности, как это понимают благостные попики, и не в рабстве, о чем твердят умствующие интеллигентики, а в гордости, в уважении себя и других. Они-то, Хитровка и хитровцы - это и есть тот народ и страна, что в поисках в них смысла и были уничтожены, которые потом только униженность свою избывали в жестокости, в произволе, в диктаторстве и в толпе.

Событие из современной жизни. Дело было прошедшей зимой в одной заурядной московской больнице. Привезли бомжиху, с узнаваемым возрастом, лет сорока. Была босая. Думаю, попасть в больницу надо было ей больше жизни. Таково было ее состояние - человека, который соскальзывает по смертному ледку. Вменялось ей врачами скорой обморожение конечностей, те сообщили еще, что бомжиха весь день ползала в скверике Киевского вокзала на карачках, не могла встать - люди это видели, подтверждали.

Врачи же в больнице, как только уехала скорая, тут же бомжиху снарядили прочь. И так еще обставили, что оформили ее как отказчицу, что бывает, когда человек отказывается от госпитализации и решает болеть дома. И про нее говорить стали, что ли, играя: "Выводите ее, она не будет ложиться, она хочет домой". Ее сходу еще завезли на каталке в душевую, сразу на санобработку упрятали. Но когда решилось, что выставят прочь, то никто не захотел даже заглянуть в душевую, брезгуя даже ее и выставить.

Старшая медсестра только сказала, чтоб ей дали тряпок на обмотки для босых ног. Тряпок ей кинули, но и с охотой позабыли, что она есть. Расшевелились только тогда, когда обнаружилось, что бомжиха втихомолку, затягивая время, в душевой разделась и усилилась даже в коридоре приемного вонь. Тут стали суетиться, как ее скорей спровадить, и с порога душевой, заглядывая, стали ее пугать, чтобы одевалась и уходила прочь. И как же было ей страшно - очутиться наконец в тепле, понадеяться на помывку, на жрачку, на покой, но с порога уходить неизвестно куда, ведь тут не Киевский даже, а все одно что смертная пропасть - такая от вокзальной спасительной их норы даль. Тут уж не выживешь и одной ночи. Морозец и так был, а тут еще объявили по радио, что ночью будет минус тридцать. И в бесчувственном, полуживом, голодом мозгу явилась ей мысль вымочить свое тряпье. Понадеялась, что в сыром на мороз-то не выгонят. И когда застали ее за этой постирушкой, то обозлились вконец. Распахнули все окна в душевой, уже как бы выставив ее на мороз, выкуривая из душевой холодом.

Она еще цеплялась за туалет, что хочет по нужде - это их обреченная безысходная хитрость. Говорит, я же человек, куда же мне нужду справлять. И тут все кругом как озверели: человек?! человек?! Тот беспощадный напор, ор почти нечеловеческий, и был ей приговором, только тогда она, кажется, и осознала, что места ей здесь нету и что наступил конец.

Все сырое тряпье, которое не имела сил даже толком выжать, долго и мучительно напяливала - одеванье ей давалось совсем тяжко. На обмотки никаких сил ей уж не хватило - и по стеночке поползла. Но охранники ей запретили стенки лапать и она уж выходила бочком, как по карнизу. Даже когда наружу выбралась, запрещали о стену больничную опираться, чтобы не замарала. Еще хотели проверить на ней перцовую ударную смесь из баллончика, хотели в нее напоследок прыснуть и поглядеть, как будет действовать, но раздумали в конце концов мараться и дали выползти на мороз, только пригрозив, чтоб отползла подальше от больницы.

Это зверство обычной жизни каждый по-своему прожили обычные люди, но прежде того обернулось все зверством именно по воле обычных людей - оглохших и слепых. Что я знаю и что могу сказать, не устраивая ни над кем показного суда совести - это что никто друг друга не смог возлюбить. Еще скажу, много раз потом видя эту картину перед глазами, что никто не привык к этому плохому - всем было тошно, обрыдло. Привыкает человек только к хорошему. Даже рецидивист ворует и убивает не потому, что привык к плохому, а потому что ему неведомо хорошее. А это хорошее есть только одно - уважение себя и других, простодушие гордости человека. Никто не мог себя уважать - и потому сделалось это зверство, где все были участниками и все-то были жертвами, хоть опять же это дико и несправедливо может звучать. Не были русскими. Не были даже в этой комнатушке больничной не то что из одного народа, но и рода человеческого. И так вот - перестали уже быть и людьми. Уважать в себе и в другом возможно только человека, именно человека, то есть самое общее и одинаковое, что есть в каждом из без всяких различий - человеческую жизнь.

Когда-то люди жили на Хитровке. Когда-то люди жили и в России. Были писатели и обыватели. Но теперь все не то и не так. Путь к счастью, путь из преисподней: излечить в человеке униженность, всеми способами какие есть у общества бороться со всеми способами унижения человека. Уважение - это же и есть доподлинное сострадание. Для русских оказалось это слишком легковесным , незначащим - и теперь мы сполна ощутим, сколько весят и значат взамен идеальных вопросов о греховности и любви эти осмеянные, оскверненные слова о человеке, добытые со дна жизни - но там, где не кончается и подыхает, а начинается, рождается из пьяни и рвани, греха и ненависти ч е л о в е к.

В казарме солдатской есть такая рабская надежда, когда уж не на что становится надеяться, а собственных сил хватает, только чтоб не утерять рассудок от каждодневной рутины побоев, унижений, муштры, полуголода и недосыпа: все ждут конца. Но все хотят выжить. И даже если ты думаешь о смерти, то хочешь дожить до того дня, когда руки наложит на себя другой. Если грезишь как сумасшедший убить мучителей, то дожидаешься не иначе, когда у другого первей сдадут нервы. То же самое и с мыслью о побеге. На одного дезертира - десять солдатиков тех, кто выживал в казарме ради мысли сбежать. Должна быть надежда, такая вот каждодневная, что и боль твоя, и в этих мыслях ты ее обретаешь - выживаешь. Бегут же, кончают с собой и совершают преступления не те, кто слабей физически, а у кого не выдерживает душа. Кто надорвался, устал ждать конца тот потерял надежду, а с ней - и свободу, жизнь. Такой солдатик выбрасывается из глухоты и черноты казарменной навроде горящего факела. Он сгорает уж с последней истошной верой - что станет наконец известной правда! что простят за правду! успеют спасти!

Дело рядового бригады по охране объектов центрального аппарата Минобороны Романа Минина стало известно за три дня беспрерывных репортажей и информационных сообщений всей России и всему миру. Три дня - иезуитской лжи. Три дня - стыда нашего национального и позора, который и пытались скрасить уже не иначе, как перед мировой общественностью, ведь вещали наши общенациональные телевизионные каналы, агентства и т.п.

Целые сутки вообще ничего не сообщалось. Если бы дезертира быстренько обезвредили или если б след его простыл из Москвы, то никто бы так и не узнал о его судьбе. Был человек - и не был. Но автомат - выстрелил, и не где-нибудь, а в центре столицы, в близости невероятной от самого Кремля! Первая розовато-сладенькая ложь, озвученная в новостях общественного российского телевидения, что рядовой Роман Минин бежал из части, "получив известие об измене любимой девушки", - была ложью именно не для ушей российского слушателя, которому давно известно, отчего бегут голодные, забитые солдаты, да прихватывая-то еще натощак оружие. Романа Минина рассчитывали изловить до утренних выпусков новостей. Но когда и к началу новых суток дезертир оказался не пойман, то ложь изменила свой характер, оставаясь однако удобной для тех же "сказок новой России". Стали сообщать о психически ненормальном солдате - так, что возможно было подумать, будто б новый русский солдат Роман Минин получил известие об измене любимой девушки и сошел от ревности с ума. Между тем, в руках у бригадного генерала Зенькова были, не могли ж не быть, те письма, которые всего-то через день зачитывал он с такой помпой в телекамеры. Имеется в виду "полное мата" письмо отца к сыну, в котором любовью никакой и прочими телячьими нежностями не пахло, а шибало вонью - полной мата жизнью, которой, думается нам, только генералы и только в Москве подзабыли вкус, запах и цвет.

Нам лгали "со смыслом", с идеологией. Лгали те, кто заботится не о сермяжной чести мундира и служебном благополучии, но о чем-то большем - о благополучии жизни общественной. Потому независимые средства массовой информации узнавали и сообщали больше правды, а зависимые от своего благополучия - больше лжи. Но уже в обществе правда мешалась с ложью и нельзя было ничего в сумасшествии этом изменить. Роману Минину выносили приговор за приговором, управляя и сознанием общественным как рабом. Чтобы изловить Романа Минина, нужен уж был террор, чтобы каждый московский обыватель трепетал в ужасе и жаждал его поимки, даже смерти - и вот сообщалось, что есть жертвы. Дезертир ранил! Потом - дезертир еще расстрелял, убил человека!

Никто так и не объяснил, откуда взялась эта дикая ложь. Милиция не справлялась своими силами. В больницы, школы и т.п. в округе Хамовников, Лужников, Пироговки ходили милицейские чины, оставляя ксерокопии фотографий дезертира и сообщая, что вполне-де вероятен захват заложников этим маньяком, которому нечего уже терять. Однако ни в одной школе или больнице этого жизнеопасного района не был выставлен для охраны ни один вооруженный милиционер. Оставался ужас. Да, и матери звонили в ту же милицию, спрашивая пускать ли им на занятия школьные детей. Предупреждали автовладельцев, чтобы остерегались человека в камуфляже. Всех подозрительных в камуфляжах хватали три дня по всей Москве. Но это и было, как ни дико - ситуацией общественного благополучия, общественного порядка, общественного единодушия и примирения. Казалось, что избавляют чуть не всю Россию от бремени дезертиров, в том же масштабе, точно б начали травить на дух не тараканишку, а все их семя, всех этих вредных насекомых, не мышку серую, а всех этих расплодившихся паразитов-грызунов.

Трагедия бесправия и затравленности человека - по сути рабства, когда человек не принадлежит сам себе и жизнь его сжевывается без вести в той рабской армии как рабсила, оказалась с помощью лжи обращенной в криминальную хронику, телевизионный триллер и эдакое уже-то массовое и зрелище, и судилище: общество против беглого солдата Романа Минина!

Однако неслыханная огласка, когда достоянием общественности стала даже личная переписка, неизвестно каким образом добытая, ведь писал отец солдата, а получателем был - не генерал же бригадный Зеньков, окончилась вовсе не вынесением приговора. Все обнаруженные за три дня факты повисли в воздухе от одного только явления живого Романа Минина, при первом же взгляде в сторону газетных репортеров и телевизионных камер тех живых затравленных солдатских глаз. Милиция взяла его спящим на чердаке заброшенного дома, где дезертира взяли в свой оборот и скрывали сознательно бомжи. Если верить газетным сообщениям, то один из бомжей и продал беглого солдата милиции - за сорок тысяч рублей. Сами репортеры сознавались, что испытали при виде Романа Минина шок и потрясение, видя не маньяка и т.п., а затравленного, ничего не понимающего тщедушного паренька. Так обнаружилось, что Роман Минин не помешанный и жаждущий крови преступный тип, а жертва преступления, рутинной казарменной преступности.

Теперь, когда со слов рядового Романа Минина известно, что он бежал из части от побоев и поборов, дело его обретает давно привычный поворот, но становится уж закрытым для слуха и глаз. Иначе сказать, мы больше ничего не узнаем об этом солдате. Факел живой - вспыхнул и погас.

Длительное тюремное заключение должно покарать Романа Минина если не за дезертирство, то за кражу оружия и за пенсионера Астахова, которого он легко ранил по случайности, но и по той же случайности, в завязавшейся борьбе, мог убить. Хоть Роман Минин и бежал, но уже за воротами части бежать было ему некуда. Он отсиживался остаток ночи в подъезде первого попавшегося дома. В одиннадцать часов утра на солдата с автоматом только и наткнулся пенсионер Астахов, да и только потому, что выносил мусорное ведро. Астахов спросил солдата, что он тут делает. Солдат испугался - наставил на пенсионера автомат, но тот не попятился, а устремился обезоруживать дезертира, оставляя Роману Минину, о котором ничего-то не знал, только одно такое же инстинктивное движение - стрелять. И что тогда, стреляя вслепую в невинного Астахова, солдат и сам был жертвой, нацеленной-то на выстрел той силой, что мучила его в части и сорвала из караулки в бега, - этого в уголовный кодекс не уложишь.

Солдат не готовил побега и не был выродком в примерной бригаде охраны, как это внушал в своих показаниях прессе бригадный генерал Зеньков. Среда этого армейского подразделения была преступной и все факты, приведенные генералом Зеньковым на срочно собранном "брифинге" в стенах казармы и на пресс-конференции постыдной в Минобороне сами-то себя разоблачают.

Факт, что рядовой Роман Минин по результатам тестирования попал в группу солдат, которым можно давать оружие в руки только в крайних случаях, действительно говорит о многом. Солдаты такой "группы" в караульных подразделениях становятся сразу же чем-то вроде служек: их службой становится - тазик с тряпкой и т.п. Пять месяцев такой службы, когда Роману Минину то и дело "не доверяли" автомат, значили для него только унижение и прозябание, но нужны ведь в бригаде не только примерные караульные, но и такая вот второсортица, рабсила. Факт, что Роман Минин пытался поднять свой авторитет в бригаде рассказами о "крутой" жизни на гражданке (надо понимать - бандитско-рэкетирской), как раз и доказывает преступность отношений в бригаде. Этими разговорами тщедушный Роман Минин не пугал сослуживцев и т.п., а только и пытался дорасти до их "крутого авторитета". Он пытался стать своим в рэкетирской среде бригады, ведь первое его показание после поимки - что вымогали деньги; что не мог рассчитаться с долгом, который накопился после того, как три раза "бесплатно" сходил в увольнительную, то есть не заплатил положенную в бригаде дань.

Вымогали - от пятидесяти до ста пятидесяти тысяч. Кто не приносил, возвращался в казарму с прогулки по московским улицам с пустыми руками - тех били, заставляя не иначе-то попрошайничать или воровать. Докладывая прессе о борьбе с неуставными отношениями, но и желая подчеркнуть ничтожность "очага", бригадный генерал обнародовал цифры: по факту неуставных отношений возбуждено-де тридцать дел. Но в какую статистику превращается это число? Зеньков нам поведал о тех, кого покарали: тридцать дел - это тридцать "крутых" солдат, которые поймались, а сколько ж не в карцерах сидят, а гуляют на свободе, кто-то ж вымогал деньги у Романа Минина в стенах казармы, неподвластный этой генеральской парадной отчетности? Ну, а сколько ж Мининых у них в жертвах? Ясно, что таких опущенных солдат и жертв куда больше, чем их мучителей. На тридцать "крутых" солдат в бригаде у генерала Зенькова должно быть и вдвое больше оскорбленных да униженных.

Роман Минин продержался в бригаде пять месяцев. На большее у него не хватило терпения и сил, да и скопились-то неоплатные долги, накрепко и безысходно попал в кабалу. Факт, что он выспрашивал у сослуживцев, какой срок могут дать за дезертирство, доказывает не подготовку его к побегу, а то безысходное одинокое состояние, в котором он оказался, если только сослуживцев его не подучили перед камерами наврать. Почему не было у Романа Минина другого выхода, выбора? И на этот вопрос дает нам яснейший ответ все тот же генерал бригадный Зеньков. Что ждало Романа Минина, обратись он к вышестоящему своему начальству? Что сделал бы генерал, узнай он о поборах и побоях, царящих в бригаде? А какие выводы сделаны были на пресс-конференции в Минобороне? Один-единственный, что рядовой Роман Минин - недоразвитый, то есть, если буквально понимать, дебил, который в армию попал служить по врачебной ошибке, недосмотру военкоматов. Круговую поруку, заговор преступный молчания, также продемонстрировал нам наглядно сам генерал Зеньков, когда солдаты заученно твердили журналистам под его присмотром, как хорошо им и дружно живется в бригаде - такие показания дадут они и в суде.

Роман Минин виноват, что не застрелился, заполучив в руки автомат. Но и другим, даже тем, кто мучил его, он не желал смерти все потому же, что и сам не умереть хотел, а жить. Он понадеялся сбежать, прихватывая автомат на продажу вместо того, чтоб устроить бойню кровавую в карауле, каким способом сводили счеты с жизнью до него уже многие затравленные, отчаявшиеся солдаты. В ночь его побега в карауле не было ни одного офицера. Начальник караула - не офицер, а сержант, которому на все наплевать. В ночь побега все спят, так что никем не остановленный, не замеченный, Роман Минин оставляет пост, нагружается автоматом с шестью полными подсумками, минует призраком контрольно-пропускной пункт... А кто ж нес службу, был ли хоть кто-то, кто не спал в карауле? Да, был - Роман Минин, отстоявший к исходу ночи уже три смены, не иначе-то "один за всех". Девять часов без сна, то есть целиком бессонная ночь. А наутро он должен был опять служить, не спать. Сутки подряд без сна - что это, если не пытка, о которой знали, в которой участвовали все в элитной бригаде, включая и генерала Зенькова, кто преспокойно в ту ночь спал.

Дело Романа Минина - как огромной силы взрыв. Одно то, что оно стало известно за три дня во всей стране, рождает особую общественную и моральную ситуацию, и в той же солдатской армейской среде, чего многие теперь преступно не понимают, недооценивают. Оно станет опытом тех солдат, кто выживает сейчас в армейских частях с той же мыслью. От исхода его зависит в буквальном смысле и судьба наша как общества.

Годы семидесятые, в кромешной безвыходной глухоте которых и достигло насилие в армии такой ожесточенности, однако давно миновали и остались вовсе без осознания. Первый раз эта сила боли и гнева вырвалась наружу, в общество, в конце восьмидесятых годов, когда солдат внутренних войск, литовец по национальности, расстрелял по пути следования в заквагоне весь караул, а впоследствии был признан невменяемым, то есть почти оправдан, что было непостижимо для того времени, такое милосердие иезуитское власти.

Этот случай, только один из многих, стал своего рода детонатором: о нем написали, сняли, кажется, документальный фильм, а потом и художественный. Железный занавес армейский обрушился. Как некогда узнавали правду о сталинских репрессиях, с таким же потрясением советское общество открывало для себя правду о ГУЛАГе армейском. Поляковым зачитывались как и Рыбаковым. Но ситуация в армии взорвана была в конце восьмидесятых не столько гласностью, сколько отменой брежневских военных кафедр и льгот от армии для студентов. В армию поголовно погнали детей совслужащих, интеллигенцию во втором поколении. Пареньки из простонародья, рабочие да колхозники, мучились-то безгласно, только и умели, что мычать глухо от боли, привычные к мордобою и т.п. Образованная городская молодежь стала в армейских условиях неслыханно страдать да вымирать, вопить и что самое важное - сообщать обществу правду, а снаружи - росло волнение и возмущение интеллигенции, чьи это были дети. Невменяемость стала на несколько лет своего рода разрешением дезертирского вопроса, а это и был главный вопрос для интеллигенции в армии - получили возможность негласную бежать. Планы по призыву тогда еще выполнялись, и дезертиров не судили, а списывали чаще всего с психическим диагнозом, ставя им шизофрению и т.п., как только доказывались факты, что солдат был жертвой неуставного насилия. После развала страны, в новоявленной российской армии дезертирство стало уже массовым явлением. Служба в армии стала походить на детский сад - за солдатами приезжали родители и сами их забирали из частей. Дезертиров почти не судили. Стоило явиться с повинной - и большинству давали право служить в новых частях.

С сентября 1946 по 31 декабря 199O года в вооруженных силах СССР в мирное время погибло 31O тысяч человек - это кровавое пятно на армию российскую не легло. Между тем, начался новый отсчет смертей, молох требовал новых жертв. Покаянные растерянные дезертирские амнистии начала девяностых сменились потихоньку судами, стали закручивать гайки. Армия хронически не добирает солдат, от призыва уклоняются тысячами - и эти уклонения есть по сути новая форма дезертирства. От повесток бегают, но ссылки на закон об альтернативной службе уже не защищают - все больше случаев, когда забирают в армию насильно, боем. Однако недобор в армию связан не с уклонением от службы, а с невиданного масштаба коррупцией, когда откупаются в военкоматах от призыва. Это явление, покупка и продажа освобождающих от службы медицинских диагнозов, отсрочек такую же приобрело массовость, что и воровство да продажа с армейских складов оружия. Служат теперь беднейшие, а состоятельные - без труда откупаются. Образованному слою, студенчеству, дарованы привилегии в виде системы отсрочек, искупающие при новом экономическом и политическом порядке нищенские стипендии. В армии сложилась ситуация по сути схожая с семидесятыми годами. Эксперименты со сроками службы, социальная однородность, но и озлобленность на фоне тягчайшего морального разложения армейской среды как таковой и деградации корпуса офицерского, скудное полуголодное существование - адская смесь.

С середины девяностых годов один за одним происходят армейские миничернобыли. Обществу становятся известными, но и забываются скоро вопиющие факты о трагедии уморенных голодом матросов на острове Русском. В марте 1995 года - трагедия на острове Танфильева, где два затравленных пограничника расстреляли на погранзаставе девять человек и подбили вертолет. За содеянное Дмитрия Белькова и Андрея Богдашина к высшей мере наказания. Этот расстрельный приговор захлопывал ад армейский безвыходно, наглухо. Трагедия на острове Танфильева была знаком, что в армии жертвенное дезертирство вот-вот сменится снова массовыми бойнями. И вот следующий взрыв - в июле того же года пограничник Вячеслав Бугаков на острове Попова, уже дважды сбегавший, но и заключавшийся обратно в часть, не находит для себя в очередной раз никакого другого исхода, как расстрелять весь личный состав заставы, где его мучили. Однако общество безмолвствовало !

Многое списала и заглушила война в Чечне. Говоря о потерях в армии, именно из-за чеченской войны мы привыкли слышать уже о тысячных потерях, теряя в цифрах даже ощущение, что они-то человеческие, а не падеж это скота. Обществу было внушено отношение к армии такое, точно б не в мирное, а в военное время. Армию окружили не занавесом железным, но туманом свинцовым из военной реформы. Что скрывается за тем кафкианским туманом, не проглядишь - тасуют как колоду карт рода войск, военные округа, оборонные доктрины и т.п. Из общества нас почти превратили в публику, равнодушную, аморфную, послушную в своей массе, и если общество требует правды и справедливости, то публики - хлеба всего-то да зрелищ.

Для рядового Романа Минина, такие вот времена, автомат был даже не оружием, а средством к существованию, и он надеялся продать его, только и зная, что стоит немалых денег. Он родился в городе Кирове, теперь - Вятка, окончил с трудом восемь классов, а потом курсы трактористов и работал по специальности; несовершеннолетний, попадался в милицию; семья, старшее поколение - все безработные, имеет еще двенадцатилетнюю сестру. Таких городов, как Вятка - вся Россия, а семей - миллионы. Но с такими, с чумазыми, больше знаться не хотят. В деле Романа Минина позвонче, чем дезертирство, прозвучала именно эта нотка, что в Москве цивилизованной и т.п. было ему не место. А где ж ему место? Туда его, недоразвитого, усадить обратно за трактор, или туда его, подонка, в тюрьму.

Роман Минин призвался на службу в российскую армию в первый мирный призыв после Чечни. Он виноват, что не успел стать пушечным мясом на той войне. Виноват, что по этой статье расходов не списали. Тогда б и покоя общественного не нарушил, и родине бы с пользой послужил.

А он - хотел жить.

Тревожили чеченцы набегами границы российской империи - но в том диком поле, между чеченами и казаками, это было задушевной враждой, грабили и те и другие, не посягая на соседей серьезней : на свободу своих народов. Это было джигитовкой и в пограничной вражде наши народы так и не сделалась бы врагами - больше e; известны случаи куначества между горцами и казаками. Но чеченцы и русские - враждебны теперь именно как народы. Русские пошли покорять горские народы, расчищая российской империи пути на Юг. Империя не смогла решить " чеченский вопрос " , проглотила Чечню, но не поглотила. В расплату за это - состояние непрекращающейся " гражданской войны " с чуждым своенравным народом.

Судьба малых народов под боком у империй только в другие эпохи была предрешена. Они делались разменными монетами в масштабных международных договорах, их территории в масштабах имперских войн рассматривались всегда как буферные - то есть как территории для выяснения отношений между империями. Россия остается империей вплоть до нынешнего времени, однако возросло значение судеб малых народов в мировой политике. За их территории идет борьба и по сей день всего лишь как за буферные, но их свободу внешне отстаивает уже все мировое сообщество. Даже не обладая суверенитетом, они, эти народы, албанцы или чеченцы, являются субъектами международного права - международных деклараций о правах человека. Бескровно отошли от империи народы вполне сравнимые по численности с чеченским - скажем, эстонцы. Но из Чечни империя уходит с боями, все еще осознавая чужое там как свое, кровное. Живя по законам нового мирового порядка, состоя в " европейских советах " и так далее, Россия продолжает войну, история которой уходит корнями в почву еще двух веков, да и с народом, не признающих других правовых норм, кроме кровной мести.

Русские - имперская нация, но какое государство и кто осознает сегодня в России как свое, в каких границах ? Чеченская война дает на этот вопрос свой однозначный ответ : если еще возможно силой оставить национальное меньшинство в составе имперского государства, то нельзя никакой силой остановить исхода русских с тех земель, где они сделались изгоями. Это прежде всего русские стихийно отрицают границы собственного государства и больше не представляют для себя жизни в составе мстительной мусульманской Чечни, где всякое его, имперского государства, присутствие, кроме военного - давно уж мнимость. Могут сказать : исход русских как раз и остановит военная имперская машина, подавляя волю чеченцев к независимости, что и не было б этого исхода, примени государство еще раньше силу. Но ведь применяло, да и не раз... Имперская сила, пусть и под названием " советской " , всего каких-то пятьдесят лет назад прошлась катком по чеченцам : выселяли всем народом в сороковых годах, и сталинская эта тактика " переселения " была даже гуманней ермоловской тактики " выжженной земли " , но жертвы среди чеченцев все равно были огромны.

Что ненависть чеченцев к русским естественна и неотвратима как месть - об этом почему-то не говорят со всей ясностью. Когда в девяностые годы выплеснулась она на русских насилием, сродни такой же этнической чистке, то об этом-то опять же умалчивалось. Чеченцы мстят именно русским спустя множество лет как своим кровниками, а нам талдычат про какое-то их " неподчинение федеральным законам " , как будто это какие-то марсиане спустились в Чечню с небес и нарушают порядок, который там-то на деле возможно установить не иначе, как превративши эту землю в пустынный марсианский ландшафт.

Во время войны понятие " мирное население " не существует. У нас пеняют на американцев - для тех Югославия была таким же объектом бомбардировок, а нас-то учат они соблюдению прав человека в Чечне. Но эти бомбардировки югославских городов были настоящей войною : блок государств совершил нападение на суверенную страну. Чеченцы ж - граждане РФ, тогда как сербы оставались сербами, а не числились как граждане за какой-нибудь Миннесотой или Арканзасом. И тогда война в Чечне есть действительно война государства со своими гражданами. Тогда население Чечни мы признаем на основании своих же законов сплошь как сограждан и ведем против них же боевые действия.

Что это за война, где солдатам стреляют в спину, а бомбят в осажденном городе как раз тех, ради которых идут на его штурм ? Что это за война, где для тех, с кем воюет российская армия, амнистия следует за амнистией и принимают решения о ней не кто-нибудь, а депутаты российского парламента ? От уголовного преследования по заверению властей освобождаются те, что не запятнали себя массовыми убийствами, однако ж если они участвовали в боевых действиях, то каждый из них повинен в смерти пусть даже нескольких солдат. В то же время солдаты федеральных войск за преступления, совершенные на территории РФ, то есть в Чечне, несут уголовную ответственность, очевидно, даже за кражу чеченской курицы с голодухи, и для них нет амнистии. Вину чеченца, даже пойманного с оружием в руках, требуется доказать, то есть в условиях войны вина человека с оружием в руках, оказывается, должна быть доказанной, хотя яснее ясного, в кого же он из этого оружия стрелял... Но это ж " гражданин Российской Федерации " - и вот подайте свидетелей, что именно этот боевик повинен именно в этом преступлении, а иначе он может быть привлечен к суду разве что за незаконное ношение или хранения оружия. Жизнь любого Басаева, хоть бы он питался печенкой русских солдат, охраняется нашим законом : нет, его не казнят, ведь он " гражданин Российской Федерации " , а в России отменена смертная казнь. Чеченцы требуют от России соблюдения своих гражданских прав, требуют теплых палаток и снабжения едой в лагерях беженцев, тогда как статус российских граждан в чеченских аулах в подобной же ситуации - это в лучшем случае рабство, голод, бесконечные побои от хозяев, зинданы... Более абсурдной войны Россия еще никогда не вела. Мы разрушили их дома в отместку за то, что взрывали наши ; почти в каждой их семье есть убитые в столкновениях с нашей армией, а каждый день этой войны, как и бывает на войне, плодит разве что взаимную ненависть. Однако тех, кто вправе лишь ненавидеть русских как кровников и презирать как неверных, наделяем мы правами своих сограждан. Отсюда эта война на каждом шагу оборачивается абсурдом или предательством. Нет ни мира, ни войны. Она подобна переливанию из пустого в порожнее - только уж не воды, а русской и чеченской крови.

Русские во всех смыслах оказываются такими же жертвами этой войны, что и чеченцы, но их положение в этой войне бессмысленней, обреченней : погибают на войне русские солдаты, понимая так, что пришли на эту чужую землю, конечно, не заради " восстановления конституционного порядка " , а чтоб сдерживать чеченцев силой, избавлять от них если не Россию, то русских в самой Чечне и по ее границам. Однако русское население, во-первых, удерживается, не отселяется на спокойное жительство в Россию, потому что без него этнически чистая Чечня будет совершенно абсурдна в составе РФ, - а, во-вторых, оказывается, имеет прав на гуманитарную помощь от государства даже меньше, чем чеченское. В глазах " международной общественности " разговора о русских беженцах или жертвах войны и подавно нет.

Русские в Чечне окружились блокпостами, засели в комендатурах, а если гражданские, то живут лишь под их прикрытием - а кругом чужая нам земля, по которой даже войсковые колонны не могут ступить без усиления бронетехникой, разведки, прикрытия с воздуха. Кто и когда ж станет здесь жить ? Зачем ? За что ?! мы воюем с чуждым и враждебным нам народом - через десяток лет подрастут сироты, эдакие талибы, что будут ненавидеть Россию и русских еще покрепче своих отцов, которые хоть были воспитаны как советские люди и что-то имели с нами общее. Людскими потерями в Чечне оплачивается сегодня не настоящее и даже не будущее русских на этой земле. Русские на этой земле жить уже никогда не смогут, такая война - это бессмысленный захват земли, непригодной для жизни, хотя, конечно, там, на этой земле, есть нефтепроводы и нефть.

Чеченский народ нельзя уничтожить - а значит нельзя подчинить. Ну, не пожгешь все их немирные аулы, не выселишь всех скопом в какую-нибудь мертвую дикую степь - прошли те времена. Поэтому преступно и абсурдно воевать в Чечне только ради того, чтобы разорить тишком ну хоть еще одно сельцо или похватать да сгноить без вести в фильтрационных лагерях хоть сотню мужчин, способных взять в руки оружие. Все это делается с надеждой, что чеченцы все же могут быть сломлены или запуганы и начнут сами уж наводить требуемый от них порядок. Даже если вообразить, что в Чечне может восторжествовать наш закон и порядок, то все равно будет это такой порядок и закон, как в исправительно-трудовой колонии : внутри сплошь зеки, то есть чеченцы, а по периметру вышки с автоматчиками. Как осужденные по закону отбывают лишь наказание и порядку подчиняются разве что на зоне, так и чеченцы лишь под дулами автоматов будут отбывать свое российское гражданство и подчинятся нашим законам : они не могут быть гражданами России, такими же, как и мы, прежде всего потому, что этот народ воспринимает нас врагами. Мы никогда не перекуем хоть половину чеченцев в активистов нашего режима, даже если и поселим ужас на их земле. Зато за каждое чеченское сельцо, за каждого чеченца Россия платит взрывами в своих городах и кровью своих солдат. И выходит при этом абсурде, что c трах перед этой войной поселяется уже в нашем народе, на нашей земле, в наших городах.

В доме моего деда была большая военная библиотека с мемуарами командующих армий, тактическими учебниками и другими почти научными книгами о войне. Среди этих книг выделялись несколько одинаковых красных томов каждый толщиной как два, а то и три кирпича. Назывался весь этот тяжкий бумажный груз " История второй мировой войны " . Когда я однажды подростком пролистал только одну из книг, то был поражен, найдя в ней отдельные карты сражений за маленький остров в Тихом океане и за вовсе ничтожный оазис где-то в африканской пустыне. Все время, сколько смотрел военные фильмы и слушал уроки истории в школе, война казалась только н а ш е й, ведь и названная Великой Отечественной - но воевал кромешно и раздирался на куски, выходило, весь мир, даже неизвестные острова.

Вторая мировая война - своя у каждого народа . Историческая память о ней народов и сама ее история похожи на лодочки и реку. Про реку нельзя сказать " плывет " . Она течет, ею движет неумолимая единая сила. Ну, а лодочки, чужие друг другу, плывут по ней, по реке, хотя и кажется, что будто б волокут за собой реку.

Что народы помнят и понимают о войне - только наплывает поверх исторических событий. Но историю все равно подменяет память и мы все равно в каждое время будем знать и понимать только то, что воспримем как свое и в чем увидим свой национальный подвиг. Постороннюю ж сторону воспринять нам почти невозможно и она нам естественно чужда. Но чуждое и родное в отношении Великой Отечественной войны именно теперь, в новом времени, смешалось. Наше национальное достоинство оказалось унижено под конец века ощущением исторического поражения. Все советское испустило дух, а между тем оно и было для нас как свое, родное. Историческая память советских людей о войне во многом была воспитанной тем, что называлось " пропагандой " . Но не все, внушенное в советское время о Великой Отечественной войне, было фальшивкой. Фальшивки, то есть чуждое, никогда б не родили веры в образ войны святой и освободительной, не будь в самих людях толики этой святости и готовности к бескорыстной жертве.

Что же было внушено ? Или иначе : что мы знали и помнили о войне всего десятилетие назад ? Знали о вероломном нападении фашистской Германии . Фашистской - значило уже совершенное воплощение зла. Образ войны с фашистским злом будто б отменял политические расчеты и мотивы, свойственные вообще войнам. Наша война началась в одночасье, но как бы в продолжение вечной борьбы добра со злом, где зло посягает на добро только по той причине, что, как и положено ему, хищно стремится овладеть всем миром. Наша страна, воплощающая идею всеобщего равенства и братства - такое ж совершенное добро - встала препятствием на пути фашистского зла к власти над миром. Битва добра со злом всегда неравноправна, так как одна из сторон действует коварством, силой безжалостного расчета. Сторона же добра жертвенно принимает на себя ее первый кромешный натиск - и мы знали об огромном количестве людских жертв в начале нашей войны, когда они бомбили наши мирные спящие города и стирали с лица земли танковым валом одинокие, обреченные только на гибель пограничные заставы. Знали о переломных битвах войны - за Москву и за Сталинград, о блокаде Ленинграда и Курской дуге. Сражения же на европейских полях представлялись уже как одно освободительное победное шествие. Победа как торжество добра. Суд над злом - Нюрнбергский процесс.

Каждый советский человек, рожденный после войны, знал и понимал о ней ровно эти заповеди. О войне узнавали из фильмов и книг, память о ней увековечена была еще в памятниках. Кто воевал, сами фронтовики, знали и понимали куда больше, но этой, горькой окопной правде, не было дано никаких прав, да и разве мыслимо было разочароваться в главном, в нашей Победе ? Востребована оказалась советским обществом не правда, а миф о войне, и даже ее реальную политическую историю подменила мифология решающей схватки добра со злом, сакральной по своей сути, будто это был Армагеддон. Хотя зло все же не исчезло и демоны с их угрозой миру не перевелись, но именно после Великой Отечественной добро, то есть наша страна, наделяется уже силой и мощью, далекими от прежнего жертвенного страдающего образа.

Та же окопная правда - хоть тень страдания - была загнана в потемки солдатских душ. По всей стране - тысячи памятников победителям, но только Бабий Яр да Пискаревский мемориал в память о жертвах. Незахороненные останки погибших, потому и оставленные тишком болотам да лесам, что источали не торжество победы, а страдания и слезы, которых чурались как напоминания о разгроме армий и огромных людских потерях.

Победа породила культ силы и бессмертного подвига. Того подвига, что не оставлял, однако, в живых, и был сознательным приношением человеком своей жизни в жертву. О легендах войны надо сказать особо, ведь легендарным становился не всякий воинский подвиг и после войны воздвигались монументы не на каждой пяди русской земли, обагренной кровью героев. У нас легендой стали подвиги смертников. Сама человеческая жизнь на весах нашей войны ничего не стоила, а меж тем на войне человек не только нацелен на уничтожение врага, но силится выжить, остаться в живых. Одно, по сути, - кромешно и бесчеловечно, да ведь и временно, так как убийство себе подобных, тем более массовое уничтожение людей людьми, и может оправдать только война. Другое - человечно и полно живого содроганья, и в том нежелании умирать сквозит уже отвращение души человеческой к смертоубийству, которое никак не должно стать порядком вещей, иначе жизнь превратится в кромешный бессмысленный ад. Твардовский в своей поэме " Василий Теркин " показал русского солдата, храбрость и героизм которого заключались в умении выжить на войне. Обнажил всю глубину его именно что доброты и человечности. Но выжившие - это и раны, и сомнения, и боль, и страх. А бессмертные - это живые пули, пославшие сами себя как свинец в ненавистную, бездушную для них цель. Сознательность смерти - вот бессмертие и подвиг. Там же, где тыщи и тыщи с проклятьями и матом цеплялись как могли за свои жизни и не хотели умирать, но погибали в штурмовых бросках или котлах окружений, смерть не делалась подвигом. Смертоубийство войны вытравлялось из народной памяти, так как рушило миф о схватке добра со злом. Миф этот оказался бесчеловечен. Он как молох требовал только священной жертвы и святой лжи.

Но ложь, какой бы ни была святой, слабее самой грешной правды. Она несвободна, и даже не само по себе желание знать правду, а стремление человеческое к свободе обратит ее рано или поздно в прах. Правда в этом смысле разрушительна и если очищает, то как огонь - сжигая до тла. Стремление стихийное к свободе было скоплено десятилетиями безмолвной нашей веры в святую ложь и будто б неимоверной усталостью от двойной жизни, на какую обречен был всегда несовершенный да грешный человек в стране, воплощающей совершенное добро. Советский человек возжаждал быть грешным, чтоб самому совершать естественный выбор между добром и злом, отвечать за все только своей совестью, быть неравным среди неравных, то есть свободным. Расплатой за утоленную эту жажду свободы было неожиданное унижение правдой, когда великое в одночасье сделалось малым, а то и ничтожным, героическое - абсурдным, добро - злом.

Правда о тайных политических пактах, катынском расстреле, власовской армии, штрафбатах и заградотрядах разрушила образ священной войны. С тех пор мы знали и понимали о ней зеркально иное, и писались уже новые страшные правдивые книги о " проклятых и убитых " , выходили новые покаянные фильмы смертниках, которых гнали под пули свои же карательные войска. Разоблаченное и побежденное зло фашизма воскресло беспощадно в образе и подобии собственных концентрационных лагерей. Тем, кому десятилетиями внушали в книгах и кинофильмах ужас Дахау и Освенцима, с их иссохшими поленницами трупов, газовыми камерами, печами крематориев, поощряя не столько сострадание, сколько ощущение непричастности к извращенному чуждому злу, надо было лицезреть такое ж собственное извращенное зло и униженно, потрясенно осознавать свою к нему причастность, да и обманутость.

Великая национальная победа и величайшее национальное поражение теперь еще долго будут неотделимы друг от друга. Но любовь к родине и народная жертва во имя родины все равно остаются святыми, потому что во все времена были правдой. И война отечественная остается н а ш е й войной, хотя история ее подлинная не уложилась даже в общественном сознании, а не то, чтоб стала исторической памятью. Мой дед, Колодин Иван Яковлевич, участвовал в боях на Кавказе и в уничтожении на Украине бендеровских банд, что считались фашистским отребьем. Награждался боевыми орденами за мужество и отвагу. Служил. А уже ветераном был окружен уважением, как и все люди его поколения, обретшие себя на войне в служении родине. Похоронен в Киеве на военном кладбище Лукьяновском со всеми почестями, но и не дожил до того времени, когда Семен Бендера стал на Украине национальным героем, а флаг с трезубцем - национальным флагом этой страны. Два года назад в квартиру в Киеве, где одна живет теперь бабушка, пришли якобы музейные работники и попросили его награды для музея. Так как о деде давно никто не вспоминал, то она растрогалась, поверила - и отдала весь его генеральский иконостас. После засомневалась, что ордена взяли, а орденские книжки даже не спросили. Вот так был обворован мой дед уже после смерти, но как и многие другие, чьи награды вдруг сделались таким прибыльным товаром, что рискуют идти даже на воровство. Но это моральное опустошение так повысило в цене награды за честное служение своему отечеству. Когда была в людях честность и уважение к подвигу, то награды только того и стоили - человеческого уважения.

Когда вернется утраченное нами то общественное состояние, когда люди были естественно честны, а зло подобное было невозможно ? Когда станет снова ясным, где слава, а где позор ? Когда русский солдат осознает в себе снова такую ж праведность, какую без сомнения осознавали в себе те, кто воевали и гибли на Великой Отечественной войне ? Эти вопросы оставлены как раны ею самой, нашей священной войной со злом, сброшенной в конце века со многих пьедесталов и обкраденной мародерами, но и породившей-то зло : ненависть в освобожденных от фашизма народах, мертвящее безразличие тысяч и тысяч собственных нравственных уродов.

И все войны наши этого века - первая мировая, гражданская, финская, вторая мировая, афганская, чеченская - понимаемые всякий раз как священные, то есть как войны с некий воплощенным злом, мучительны именно этими вопросами, и о них в нашей исторической памяти оставлены порой самые мутные следы, а о каких-то уже и вовсе забыто. Ради чего все это с нами было ? что было достигнуто этой чередой войн ? Все исторические достижения этих войн отменяла сама история, повернувши ход свершенных событий вспять - и это, наверное, правда. Однако история не отменяет подвига, не отменяет у России ее судьбы.

Наша война - это наша судьба. Мы не просто люди - мы народ. Наша война всегда есть и будет нашей войной, и воевать мы будем в исполнение своей судьбы, в силу причин вневременных и неизбежных, скрытых в нас пружиной. Наша многовековая затяжная война за собственную свободу, когда остановлены были нашествие за нашествием, порождала всякий раз череду мелких, порой самых бессмысленных войн уже за чужое национальное достоинство и свободу. Вал нашей священной освободительной войны заряжен такой силой, что спустя годы и годы она еще бродит и в крови, и в памяти народа, мобилизованного духовно и физически войной, как и жаждой справедливости, верой в свою правоту.

Почему русским вообще необходимо высшее моральное оправдание войны ? Потому что веками война для русских была прежде всего непрестанной борьбой за собственную целостность. Наша война к тому же оказывается неимоверной долготы жизнью, потому что длится по много лет, ведь пространства наши известны, а в пересчете на боевые действия - это долгое-долгое время, когда фронты безбрежны, а отступать по России можно не год и не два. Война на русской земле вязнет как в болоте, но вязнет в ней душой и человек, не чувствуя своего отдельного мира, равно как и того интереса, который вычленял также б из войны осмысленные рациональные цели, интересы. По той же причине, что Россия - страна огромных пространств, для защиты которых не было никогда средств содержать еще и наемную армию - под ружье шел и идет чуть не каждый. А было даже просто сословие, что жило войной, казаки. И кто выбрал себе по доброй воле судьбу военного и кто не выбирал такой судьбы - все равно поколение за поколением идут на службу и вбухиваются жизнями в нашу нескончаемую войну. Наша война похожа на круговую оборону. Но мы и ходим по ней как по кругу. Ходим по войне как по замкнутому кругу - а ищем мира, так что в советскую эпоху она, война, уже стала чуть не осознанной разновидностью борьбы мир. Где хотели мира - там воевали.

Когда я теперь гляжу на тома истории только одной из мировых войн, то они все так же завораживают меня своими размерами, как и в детстве, но теперь не выходит из головы, что каждый из этих томов в два раз толще Библии - и это значит, как я понимаю, что один год войны вобрал в себя разрушений столько и смертей как событий, сколько не вместила в себя книга судеб человеческих, проповедь мира и добра. Но по этой истории убийств и разрушений нельзя строить жизнь. У войны есть причины и ход событий, но каждая война учила людей только убивать.

Культура сиротствует. Нет денег, чтоб ее содержать. Но ведь только потому и были деньги на культуру в советское время, что была она - содержанкой. Угодное для суррогата идеологического нынешнего и теперь содержится в полном порядке, а ненужное для украшения власти и престижа новоявленный господ - брошено на произвол судьбы. Содержится то, что приятно и угодно власти. Содержится то, что развлекает нуворишей или что престижно для них. Поэтому, во многом, рождается у деятелей культуры выучка - что надо нравиться и угождать, чтобы взяли на содержание.

То, что Союз Писателей как некое скопище привилегий, развалился и литераторы своих привилегий лишились - так должно и быть. Теперь мы только и осознаем, что же такое есть л и т е р а т у р н ы й т р у д. Труженики, а не привилегированная каста, рано или поздно осознают, что им необходимо объединятся, но только с целью защитить свое право на труд, свой трудовой интерес. Ни один из нынешних союзов писательских не является сегодня союзом тружеников. Нынешние союзы, если в них присутствует хоть какая-то организованность - это филиалы политических движений. Лелеют надежды возвратить свои привилегии, придя вместе с той или иной политической силой все равно что к власти. Тем временем, литературный труд в России делается совершенно рабским. Нет защиты авторских прав. Нет права на трудовой стаж. Нет управы на монополию издателей, доведших оплату литературного труда ниже минимального оклада, который есть в России. Именно так: сегодня в России разрешено издателям н и ч е г о не платить авторам за их т р у д, ссылаясь на то, что книги якобы не окупаются. Но если издательство не в состояние окупить своих книг, то это ведь равносильно банкротству - и тогда должен быть закон, чтобы издательства объявлялись официально банкротами и уже как банкроты отвечали б по своим обязательствам. Писательские союзы встают в очереди за госстепендиями, грантами благотворителей, но у многотысячных организаций так и нет своих профсоюзных касс взаимопощи, коллективных средств, чтоб уже не получать по крохам помощь, но оказывать-то гарантированно помощь всем своим членам.

Деятели же культуры, скажем, литераторы, и теперь лучатся почти сановным высокомерием - и оно тем удивительней, что оказывается качеством литераторов именно советского времени, этим временем, по уверениям их дежурным, истерзанным да прошедшим через него как сквозь огонь-воду-медные трубы. Они так и не поняли, что время их было не страшно своими ужасами, но чудовищно порочно своим мздоимством и советским барством, когда глядели они на свой народ как баре и писали о нем как баре, и вся-то подлость cоцрелизма и была в барском этом поучении народа, как ему надо жить. Лучшие из барства, наподобие декабристов, "выходили на площадь", однако ж потому наши диссиденты есть по природе своей заговорщики, что барской их мечте и дано было осуществиться, осмыслиться только в заговоре. Задумывали самолично революцию, задумывали осчастливить всех; а вот думал ли в те годы такой либеральный мечтатель, что если революции делаются, то обязательно с кровью того самого народа, или что революция - это братоубийство, никакими идеями, свободами, конституциями не оправданное. Тех, кто призывал "свергать", вовсе не мучило, что это свершаться будет братоубийство. А вот Достоевского бы мучило, Толстого бы мучило. Эту разницу мы и научились понимать.

Одному барину ничего не стоило сказать всей России, что она одурела, то бишь, он сам cо своими "мыслями", "убеждениями" для себя важнее, чем весь народ, в выбор которого даже не хочется ему и вдуматься, а не то чтоб уважать. Появилось понятие, вершина высокомерия этого - "творческая интеллигенция", и теперь, когда голодных учителей да нищих врачей не выставишь напоказ, уже и официально признанной остается только эта "творческая" - и каждому творцу по юбилею, по шубе соболиной с царского плеча. Но либеральные деятели - герои одной песни. Те же, кто сегодня воодушевляет к восстанию, в душе такие же баре советские да высокомерные заговорщики. И так же невыносимо читать прохановские и прочие передовицы, зовущие народ к топору. Проханов тоже ведь революционер, и с тем же уклоном - звать к топору, всучивать топор, диссидент наоборот. В запасе у таких или в уме по меньшей мере две-три войны. Но почему их дело воодушевлять, а простых людей - воевать да умирать? Но и воюет великорусская наша интеллигенция только до победного конца, а если такового нет, если конец-то выходит бесславным и въехать на белом коне не получается, то просто люди и просто жизнь людская их не вдохновляют - это уж и не люди, а "быдло"; не жизнь, а "свинячий хлев".

Я не рассуждаю о деятелях культуры с известным обывательским налетом: "вот они, образованные, ничего не делают"... Но интеллигенция русская именно-то занималась делом, трудом, работала она, созидала; учителя - учили, врачи - лечили, художники - творили. А вместо идеи практической с л у ж е н и я и явилась в людях образованных - а, советские, все ведь были на деньги народные обучены - идея управлять сознанием и душой народа, то есть сделать его неким орудием, сплоченной послушной толпой и заставить служить своим эфемерным целям. Одни вдохновляют громить Останкино, другие - оправдывают расстрел из танков российского парламента. Война в Чечне тоже была работой, делом жизненно важным творческой этой интеллигенции. Когда среди писателей, так сказать, демократического лагеря подписывалось обращение против войны в Чечне, всего-то закорючка, то они же с пеной у рта спорили, ссорились, что нельзя подписывать, что это на руку будет перед выборами Зюганову. А кончилась война в Чечне миром, так явились уже с другой стороны подписанты, уже против этого мира, и тоже на руку Зюганову... Что за мир, что против мира, оказывается, все Зюганову на руку. Гибли же люди, но своя закорючка - простое волеизъявление - была драгоценней человеческих жизней!

За власть, против власти - интеллигентство, смятение дворянской гвардии: важна даже не власть, а важно остаться в том же положении привилегированном, как в советское время, когда были деятели культуры своего рода сословием, со своими особыми правами, но простым людям и советская власть только одно даровала право - на труд. Когда требовали хором, чтоб партийные здравницы отдали для сиротских домов и здравниц детских, то вопрос отчего не встал, что и дома творчества, элитные дачные поселки, особняки - это такое же выслуженное у власти советской добро, что их-то тоже надо детям отдать, а особняки, дарованные Cталиным советским писателям, - возвратить в народное достояние; отдать под литературные музеи, где бы чтили память русских писателей тем же Сталиным убиенных. Если б отдали, возвратили, то не из-за чего было б сегодня драться, да и нечего было б, бесхозное, разворовывать. И все уповают в конце-то концов на Власть, чтоб взяла на содержание, хотя кто, как ни деятели культуры, должны бы спасать н а ц и о н а л ь н о е наше культурное достояние, а не самих себя. Ведь есть то - и только оно должно быть взято на содержание государством - что является не просто ценным, но ценным исторически, что хранили и сберегали из века в век, еще и до нас, даже голодая, а порой и погибая, чтоб сберечь.

Особенность русской интеллигенции в том, что будучи всегда по сути сословием, имея все права, привилегии и возможности вышестоящего над массой простых людей сословия, этот класс образованных просвещенных людей осознавал свои интересы как общие с народом, а не как отдельные от народа. И это уже не сословие, а слой; в советскую эпоху и того формальней, легковесней - прослойка. Интеллигенция, однако, нарушила в России гармонию общественную в том смысле, что не дала среднему классу стать в ней хребтом. Как если костям не дать кальция и они будут хрупкими, ломкими, кривыми, так вот и интеллигенция, отнимая себя добровольно от своего сословия, делала скелет социального устройства в России рахитичным. Но потому так многое и стало зависеть от интеллигенции - от ее кости, что в том уродливом состоянии, при уродливом этом социальном скелете, она для равновесия общества и государства несла на себе уже значительную их тяжесть. В советскую эпоху стало возможным такое явление, когда людей простых именно образование подымало выше их социальной среды. У простых был путь один пробиться к лучшей жизни, чем та, которой они жили, - это выучиться, потому как заработать и выбиться "в люди" при уравниловке тогдашней было нельзя; а в империи российской образование открывало путь к лучшей жизни инородцам, права которых ущемлялись тогдашним гражданским кодексом - и надо ли говорить, что значила графа "национальность" уже в советском паспорте? Учеба была в общем-то и единственным достойным способом смены жительства, то есть уже миграции внутри страны - как и работа по лимиту. Но это социальное извращение, когда образование было только средством, чтобы достичь не состояния интеллигентности, а состоятельности, внутренне уродовало уже саму интеллигенцию; советская интеллигенция, всей массой новообращенных, устремлялась к потребительскому существованию. Этот слой теперь осуществил со всей свободой свои устремления в сферах политиканства, делячества, и явилось уж во всей красе скромное обаяние этих людей "в фуляре". А вот слой служивых людей науки, культуры, просвещения - это в большинстве провинциальная, земская интеллигенция - в своем социальном положением стал чуть не самым бесправным.

И вот уже парадоксальное положение: бастующие, скажем, в Кузбассе шахтеры бастовали за себя, но и за врачей, за учителей, как за бесправных. Вопрос теперь в том, осознают ли уже рабочие люди свои интересы как общие с интеллигенцией.

Все страхи последних лет за русскую литературу бродили около возможности современных писателей и поэтов быть изданными, когда тиражи даже литературных журналов упали до предельно низких отметок. С этого времени вошло в моду пророчит литературным журналам смерть, как уже чему-то допотопному. Заговорили вообще об отсутствии читательского интереса к современной литературе. Но стремительный отказ от чтения последовал после гигантского роста тиражей тех же самых журналов и, стало быть, интерес к литературе - в частности, потребность в чтение литературных журналов всего несколькими годами ранее были в России небывало высоки. Так стремительно отвыкание от чтения не происходит и так дружно не перестают терять интерес - тем более ко всем литературным изданиям разом, как по команде.

На людей обрушилась бедность... Не стало денег на покупку книг и подписку журналов... Бедность стремительно обратила отечественных читателей в однообразную армию мертвых душ : они живы и сегодня, все те, кто массово подписывался на литературные издания и для кого в советское время печатались стотысячными тиражами книги, но для современной литературы и книгоиздателей их уже нет. Они - мертвые души, мертвая зона. Это именно к ним и потерян сегодня всякий интерес. На всю Россию и для тысяч и тысяч библиотек, где журналы и книги еще доступны для чтения - лишь одна благотворительная программа фонда Сороса, то есть проявил интерес к вопиющей этой нужде один единственный человек, да и тот иностранец. Сама же бедность стала представляться как что-то порочное. Для бедных людей не издают, стало быть, не для бедных людей пишут - и уж тем более не о них, не о бедных. И вот есть литература, имеют место быть издательства и литературные журналы ; книжные магазины, а тем более лоток - это, понятно, не древо и не плоды книжности, их можно уподобить овощебазе, где яблочки современных романов выставляются на продажу - отечественный же читатель менее всего схож с покупателем, но и не только потому, что покупательная его способность стала ничтожной.

Вместе с тем именно на покупателя книги стали обращены в новейшее время все надежды, тогда как в советское время массовый-то читатель книг не покупал. Не покупал! Журналы и книги в обязательном порядке поступали в государственные библиотеки - в университетский, в школьные, в районные, областные, ведомственные, деревенские и все прочее. Покупателем было государство, наверное поэтому, и цена книги не была в советское время элитарной - была доступной, массовой. Это очень важно понять, чтоб представить происходящее теперь : все десятилетия был он, государственный читатель, но произошло то, что в нашей стране отменили в одночасье все социальные льготы, включая и эту - бесплатное чтение. Теперь за чтение надо платить. Покупатель книг, конечно, есть и читатель, однако это состоятельный человек, который приходит на книжный рынок прежде всего совершить покупку. Что это значит ? Как и всякий товар для всякого покупателя, книга на прилавке ценна тогда исключительно своим качеством (исполнения) и качествами (полезностью). Что книга стала товаром и что за ней приходит теперь в магазины не читатель, а прежде всего покупатель, заметно по ассортименту книжных магазинов : лидеры любого рейтинга продаж сегодня - различные книги по домоводству, садоводству, юриспруденции, энциклопедии по оружию или сексу, ну и все прочее, п о л е з н о е человеку в сугубо практической жизни.

Полиграфическое исполнение этой книжной продукции стало таким высоким, что привлечь читателя остается только ценой. И так как Россия сегодня - это страна очень богатых или очень бедных людей, то и полезная книга как товар сегодня имеет две цены и два исполнения - элитарное и массовое. Поезжайте в любой подмосковной электричке - идет офеня и наравне с китайскими батарейками за десять рублей нахваливает и какую-нибудь полезную книжонку за ту же десятку. Но с художественной литературой по электричкам, то есть в народ, уже почти не ходят. Даже сверхдешевое предложение художественного издания хотя бы по двадцать рублей не имеет спроса, не находит покупателя. Издательства, выпускающие художественную книгу, не нашли способа, чтоб удешевить ее издание до народного, массового. Иное дело - массовая литература - огромный оборот тиражей позволяет не стоять за ценой. Массовая книга никогда не будет иметь элитарную цену. Художественная книга может быть доступной и бедным, но имеет сегодня только элитарную цену. Возможно сказать, что издательства здесь уже сделали свой выбор : элитарный тираж, все более становящейся элитарной цена - и элитарный читатель.

Превращения читателя в покупателя, а книги - в товар, перерождает саму литературу. Есть продажа книг и спрос, а есть чтение книг и любовь : одно порождает - дельцов, другое - художников. Как на смену читателю является покупатель, так и на смену художнику является все явственней делец - тот, кто пишет на потребу, а на смену исследователям литературы и критикам - оценщики. Подписчики " Нового мира " или " Октября " - как и всякого литературного журнала хоть с каким-то художественными традициями - это ведь отнюдь не те состоятельные люди, которым незачем там что-то невзрачное на вид подписывать да еще и ходить, чтоб подешевле вышло, за журналами в редакцию, так как они заедут в супермаркет книжный на Мясницкой да и купят все в лучшем виде, чего только душа пожелает. Подписчик журналов - сегодняшний бедный человек, выкраивающий из скудных средств своих на подписку ради того журнала, который и полюбил-то давным-давно. Но даже читателя журналов выпихивает на обочину сегодня уже и сама наша нынешняя премиальная литература - та " современная русская словесность ", что мыслит свое существование только в контексте долларовых литературных премий и связанных с их раздачей шумихой, зрелищем, торжищем.

Когда коммерческие премии, то есть проплаченные с чьей-то коммерческой деятельности и вручаемые как игровой приз, учреждались одна за одной в России, считалось еще хорошим тоном объяснить их нужность литературе, но зачем нужны они обедневшему отечественному читателю - уже не объяснялось. Внедряли идею, что хороший поэт или писатель должны получать достойную награду за свой труд, как будто б только люди творческих профессий, как личные слуги при хозяевах, этого и достойны, ну а все чумазые и менее ценные пускай жуют свой рабский труд. Внедряли еще идею : увещевали что-то там о меценатстве, поминали наших Морозовых да Третьяковых... Однако ни одному даже взбалмошному сумасшедшему купцу на Руси в голову не могло прийти взять на содержание с десяток здоровых и взрослых людей, " творческую элиту ": если что строилось и делалось, то для тысяч и тысяч людей, для их пользы и передавалось в общественное достояние. Бедность есть и среди литераторов, да еще какая! Но тогда помогайте же самым бедным - тем писателям и поэтам, которые по старости или еще как, нуждаются в лечении, а то и в еде. И в том же духе - де, премии привлекут к литературе внимание читательское, породят почти массовый спрос на художественные произведения, удостоенные премий... Но не внимание ведь рассеялось у тех читателей, а сама их жизнь рассеялась - или не замечали, не понимали ? Не слышно о массовых тиражах букеровских и всех прочих лауреатов - их нету. Лауреатов премии Аполлона Григорьева, с уставным капиталом в тридцать тысяч долларов, как издавало, так и до сих пор издает элитарное издательство элитарным тиражом в тыщу штук. Какая и кому от этого польза ? Помахивая высоко и далеко бунчуком из долларов, благодеи наши литературные, конечно, пробуждают внимание миллионов бывших отечественных читателей - миллионов нынешних, живущих за чертой бедности - ну а заманивают ореолом успеха покупателей, зазывая ведь именно что покупать... Но тех, кто покупают книги, почти не прельщает у нас отчего-то мнение " литературных экспертов " - они идут за очередью себе подобных и слушаются мнения себе подобных, то есть моду на художественную литературу как раз и оказалось в России невозможно привить. Спрос и у нас движется толпою, в толпе.

И вот в России - книжный голод. Такой же реальный, какой наступил бы в одночасье и с продовольствием, задерись сегодня цена на хлеб насущный до стоимости пирожного или торта. В любую городскую библиотеку - как вот за хлебом - ходят массово, записаны в списках по двадцать, а где и более тысяч, ну а в ней-то на всю эту громаду людей в читальном зале лежат по одному экземпляру журналы или тех крошек нет, ну разве это ни голод ? При том какой - именно оттого, что тысячи голодных до чтения глаз одним-то журналом не кормишь. Художественная литература - не хлеб насущный, могут возразить, но в жизнь советского человека чтение входило именно наравне с хлебушком, облагораживая его-то опрятную бедность, тогда как нынешняя бедность - унизительна, безнадежна, не имеет никакого морального оправдания. Иначе сказать, сегодня, если ты беден, то испытаешь унижение бедностью до конца и во всем - и тебе недоступным будет даже то духовное, что пищу дает душе. Еще могут возразить, да и возражают - нынешние благополучные циники - за все надо платить, а то выучили жить на всем готовом... Но библиотека, даже такая, какая необходима для образования не то, что взрослому человеку, а просто школьнику - это ни роскошь, хотя сегодня мало кто может обеспечить себя библиотекой, если не воспользуется готовой, государственной. Однако библиотечные фонды последние годы не обновляются. Российские библиотеки, с их голодом, оказались нужны опять же только американской благотворительной миссии.

Тут бы я хотел начать писать по следам своей поездки недавней в город Воронеж, так как в памяти еще много живых подробностей, но побывши за последние годы во многих провинциальных городах могу в общем найти отличие разве что в деталях, тогда как целое складывается в моем представлении без особенностей и различий.

В одной воронежской области триста библиотек, но с подпиской на журналы худо даже в центральных городских библиотеках. Я не говорю о книгах - книжные фонды обновляются только за счет частных дарений. Библиотекам разрешено подрабатывать на дополнительных услугах. Это не приносит существенных доходов, а главное, новые и новые платные услуги выставят за порог библиотек неимущих читателей - и библиотекари вообщем-то сознательно жертвуют возможным заработком ради людей. Но все, что отсутствует в библиотеках, есть в книжных магазинах. Цены не приемлемы по тамошней жизни, но приобретать томики классиков по тридцать рублей и нужды нет : основной оборот художественной литературы происходит в распродажах блошиного книжного рынка. Распродается с рук все то же самое, но изданное массовыми тиражами в советские годы : бедные распродают свои библиотеки менее бедным по пятаку. Однотомное издание " Весь Пушкин " ценою в сто двадцать рублей по этой причине бесполезно и ненужно томиться в безлюдном книжном магазине. Серии современной прозы до Воронежа уже просто не дошли - изданное в Москве сюда почти не везут. Но и не было б смысла. Покупаются книги только по массовой цене. Покупатель, к тому же, теряется в авторах - за литературными именами и событиями давно никто не следит.

Следят - в университете, в библиотеках, но при этом не имеют возможности приобрести книги полюбившихся современных авторов. Голод этот утоляет только периодика - а в случае с университетом, электронные версии тех же журналов в Интернете. Последний раз современные писатели бывали в Воронеже и вышли к своему читатели год назад : приезжали Анатолий Ким, Владимир Маканин и Светлана Василенко. Воронеж праздновал столетие со дня рождения Андрея Платонова. Ну и после - жди еще сто лет. Владимир Маканин отдал бесплатно для публикации свою повесть в местный " Воронежский курьер " . Теперь о Маканине говорят, это стало неслыханным событием. Но литературные странички есть почти в каждой воронежской газете. Они не являются путеводителем по литературе, а позволяют выйти к своему читателю своим же воронежским авторам. Воронежский литературный журнал " Подъем " - единственное местное издания с возможной всероссийской подпиской. Журнал выжил потому, что стал " государственным предприятием " . Выходит без отставания в номерах, тиражом в тысячу экземпляров, цену имеет массовую, в десять рублей, однако публикациями текущими его тиража так и не удалось поднять. Значит ли это, что воронежскому читателю не интересны публикации нынешних авторов " Подъема "? Так или иначе, попытка его главного редактора привлечь этот интерес, задавая российский масштаб и вводя в контекст журнала актуальную прозу и критику, возмутила уже многих воронежских литераторов. Провинциальное местничество и столичное высокомерие ходят рука об руку. Литературным миркам оказываются еще и поэтому чужды интересы отечественного читателя, что они не живут общей художественной жизнью - и уже не хотят, оказывается, жить.

Все это картина выживания, но в его судорогах теплится и теплится духовная жизнь. Почва не оскудела - и это есть сама Россия, то есть вся русская наша провинция. И не только потому, что столичные нравы еще не привилась, так как провинциальная интеллигенция хоть и обнищала, да вот только не духом, а бедность и не могла стать презираемой как в Москве.... Там, в городах русской провинции, во-первых, немало настоящих подвижников, в которых сильна не дутая жабой гордость за всю Россию, а совестливость за свое малое, что пропасть да затеряться и способно без участия первее всего. Если в столице именами русских художников освящают уже казино, да и кажется, что все они, хоть и есть немало именных музеев, будто б только гостят в ней как на постоялом дворе, то в провинции именами писателей города, где они родились и жили, одушевлены : именем Толстого - Тула, Платонова и Бунина - Воронеж, Лескова - Орел.... Писатели же московские как бездомные - нету места у Булгакова, Платонова в Москве своего, но вот музей Платонова в Воронеже есть. Культура отношений с прошлым в провинции уже потому куда выше. Также и современная литература исследуются всерьез опять же только в провинции. Мало сказать исследуются : новейшая русская литература преподается в сотнях российских университетов, за каждым из которых стоит своя филологическая школа, свои подвижники - и студенчество. Это тысячи и тысячи молодых людей, выбравших себе призванием служение литературе, самое невыгодное по нынешнему времени. Нас убеждают в Москве, что современная проза и поэзия никому не нужны и нуждаются в премиальном и прочем имеджмейкерстве, тогда как она прочитывается и востребуется не где-нибудь, а по всей России в ее университетах и лицеях, и не кем-нибудь, а молодежью. Эта молодежь, которой тысячи и тысячи по всей России - наш нынешний, но и будущий читатель. И главное : при совершенном отсутствии своих журналов да издательств, вокруг которых могла б закружиться ярмаркой литературная жизнь, люди готовы жить просто чтением и массовый читатель в провинции поныне - это не покупатель с лотков, а посетитель государственных библиотек.

Наш читатель - в России, но мы о нем забыли. Ощущение забытости - самое острое. Можно сказать так : вот заботилось обо всем государство, но не стало его заботы и смотрите, все обрушилось и только заморский благодетель собирает кое-как эти куски. Но не значит ли - что будь это благотворительный иностранный фонд или родимое государство, а на пространстве, подобном нашему, все равно придется собирать куски-то в целое, так как сами по себе никогда не соберутся ? Покупатель и читатель до тех пор не станут в России хоть сколько-то общим лицом, пока государство не покроет те расходы, вложенные в цену книг, что образуются из-за наших российских пространств. От Камчатки до Брянска - все живут русские люди. Но пора-то понять, что забота государства о том же бесплатном чтении в прошлом была вовсе не одним из завоеваний пресловутого социализма... Или не понимаем аж до сих : в России то, в чем нуждается в любом ее глухом углу каждый человек - тепло, хлеб, чтение, связь - любую копеечку покроет свинчаткой расстояний. И где же справедливость : почему урожденные подальше от Москвы должны за копейки лишь воду хлебать из собственных колодцев ?

И вот о книге, о чтении - она в России, если нам дорог человек, иметь должна одну доступную справедливую цену, а это значит, что или снабжение ею должно быть центральным или издание - местным. Но последнее невозможно, потому что никакое провинциальное издательство не окупит расходов с местных продаж. Окупают расходы массовый тираж или элитарная цена, в провинции одинаково провальные, из-за чего и разорилось множество провинциальных издательств, даже на поле массовой литературы не выдержавши соревнования с оборотистыми столичными издательскими монстрами. И потому пусть будет книжный рынок, где каждому свое - со своими ценами и тиражами - но пусть будет хоть несколько тех же самых книжек в библиотеке, чтобы прочесть мог каждый человек, если не в состоянии купить.

Выбор покупателя - не мерило всему. Есть еще и выбор читателя. Тотальная советская цензура когда-то запрещала литературу именно за обращенность к людям и к их реальной жизни, но теперь правду о происходящем в России скрывают по доброй воле сама наша литература, производя на свет Божий некую мыльную радужную словесность, мало имеющую общего с нынешней реальностью, современностью. Независимость коммерческая от государства как возможность получать дополнительный доход - она теперь для многих сладка. Но за тем не следует независимости подлинной, то есть в суждениях, а подчас напротив, здесь перечить существующему режиму или порядку вещей боятся уже потому, чтоб не вспугнуть собственного благополучного существования, да еще и возможные подачки от нуворишей и от власти.

А наше необъятное и нелегкое для жизни отечество от людей требует почти бескорыстного служения, так что не одно государство всюду платит, но и люди отплачивают ему с лихвой, а где-то и обычные жизнь, труд - просто подвиг. Отечественная литература также требует, по-моему, бескорыстия от художников, ну а русская жизнь и люди - правды, соучастия. Русский человек не останется в долгу. Россия отплачивала за все это чистым золотом : любовью к своей литературе, новыми и новыми неповторимыми талантами.

C удьбу культуры давно не решают события, происходящие в ее же масштабах. Скажем, назову я не один роман, украсивший современную словесность, но что делать, если теперь нещадно опустошается сам русский язык? Что делать, если год от года у нас все неотвратимей отчуждаются люди от родного своего языка? Если самое что ни на есть нашенское министерство образования на исходе века ставит под вопрос необходимость преподавания в русских школах русской литературы!

Судьба русского языка за пределами России - это вопрос, оказавшийся, к сожалению, политическим. Только в одном новообразованном государстве, в Киргизии, он поставлен в равные условия с национальным языком. Это трагедия для русских, ставших в чужих государствах изгоями, но и огромная утрата культурная для соседних с нашим народов, для которых русский язык был-то "окном в Европу".

Русский язык образовывал и воспитывал именно по-европейски. Вся громадная работа нашей культуры по усвоению мирового духовного опыта - это работа многих поколений и веков, даже начать которую не будет ни возможности, ни силы, скажем, у чеченцев или украинцев, но в Чечне да на Украине закрываются русские школы и запрещается русский язык. Пушкина возможно, вероятно, перевести на украинский, но это будет скверный абсурдный перевод. Возможно и вовсе не переводить на свои самостийные языки. Но русский язык никогда не был имперской удавкой, он-то дарил свободу, открывал простор богатейших мировых культур. Если мировой технологический язык - английский, то его учат во всем мире, не задаваясь вопросом, что попадают под "имперское" влияние Англии. И если за российскую нефть или газ надо платить, то язык русский, сотворенный также органично самое природой - это бескорыстный дар, за который, несказанно обогащаясь, ничего и никому не надо платить.

Современное междоусобное отчуждение от русского языка - это трагедия для всех образованных людей и торжество невежества. Плоды этого невежества будут пожинать в грядущем веке, и это горький, очень горький будет урожай. Для русского же языка куда важнее вопрос самосохранения. Утрата культурного влияния может быть и временной. Но утрата национальной сущности - необратимой. Пушкин уже читается новыми поколениями тяжело - это почти не их язык, а ведь всего десятилетие назад язык "Повестей Белкина" и "Капитанской дочки" был и понятен, и современен. Произошло огромное вливание в нашу речь американизмов и техницизмов. Вот зазвучали с американским акцентом наше телевидение, массовая печать, но дело не в конкретных словах, а в стиле - это очень узнаваемый стиль "скетчей", рубленой деловой речи, которая звучит подстрочником с английского.

Еще одно громадное ядовитое вливание - лагерный жаргон. Каждый второй в России так или иначе соприкасался с лагерно-тюремной системой. Через лагеря прошли миллионы людей. Лагерный жаргон стал основой современного просторечия. Блатная речь вкупе с американизмами - вот новый деловой русский язык, а именно этот слой языка, на котором мы не читаем, а день изо дня живем, работаем, является прообразом общественного мышления. Но начавши мыслить воровскими понятиями, напившиеся блатной отравой, мы будем не братки по законам этого мира и не люди даже, а "фраера" да "шестерки". Язык - идеальный инструмент управления сознанием отдельного человека, но и всего общества. Сознанием нашим, обществом, пытается реально управлять криминальный мир, и самый кровный интерес этого мира - уничтожение слоя культурного.

Попытки обновленчества, перевода церковной службы на разговорный язык - сродни тому же безродству, какое готовят обновленцы от образования, предлагая школе освобождаться от преподавания русской литературы. Всякое обновление - это торжество того или иного рационализма. Но р о д н о е нельзя обновить, потому что оно зиждется только на любви к родному, на чувстве родства. Дети не обязаны, конечно, любить отцов, но из этого не следует, что всех детей следует рационально освободить от "обязанности любить родителей", делая их по сути-то сиротами. Если рационально освободить детей от "обязанности изучать литературу", а верующих русских людей - от "архаизмов", то это все равно, что освободить от любви к родному, от эмоционально-исторической памяти. Жив еще церковнославянский язык : звучит в храмах наша торжественная старая русская речь.

Там, где жива эта любовь, память, простодушие - там и слышна до сих пор в России родная речь.

Еще стало явным противостояние людей культуры и церкви. Этот конфликт проявлялся не однажды в русской истории, то ли порождая, то ли знаменуя собой общественный, гражданский раскол. Теперь его действие, почти театральное, разворачивается на узкой пыльной сценке, в которую превратилось в наше время пространство духовного влияния. Всякая духовная сила стремится обрести форму и в эту форму, как расплавленный чугун, влить сознание еще бесформенное (оно же народное, общественное или массовое сознание), постоянно меняющее свою форму, зависимое ото всех перемен и даже от погоды. Этим сознанием в России правили попеременно то цари да вожди, то духовенство, то интеллигенция. В наше время почти все это возможное духовное влияние с еще уважительной оглядкой на власть - на аморфный, будто б все еще временный "правящий режим", почивший даже в поисках национальной, скрепляющей нацию идеи - собирает русская православная церковь, которой все зримей, но и безнадежней противостоит раздробленная сама в себе атеистическая интеллигенция. Для атеистов, родом из времени советского, растущее в обществе влияние церкви само собой раздражительно. Сводомыслящие видят угрозу некоего православного тоталитаризма. Идейным, даже националистам, церковь также чужда, а то и враждебна за свою проповедь к смирению. Может показаться, что уже и нынешняя власть сознательно стравливает людей культуры с духовенством, давая все более направленный ход некогда стихийным обстоятельствам.

Так вот стихийно сложилось, что церкви, монастыри во множестве стали в советские годы памятниками истории и культуры. И почти повсеместно, будто б намеренно, вопрос о принадлежности этих памятников, некогда охраняемых государством, решился отчего-то двусмысленно, конфликтно. Государство, обязанное решать только исходя из национальных интересов, что должно остаться достоянием культуры, а что - быть возвращенным церкви, в большинстве случаев принудило духовенство и людей культуры тесниться, враждовать, разделяя между церковью и учреждениями культуры то, что может быть только единым, как духовно, так и в своих стенах или землях, а в подобие коммунальной квартиры превращена даже святыня православия, Троице - Сергиева лавра.

Но имущественный раздел все же ни в какое сравнение не идет с попыткой разделить самих верующих, внести раскол в церковь. Этот раскол уже на слуху стараниями прессы. В последнее время роятся лестные публикации особенно вокруг имени отца Кочеткова и его прихода. За него, за Кочеткова, сильно протестует творческая интеллигенция, очень громкие и уважаемые звучат имена - чего стоит только Аверинцев. И от этого совсем становится не по себе: люди духовные и творческие, сами верующие, идут против церкви и того, что есть в православии сущностного - догматов, традиций, устоев, отказываясь воспринять их ценность как духовную. Но, с другой стороны, это все очень знакомо - именно русская интеллигенция из веры живой и не застывшей, как бы из животворного опыта, вычленила сухие рациональные вопросы. Там, где начался нравственный рациональный поиск, кончилась живая вера. Скажем, убийство оказывалось не грехом, а вопросом - вот обсуждало и оправдывало русское общество выстрел Засулич в Трепова, то есть оправдало право интеллигентного человека на месть. Что было после - нам известно. Право на месть завзял себе и русский мужик, каждый стал вправе убивать да грабить себе подобного. Ну, а вот отец Кочетков завзял себе право всего на всего обновить церковную службу... Хочет ввести в православных храмах, как у католиков, скамейки, поменять иконостас, служить на разговорном языке - все для удобства верующей московский интеллигенции. И это требования для себя, в частности, обыкновенных удобств, комфорта - уже фарс того умозрительного сознания, которое увело интеллигенцию от живой веры, когда Богом стала Совесть, на деле-то искуснейший инструмент самооправдания. Ради удобства для себя, однако, готовы враждовать и стравливать с Церковью весь простой православный люд, да вот не хотят, простаки, невежды... А чего ж не хотят? Да ведь грешить, враждовать!

Сильнее ж всего и всех по своему влиянию на общество, на сознание человека сегодня - телевидение. Стало общим местом брюзжать, что наше телевидение - бездуховно, алчно и, по сути, враждебно культуре. Но до сих не было оно еще враждебным человеку, человечности вообще. И вот событие памятное ушедшего года: на всю Россию наше телевидение показывало зрелище публичных казней, что происходили в Чечне. Неизвестно для чего, на одном независимом канале присовокупили еще любительскую видеосъемку - как расстреливали чеченцы русских солдат. От зрелища этого - не то слово, что воротило, а рождалось ощущение ужаса, это же будто живое входит в дома, и глядят на это все, кто у телевизора, даже дети. Зачем независимый телеканал показывал любительскую садистскую съемку казни своих же, русских солдатиков и от чего он был не зависим? Мучить всех матерей, у кого погибли там дети? Мучить и будить ярость, ненависть у всех, кто там воевал? Публичные казни производятся в Чечне для устрашения самих чеченцев, которым война оставила в наследство криминальный террор - и это для них лекарство, которое они сами себе выбрали, да это еще и в Коране у них, этот шариат. А кого хотели устрашить бесконечным их показом у себя, в России? У чеченцев согнали глазеть на карательный расстрел на площадь человек двести, а у нас, в России, сгоняют к телевизорам миллионы людей.

Это была не хроника из прошлого времени и не художественный фильм. Показ подобных освежеванных документальных садистских материалов на российском телевидении не оправдывается никакой даже информационной необходимостью, потому как достаточно зачитать сообщение, сделать гласными сами факты. Если ж кому-то подумалось, что на кровавых картинках возможно воспитать в россиянах своего рода гуманизм и возвысить нас подобным нравоучительным показом до страны, до общества "цивилизованных", то такие намерения благие сами уродливы и аморальны.

Что торжествует? Национального масштаба цинизм, бесстыдство. Что доказывают, внушают? Что нет разницы между добром и злом, состраданием и садистским удовольствием, человеческой жизнью и скорченной в смертной судороге картинкой из телевизора. Между тем, каждый день телевидение предлагает нам лицезреть трупы - несчастных жертв убийств, пожаров, утоплений, дорожных катастроф. Цинизм этот достиг преступных отметок: вчера нам показывали мать, у которой выкрали из коляски младенца, а сегодня - уже ее даже еще неприбранный труп, этой женщины, доведенной всей этой телевизионной истерией, будто б травлей, до самоубийства.

Культура украшает общество, по культуре судим мы о его цивилизованности. Но у нас теперь культура прислуживает и приукрашивает, потому что за стенами благополучных "президентских театров" или за шумом литературных обедов в честь очередных лауреатов - картина невымышленная, реальная какого-то нецивилизованного растления. Как дурная болезнь - цинизм, делячество. Все имеет ценник, но ничто не имеет ценности. Все осмысляется с точки зрения и со вкусов потребителя, пускай гурман это или заурядный пожиратель рекламы.

Нынешнее потребительское отношение отучило думать. Человек, его жизнь и смерть - ничто. Внимание будет обращено ни на то, чего ради он умер, кто и за его уморил и какое будущее готовит для всех людей эта смерть одного ч е л о в е к а, а как внешне эффектно да гладко это написано или снято кинопленку. Сегодня верят скорее тому, что отцы чуть не в каждой семье вожделеют своих дочерей и мало верят, считают натянутостью, чем-то надсадно сентиментальным обычное семейное счастье, порыв к этому счастью и прочее. Теперь и того мало, к примеру, чтоб написанное было воплощенной красотой да совершенством, но воплощать-то требует некую красоту, совершенство, которые уже будто бы всех спасли - и вот искусство бесчеловечно красуется само собой.

Как узнать не то что обо всем, а хоть услышать ближнего. Вот вдруг стало известно : тихо, незаметно исчезла в России птица-сойка. О ней забыли так давно, что некому теперь горевать. Всполошился совестливо, написал, слезу пролил один старый уж человек - и сам же сокрушался : а что с того для большинства, что исчезла какая-то позабытая давно птица, какая-то там " сойка " ... А какая польза от одного человека ? Кому нужна-то его жизнь ? Пожил - ну и умри в свой час. И на что нам правда, если все равно умрем ? Зачем истины нужны, если живей не будешь ? Но миллионы раз русские люди, вовсе-то невеликие, с мыслью о самом насущном, а не о бессмертии, обращались к себе, друг к другу, нуждаясь в изъяснении себя.

Обычно прячут написанное, запечатывают в письма или в дневники. Человеку свойственно при жизни хранить тайну о себе и о своих делах, чего-то стыдясь или опасаясь, но русский человек не сделал из своих писем, а порой и дневников, тайны. Правдоискатель, он не терпит ничего тайного. Что есть правда как не вскрытая и выпотрошенная тайна ? Видим не замысел, а умысел, наущение дьявольское - не добро, но зло. И воскрешаем себя, еще-то живущих, но погибших во зле, не молитвой, а бунтом. Есть бунт кровавый и открывающий нараспашку все, скопленное в душах. И есть бунт жертвенный, открывающий точно так же скопленное в душе. Жертвенный бунт - обличение. Принесение себя в жертву во имя открытия правды. Во имя слова правды. Открытие слов, волевое превращение личного да тайного в общую боль - и есть русское письмо. Философский, социальный - все едино... Бунт.

Россия на многие века - страна " воровских грамот ", " подметных писем ", " прокламаций ", " листовок ", " самиздата " . Европу за всю ее историю сотрясло всего одно письмо, вывешенное Лютером на дверях церкви, которую сам же он запер, чтоб пробудить от равнодушия прихожан. Русские ж пишут открыто, протестуют веков пять к ряду, и Россия - огнедышащий вулкан человеческого протеста. Вулкан то тлеет, то извергается - и с той же неотвратимостью наш бунт метафизический, из тлевшего, извергает расплавленные взрывы крови да огня. Что было твердью - дрожит под ногами, ломается от цивилизационных, подобных тектоническим, сдвигов. Счастливый билет в Царство Божие возвращают тоже не один век. Возвращает его Курбский, открыто письмами обратившийся не иначе-то против помазанника Божьего на земле - и о том, о божественном праве и о " слезинке " , Иван Грозный с Курбским уже вели свой спор. Карамазовский и вопрос, и разговор - суть русский, вневременной.

Поучения да слова о благодати, что полны были христианского смирения и тайны, в русской истории так скоро кончаются, как скоро обрушился закон. Закон - это "C уд от Бога, а не от тебя " . Братоубийство ж, всевластие русский человек однажды и уже навсегда осознал концом истории, Судом не от Бога. История кончилась, а, значит, должна быть начата другая. Нужны новые, другие основания жизни на земле. Другие законы. Другое все. Апокалиптические ожидания русского человека из средневековья вплоть до века нынешнего и человека нынешнего, суть одно - не ожидание конца света, а конец, обрыв истории.

" Некуда жить " - вот русский апокалипсис. И не грядущий, а давно в сознании человека наступивший. До нас многое не дошло, этого человеческого. Но именно дошедшее, чудом сохраненное указывает на то, что ж смерзлось в душе русского человека от ожидания. Дошедшие до нас русские письма все возникают, как человеческие голоса, из пустот не мирных времен, а самых трагических, как глас вопиющего в пустыне. Это всегда письма от жертвы к палачу. Обличение и покаяние ходят рядышком по русской крови, в письмах русских. Покаяние - то же обличение, но отнюдь не самого себя. Приносящий себя в жертву возвышается покаянием, ведь никогда покаянием не возвысится настоящий или будущий палач : "... не хотел ведь я крови твоей видеть ; но не дай мне Бог крови ни от руки твоей видеть, ни от повеления твоего... " Пафос открытости русского письма задан обращениями. Протопоп Аввакум, сидя в яме земляной, волен был обратиться и к Богу, и к Царю. В письмах же к царю Алексею Михайловичу частенько поминает он о том, сидя в яме, что молится за него, но само его письмо не есть молитва. Обратить всю ту же волю свою только в молитву, слышную только Богу, но не людям, и оказывается для русского человека невозможно. Даже о молитве, как о тайне, он откроет в письме, ведь и ощущает неведомую новую силу слов, какую обретают они, когда тайное становиться явным. Какую ж ? C амую великую! Писавший и обращавшийся к " чтущим и слыщущим " , воплощал то о б щ е е, ради чего и жертвовал собой. Воплощался душой в своем народе.

Век просвещенных людей и философского бунта открылся " Философические письмами " Чаадаева и закрыт был письмом Белинского к Гоголю. Философская переписка породила в русских писателях осознание той ответственности, какой никто еще прежде не ощущал. Слово в России для писателя было уже почти свободным. Открытие слов будто б уж перестало быть тайной - и потому чуть не стало игрой. Человек, говоривший правду, не приносил себя в жертву. Явились " общественные вопросы " и ни для кого они не были тайной. Но начиналась эпоха, обагренная цареубийством... Открытое обращение к людям не делало Достоевского и Толстого писателями. Но если кто в России и совершал свой нравственный выбор в слове, то им был именно писатель.

Есть вредная глупость, заявляющая, будто б русский писатель приблизил конец истории. Ложь - что Толстой или ж Достоевский увлекли к бунту. Они увещевали своими обращениями от кровопролития и казней то правительство, то революционеров. Но их - и вот, где откровение - никто не слышал! Правительство казнило революционеров, революционеры казнили министров, градоначальников, искали смерти царей. В эту эпоху рождались одинокие манифесты совести, а одиночество, особая личная нравственная позиция уже-то становилась в подобной атмосфере бунтом. Общественный вопрос должен быть решен как нравственный - взывали эти манифесты - и содержали в себе попытки решения нравственным способом множества острейших вопросов. Обличение впервые выводило русского человека к необходимости самому брать на себя ответственность за ход истории. Осознанная своя личная ответственность побуждала к протесту уже не свободный ум, не душу оскорбленную, а ответственную за каждый поступок совесть. Новая нравственность, разрешающая казнить уже во имя установления на земле справедливости, рождала страстную отповедь в защиту человека вообще, потому как человеческую жизнь и готовы были принести в жертву : на крови, как на основании, строить новый справедливый мир.

Только человечность, обращенность к совести человеческой, окружила писателя русского мифом заступника. Таковым он не был, не мог быть - ну разве только Толстой, вступившийся за духоборов и старообрядцев. Горький, хотевший быть духовным учителем, веруя в знание, единственный сознательно посвятил себя этому мифу - но спасая по человеку людей себе близких и помогая миру искусства, миссию свою ж не исполнил. Его трагическое двойничество обнажило этот моральный надлом : видел перед глазами и сталинские лагеря с миллионами узников, и парадные массы новообращенных советских людей - поделенный надвое как на плахе свой народ, но оказался не в силах быть заступником и учителем своего племени людей, а совершил выбор, который, что и внушил себе, совершила сама история.

Но в будущем именно миф о народном заступнике превратит опять же русского писателя в ответственного уже и не перед историей, а перед людьми : обращавшийся прежде сам к людям, он станет маяком для обращений людей, нуждающихся в помощи, в заступничестве и уже к нему потекут реками, полные боли и открытости, русские письма. А в начале века русский Писатель сам пишет письма о заступничестве - к своему палачу. Новой власти еще смел писать с обличением Короленко. Сталину - посмел только советский комиссар Раскольников. Смиренные п и с ь м а к Сталину напишут Замятин, Булгаков, Мандельштам, Ахматова... Да кто их не написал - за сыновей, с просьбой о помиловании или с последней верой что " он ничего не знает! " Их писала массово вся приговоренная Россия, умоляя своего палача. Русские письма - еще не осознавая себя как силу, не бунтуя, а умоляя - так вот рождаются в нашем веке на свет миллионом обретших свой голос в слове человеческих душ. Русский человек только в этом веке массово обучился грамоте. Все века русский народ не был бездушен, равно как и никогда не безмолвствовал, потому что его болью вдохновлялся тот же русский бесстрашный дух - но теперь народ обрел собственный голос. Голос этот пробудила еще неотвратимей, если и не взрастила духовно, война. Миллионы писем с фронта, миллионы - на фронт, обращенные к самым ближним, за шаг от смерти... Истекающие кровью - писали кровью.

Каждый, кто писал с войны, знал, что письмо его будет вскрыто прежде военной цензурой, а если что - он попадет в лапы смершевцев. Слежка за письмами, будто б за мыслями, была такой же поставленной на конвейер, еще в царской России. Теперь уж в человеке, в тайниках души его, подозревался злой умысел. Открытие слов в письмах - стало пыточным словом и делом. С фронта писали - одно для цензуры, а зная наверное, что письмишко смершевцев обманет, проскользнет - всю правду.

Книга, которой суждено было скорбно разделить новый кровавый век на две эпохи, будет начинаться и такими словами : " Дряблым европейским февралем он выхватил меня из нашей узкой стрелки к Балтийскому морю, где окружили не то мы немцев, не то они нас, - и лишил только привычного дивизиона да картины трех последних месяцев войны ". Арест... Фронтовой офицер был арестован - перехвачено было крамольное письмо к другу. А в офицерском планшете бунтовская " Резолюция ╧1 " . Найдут при обыске еще дневник, писавшийся тоже не для чужих глаз.

Как прятал написанное после всю жизнь Солженицын - в лагере вызубривая наизусть и шифруя узелками на веревочках ; на воле захоранивая рукописи и распихивая по тайным углам - так это ж написанное, только спрятавши, выуживал из тайников и беспощадно к самому себе, презирая запреты как никто другой, отсылал, открывал обращенное к людям, будто б и роковые свои фронтовые письма. Его случай - судьба, но вот судьба - не случай. Все должно было случиться именно так : " Мы переписывались с ним во время войны между двумя участками фронта и не могли, при военной цензуре, удержаться от почти открытого выражения в письмах своих политических негодований и ругательств, которыми поносили Мудрейшего из Мудрейших, прозрачно закодированного нами из Отца в Пахана. " В тюрьме над наивностью заговорщиков смеялись : " Говорили мне, что других таких телков и нельзя найти. И я тоже в этом уверился. " Но однажды откроет для себя с удивлением еще одну похожую судьбу : " Вдруг, читая исследование о деле Александра Ульянова, узнал, что они попались на том же самом - на неосторожной переписке, и только это спасло жизнь Александру III 1 марта 1887 года. " Спасло жизнь царю, и отняло другую - Ульянова, а брат казненного отнял жизнь - у последнего русского царя.

Солженицын писал " Архипелаг Гулаг " с опорой на читательские письма, что хлынули к автору повести об одном дне Ивана Денисовича. Письмо освобождало от немоты. Ни одно произведение не рождало еще такого стихийно-сплоченного обращения людей, пробуждения веры в справедливость, в победу добра, духа человеческого над злом. Слово его было услышано! Читая открытые обращения Солженицына того времени, читая " Жить не по лжи " , удивительно понимать, что всего десяток лет тому назад все безмолвствовало .

Когда голос самого Солженицына будет заглушен, а потом и смолкнет в изгнании, в советской действительности письма не утеряют уже своей раскованности, внутренней свободы. Пробуждена вера в литературу - и письма читателей не одно десятилетие откликаются на романы, повести, книги, обращенные к человеку. В нарушение запретов, в СССР возникает самиздат ; переписанные от руки или в машинописи, тайно от человека к человеку ходят листы художественных и публицистических произведений, схожие только с письмами. Люди верили тем, к кому обращались. Обращения людей в газеты, в органы власти были также массовы. Письма трудящихся всячески поощряются властью. Письма с жалобами на произвол инстанций или даже на качество товара посылали в газету - и газета, почти каждая, будто б уполномоченный государства, отсылало письмо на проверку, на контроль в соответствующие органы. Вера и отзывчивость людей были массовыми : газеты открывали рубрики - порой тематические, порой проблемные - где публиковались письма обыкновенных людей или рассказывалось о судьбах людей - а в ответ шли сотни, а когда и тысячи писем, обращенные к этим людям с предложениями дружбы, помощи, со своими мнениями.

Эту силу доверия, отзывчивости подхлестнуло гласностью, когда и тиражи всех массовых изданий в стране достигли миллионных отметок. Явилось понятие " общественное мнение " , что было символом поначалу нового порядка вещей - что власть оборачивается к человеку и осознает себя зависимой от его мнения или же выбора. Обличения, открытия всех тайн насыщали это мнение как губку. И если поначалу общественное мнение казалось силой самостоятельной, будто б правящей в обществе - перед которой заискивали, на которую опирались, то очень скоро им научились управлять, а потом и помыкать. Управляли - чтоб прийти к власти. Помыкали - прейдя к власти.

Последний всплеск веры людской - 1991 год. Впервые за всю историю народ обрел свободу выбора. Голосованием людей в России сменилась власть. Одобрена на референдуме была новая конституция, сменившая экономический и политический строй в стране. То есть свершились по воле народа все исторические перемены - властным было только решение о роспуске СССР, а в последующем - о роспуске российского парламента первого созыва.

Победа тайного свободного голосования над открытым и несвободным низвергла в русской истории наши всегдашние н р а в с т в е н н ы е в ы б о р ы. Тот или иной общественный выбор теперь - это не нравственный вопрос, так как он совершается волей обычного большинства, то есть волей аморфной, обобществляющей сумму самых обывательских предпочтений да интересов. Прежде ж он свершался как нравственный волей меньшинства, и люди следовали за ним, движимые только верой, как за обращением, к ним посланным. Этот нравственный выбор меньшинства мог быть по сути бесчеловечным - как выбор революционный. А мог быть вовсе выбором одиночки - как в одиночку, только своей волей, Солженицын рушил фундаменты лжи под коммунистическим зданием.

Сегодня все свершается из того или иного корыстного интереса. Общественное мнение ничего не решает, презирает само себя и его едва-едва возбуждают мерзкими сексуальными скандалами. Между людьми в России истреблена даже личная, семейная переписка - не от нищеты, очевидно, а от неверия в ее смысл. Мало кто верит, что он живет и что кругом продолжается жизнь. Люди никому и ничему не верят, но и нет глубокой жажды правды, воли к сопротивлению, потому что сопротивляется большинство только тем, что способно еще бороться за свое физическое существование. Хоть все покрыто снова коростой лжи, но это уж ложь дарованная вседозволенностью, которую даже не обличишь, потому как все мы сегодня - все наше общество - живем во лжи животных инстинктов, законов собственного выживания, массовых вкусов.

Но сегодня, сегодня вдруг восклицает в письме человек : " Нет бога, нет! Если б он был, он бы заплакал от такой ужасной несправедливости... " А другие восклицают : " Пусть придет скорей Страшный Суд! " - и взывают так вот истово к Богу.

В них, в русских письмах, сегодня мало есть возвышенного, но они все обращены под духу своему именно к Богу, а не к тем, кому адресованы были почтой, к таким же людям - на звук или свет их имен. Все эти письма миновали Бога. Они, наверно, и написаны были и отосланы, когда в людях совершенно истратилась хоть какая-то вера. Но жить без веры невозможно. Без нее - только умирать. А люди хотели и хотят жить, не могут смириться с мыслью, что должны исчезнуть бессмысленно, бесцельно и упрямо цепляются за последнюю возможность кому-то верить, будто эта вера только и продлевает их жизнь.

В современной России такую последнюю веру смогли пробудить в людях всего несколько человек. Один - это президент страны, которому кто-то все еще верил. Второй - это не солгавший ни в одном своем слове русский писатель. Писали еще на имя ссутуленного тихого человека, будто святому, а когда он ушел из жизни, то люди продолжали писать уже его жене, не желая смиряться с тем, что один из адресов был вычеркнут смертью. Пишут по-простому : " Кремль, Ельцину... ", " Москва, телевидение, Солженицыну " ... Люди писали и пишут с последней верой : " Спасите! Бейте в набат! " Но ведь и Сахарова, и Солженицына захлопывали, осмеивали, когда всходили они на н а р о д н у ю т р и бу н у, и это избранники народные не желали их выслушать. Тогда кого и как могли они спасти ? Солженицын в очерках изгнания рассказывает : отвечал на письма раковым больным, что обращались к нему, зная о его собственном излечении от рака благодаря настою трав - самодельному, им же изобретенному лекарству - и раковым больным высылал детальный ответ о своем лекарстве.

ОДИН ЧЕЛОВЕК НЕ В СИЛАХ ОТВЕТИТЬ ВСЕМ, КАК НЕ МОЖЕТ ОН ОТВЕТИТЬ ЗА ВСЕХ, И ТОЖЕ ПОНЕСЕТ СВОЮ ДУШУ НА СУД НАРАВНЕ СО ВСЕМИ, ДЕРЖА ОТВЕТ ЗА СВОИ ПОСТУПКИ И НЕПОСТУПКИ.

Пишет пенсионерка З.Ю. Синютина из Москвы и участница ВОВ Зинаида Захаровна Кучеренко из Белгородской области поселка Красногвардейское, инвалид II группы Леонид Константинович Родин из Орла, школьный истопник Виталий Кириллович Волошин из Тюменской области Нижнедавдинского р-она деревни Большая Заморозовка, фермерская семья Рыжовых из Хакасии Бейского района деревни Дехановки, рабочий-строитель Гарик Глебович Арутюнян из Абакана, ветеран ВОВ Александр Филиппович Самойленко из Волгограда, журналист из города Орехово-Зуево Евгений Голоднов, Людмила Ильинична Коленсникова из Владивостока, колхозная пенсионерка Ромашова Анна Яковлева из Нижневартовска, Петелин Борис Николаевич из Липецка - бывший заключенный политических лагерей, старший инженер инструментального завода Козицкий Виталий Дмитриевич из Хабаровска, неработающий пенсионер Виктор Антонович Артемьев из Ленинградской области Всеволжского района поселка Невская Дубровка, из Ярославской области деревни Гора Сипягина - биолог и фермер Анатолий Сергеевич Агальцов, глава коллективного крестьянского хозяйства из Волгоградской области Владимир Егорович Сугатов, пенсионерка Л.А. Бултнова из Владимира, любители животных семьи Дороховых и Соколовых из Москвы, инвалид от радиации II группы, живущий в Екатеринбурге, фермер из Воронежской области Николай Александрович Подрезов, предприниматель из Пятигорска В.А.Третьяков, коренной липовчанин и гражданин России Иван Секирин, ветеран войны из Томска Георгий Петрович Костарев, пишет живущий в Твери, по профессии экономист, Анатолий Петрович Солонин, пишет инженер-аэродромщик Дмитрий Сергеевич Моисеев из подмосковного Жуковского и некто Ю.Г.Варенков из Йошкар-Олы, а также заключенный спрятанной за Уралом колонии общего режима Владимир Николаевич Пустовалов и заключенный колонии строго режима Кузьминов Сергей, отбывающий наказание в Коми Республике в поселке Чинья-Ворык... Россия пишет.

Даты на почтовых штемпелях - ни одной исторической... Все написано до 1995 года. Бумага пожухла. Мог родиться и уж подрасти за эти годы ребенок. Человек. Но читая их теперь, думаешь, смогли авторы их выстоять или нет, выжили еще и эти пять лет ? Почему пишут все больше старики ? Пишут, кто сейчас болеют, недоедают, чувствуя приближение конца, кто обречен в первую очередь и вот в этих письмах еще судорожно хватаются за жизнь, как если б молят, чтоб их спасли. Молодежь, конечно, далека от ощущения конца и до них еще пред краем жизни стоят слоями два, три поколения, так что они многим довольны и, как водится, думают про себя, что та же участь их в скором времени не коснется. Обреченные на позорное истребление от голода, болезней, безработицы, безденежья, старики ищут в последнюю минуту осмысленности, надрывно возвращают себе в последнюю минуту отнятое достоинство.

В каждом обращении человека есть своя болевая точка. Политики, социологи, экономисты врачуют болезни, понятие о которых имеют только сами больные, самое ясное да пронзительное - через боль. И вот лечат человека, а ему еще больней. Обещают вправить вывих, а он орет - руку сломали. А стонущих от боли окружают презрением : "деградировавший человеческий материал", "население низкого качества" - словом, недочеловеки, нелюдь, не достойные потраченных на них лекарств.

Россия ж в образе и подобии живых людей давно все знает о своей болезни. За каждым стоном, проклятием - осознанный вопрос. Так что обратная сторона русских писем - это беспощадный диагноз общественного состояния России, поставленный ее ж собственным народом.

Все принятые за годы реформ решения так или иначе входили в противоречие с образом жизни реального человека, так что сами люди с их уже укоренившейся психологией оборачивали преобразования во всех областях в хаос, но это и доказывает, что надо было следовать путем постепенных психологических перемен как в экономике, так и в общественной жизни. Подобное катастрофическое преобразование самой реальности, все равно что среды обитания, обрекало человека только на выживание, как и животное, когда кто не приспосабливаться к новым условиям существования, тот не выживает ( " а на нижние этажи они и не смотрят, хотя, как ни странно, все, без исключения, заявляют о стремлении создать нормальную жизнь для нижних этажей ") - способны же выжить оказались в большинстве только люди аморальные, стремящиеся к обогащению любой ценой и на любых условиях : взяточники, уголовники, казнокрады и тому подобные.

Обреченные на выживание, на приспособление к жизни в насаждаемых условиях, люди живут соответственно к а к м о г у т, а не так, как должно жить по совести и даже по закону (" А пока каждый живет как может. Даже у бюджетного чиновника жить получше существует одна возможность - брать взятки. Раньше мы почти не слышали об этом. Сейчас же это происходит сплошь и рядом, вверху, и внизу. В этот процесс сегодня втянуты даже простые труженики "). Когда на производстве, где все оклады, ставки, тарифы десятилетиями устанавливались централизованным порядком, а сбыт даже невысококачественной продукции - гарантирован тем же Госпланом, было в одночасье отменено государственное управление и отпущено все на свободу, не подготовленные ни морально, ни технически к подобным резким переменам рабочие, инженеры, директора оказывались именно ни к чему не способны, так что промышленные предприятия обрекались тем самым только на крах ( " Теперь же узаконили крутую самостоятельность. В этом ошибка наших государственных мужей. Надо было вводить эту самостоятельность медленно - по мере привыкания к ней, по степени готовности работать по новым требованиям "). То же с обрушившейся в одночасье политической свободой - люди оцепенели, не зная, кому, а главное - во что верить ( " десятки партий и движений, и десятки идей, в которых и сами организаторы порой не разбираются " ). Когда была одна партия и одна идеология, человек в конце концов что-то мог понять и делал свой выбор. Но в анархии новых идей и партий уже мало что поняли, голосуя неосмысленно, естественно просто за лучшие обещания, а обещания лучшей жизни вырождались в демагогию, оборачивались обманом, ведь за исполнение своих обещаний ни политики, ни партии, придя к власти, ответственности не несут, руководствуясь в своих действиях уже только политической конъюнктурой ( "C ейчас не знаешь кому верить, за кем идти. А может быть, это специально партии и движения плодят, чтобы окончательно запутать всех и вся ?"). Замороченные и обманутые люди не хотят участвовать в выборах своих политических законодателей - они просто неспособны уяснить уже, в чем же суть предлагаемых выборов, чем одни партии отличаются от других, а безразличное отношение людей к политической жизни освобождает политиков от ответственности окончательно. Главное разочарование - одни стремительно обогащаются, другие же стремительно нищают, и так становится понятным, что о д н и о б о г а щ а ю т с я з а с ч е т д р у г и х ( " Нет места на земле, где бы жили, без исключения, одни богатые. Богатые появляются лишь там, где основная масса беднеет и нищает. Противоестественно думать, чтоб богатые, у которых все мысли и действия направлены на то, чтоб богатеть, оглядывались бы в сторону беднейших и смеривали свои аппетиты, никого бы хотя б не разоряли ").

Люди, в общей массе своей не стремящиеся к обогащению и живущие воспитанными за десятилетия представлениями о необходимом достатке и социальной справедливости, лишаются возможности прожить сносно только на зарплату и всех социальных гарантий, понимая теперь свое существование как угнетаемое - обнищание же, чувство угнетенности все необратимей порождает в людях равнодушие и к труду, и к оставленным за ними самым общим да демагогическим " демократическим правам " , к тому же праву на свободное волеизъявление.

Выборы в России обеспечивают победу тем, за кого бы большинство населения так или иначе не проголосовало. В России голосует и решает исходы выборов маргинальное меньшинство - а на выборах в местную власть достаточно уже и 25% от всех голосов избирателей, чтоб выборы были признаны состоявшимися, тогда как неявка на избирательные участки оставшихся 75 % есть такое же волеизъявление гражданское, обнаруживающее истинное отношение граждан к предложенным им на выбор кандидатам, а в еще больше мере - к самой нынешней безликой избирательной системе. При том выборы в органы власти районов, областей, городов отданы на откуп местным администрациям - формирование избирательных комиссий, недопущение наблюдателей открывает широкий простор как для предвыборных махинаций ( " Даже так : выборы в рабочий день. Отпускали с полдня с условием : обязательно проголосовать - проверим! Надо было набрать квоту. Удивительная квота, когда менее 10% населения определяют власть для всех ") , так и для фальсификаций уже результатов выборов ( " Администрацию не беспокоит, за кого проголосуют - опыт фальсификаций уникальный : в Липецке больше года длится процесс о фальсификации выборов губернатора в начале 93 года - и вряд ли конец ").

Все так оболгано за эти годы, что голосовать уже долго не пойдет именно решающее большинство - это 25-4О летние, для которых выборы теряют смысл, так как эта часть общества, и должная быть социально-активной, уже ни во что и никому не верит - и настроение потому почти безнадежное. Разочарованное ж большинство толкает власть в объятия жириновщины, баркашовщины, зюгановщины ( " а также еще типа Мавроди - мошенника вроде... ").

Приватизация в России произошла не в интересах рабочих : они не понимали даже ее сути. И не в интересах производства : управляющий завода назначался чиновниками от Госкомимущества и оказывался им временный, пришлый человек, который даже зарплатой не зависел, как рабочий, от состояния производства, отчего и выгодней становилось просто сдавать помещения из-под остановленного, разрушенного производства в аренду, а рабочие безропотно голосуют за все решения новой заводской администрации, боясь увольнений за свои питейные грешки. Рабочих не увольняют, но и не платят заработной платы - не увольняют, чтоб не платить пособий по увольнению. Взыскание долгов по суду - начало бюрократической волокиты, которую рабочий человек, не имея средств на помощь юриста, редко когда осиливает до конца (" суды занимаются волокитой по отношению к нам - рабочим, то им не та бумажка, то подпись не та "). Состоянием приватизированного завода и судьбой рабочих не интересуются краевые власти - губернатор, краевая Дума освобождены от ответственности и брать ее на себя добровольно уже не хотят. Профсоюзное движение, как еще одна законная форма защиты рабочими своих трудовых прав, лишилось смысла, если завод не приносит прибыли и его администрация вовсе не заинтересована в рабочих. Профсоюз уже в самом абсурдном виде превращается на заводе в пособника администрации (" На заводе остался один член профсоюза, она же председатель профсоюза, она же начальник производства "). Если завод стоит, то рабочие лишаются не только средств к существованию, но и медицинской страховки, так как оплачивать ее должно неработающие предприятие. Совершенно обреченными оказываются те, кто проработал на заводе по 20-25 лет - если все, кто еще здоровы и в силах, увольняются и устраиваются на новых местах, то для рабочих предпенсионного возраста, которых и большинство, увольнение равносильно потере трудового стажа, он прекращается, когда человек увольняется с завода и не находит в течение ближайших месяцев нового места работы, а пожилых - то нигде и не принимают на работу ( " Пытался найти работу. Годы пенсионные - а надо только молодых. " Ты что, спонсоров ищешь, когда дуба дашь " - вот такое можно услышать из уст отдела кадров, да еще от женщины "). В конце концов рабочий человек как таковой оказался выброшен из жизни ( " У нас в городе весь транспорт с 1 марта переходит на коммерческий уклон. А я как смогу купит билет в автобусе, трамвае, троллейбусе ? Где я возьму такие деньги ?! ").

Если на рабочих или инженеров еще можно будет выучить, возрождая промышленность, то разруха долгая в сельском хозяйстве пускает на убыль даже не урожаи да надои, а само русское крестьянство - деревенский человек отвыкает от крестьянского труда, научить же кормиться от земли, научить р а б о т е на земле почти нельзя, ведь земля это не станок, а живая почва, равно как земледелие - не производство, а могущая быть утраченной к у л ь т у р а пользования землей, ведущей себя по особенному в разных краях и условиях.

Крестьяне живут на земле - это еще одно их отличие от рабочих, которые живут в городах, где свободны люди переселяться, переезжать, а также в поисках работы, поэтому безработица в крестьянских хозяйствах, их разорение влекут за собой последствия одинаково катастрофические - исход из деревень, беспробудное пьянство (вырождение уже физическое). Русская деревня заколочена наглухо в гробовое молчание - о миллионах людей не вспоминают в СМИ, даже в пору страды или посевной.

Крестьяне беспомощны перед заказчиком - будь то коммерческий заказчик или государственный, которые могут не исполнить договор или не заплатить, но при том их не объявят за это банкротами и денег с них за ущерб или долги не взыщешь. Зато если совхоз, разоренный своими заказчиками, не расплатится по банковскому кредиту, то его объявляют банкротом и распродают все имущество. Кабальные формы кредитования сельских хозяйств таковы, что ускоряют их банкротство. Сдается в залог под кредиты не земля, так как земельный кодекс у нас исключает собственность на землю, а техника, скот - сельхозимущество, с распродажей которого крестьянам уж ничего не остается делать на земле, как и земля остается никому не нужной.

Банкротства коллективных хозяйств подобны поджогу кораблей, но бежать с этих кораблей потерпевшим бедствие колхозникам уже некуда и не с чем, хоть крестьяне могли б получить в собственность или в аренду с правом залога земельный надел и выйти своим паем из того же колхоза целыми да невредимыми, но крестьянам не выгодно выходить даже из таких, обреченных на гибель колхозов, так как их существование в одиночку с теми ж кабальными банковскими кредитами будет еще бедственней. В сельском хозяйстве царит тот же хаос, что и в промышленности. Экономическая самостоятельность при советских способах хозяйствования придушенна налоговыми поборами, неплатежами, инфляцией. Директорский корпус научился не работать, а паразитировать на разрухе. Наемными рабочие, колхозники брошены государством - которое их когда-то нанимало да содержало - на произвол цен, заказчиков, директоров.

Правительство объявило курс на создание фермерских хозяйств, дало начальную свободу и льготы - право на аренду земли, льготное кредитование, но, когда движение стало массовым, тоже бросило его на произвол судьбы. Фермерское движение, набирающее силу, должно было естественно потеснить в России чахнувшие коллективные хозяйства - перенять у них землю, технику, после чего вставал бы уж со всей неизбежностью вопрос о частной собственности на землю. Чиновники согласны были в начале реформ в сельском хозяйстве поощрять частника. Но отдать ему в собственность землю, подчиниться его интересам были уже не согласны. В их интересах - поддерживать на плаву требующие громадных дотаций неэффективные коллективные хозяйства, потому что чиновник сам точно так же паразитирует на дармовых бюджетных средствах и желает к тому же не служить чьим-то интересам, а управлять, исходя только из своих, бюрократических.

Фермер получил землю худшую из худших, притом большую ее часть в аренду, за арендную плату, назначаемую не из расчета, плодородная она или нет. У него нет всей необходимой техники. Проценты по банковским кредитам так велики, что их нету смысла брать - если берешь кредит, к примеру, на покупку трактора, то выплачивать после по процентам надо вдвое больше, чем стоил этот трактор. Фермерские хозяйства, поставленные в неравные условия с колхозами, даже несмотря на то, что фермер заинтеросованней колхозника в конечных результатах своего труда, побеждаются в России и доказательство этого поражения - уже массовый исход из фермерского движения когда-то увлеченных реформаторскими посулами трудолюбивейших знающих людей.

Страна новая, а многие законы остались от старых времен, но действие их оказывается куда более жестоким именно потому, что новая реальность куда жестче, чем советская. Так не претерпел изменений в отношении подростковой преступности уголовный кодекс, но за это же время изменилось очень многое, притом по существу. Новые реалии - беспризорные дети, массовая безработица у молодежи и неизвестные до этого виды детской преступности - детская проституция, воровство как единственный способ выживания (у беспризорных детей), вовлечение малолетних в преступления, не ими продуманные и не естественные для их возраста - по сути организация детской преступности теми, кто использует правовое освобождение детей в возрасте до четырнадцати лет от уголовной ответственности в своих преступных целях, руководя их действиями. Инспекция по делам несовершеннолетних способна осуществлять в их отношении только милицейские, карательные функции, тогда как прежде ей вменялась в обязанность работа по исправлению трудных детей и подростков : вместо устройства досуга и отдыха для детей и подростков - расширяют колонии и тюрьмы.

Но кое-какие законы в России все же принимаются... Размер пенсий и надбавок, утверждаемый в Российской Федерации всеми ветвями власти как закон - есть законодательный акт, который прямо обрекает инвалидов и пенсионеров на физическое истощение и по сути лишает нетрудоспособных по старости или по состоянию здоровья людей права на жизнь. Сегодняшняя пенсия по инвалидности или по старости - это закон, чисто исполненный в юридическом отношении и подогнанный под конституцию, так что в нем не содержится никаких противоречащих ей или другим главнейшим государственным законам формулировок. И только действие всякого закона обнаруживает его истинное содержание - и в этом случае оно оказывается составом преступления, но за доведение человека до голодной смерти или самоубийства не может быть осуждено само государство, разве только морально, судом общественного мнения, которое юридически также не в состоянии ничего обжаловать, поменять. Такой закон - это государственный приговор в России всем немощным и слабым .

Непомерно низкая пенсия за всю трудовую жизнь ( " идем к концу жизни, а люди и не жили по-человечески ", " пенсия как будто до копейки высчитана, а как жить, как там считали, если даже слиху не хватает ").

Когда переводят человека на положение инвалида и устанавливают состояние ( " инвалид от радиации ", " инвалид по зрению ", " инвалид детства " ) и группу инвалидности (степень тяжести), то такая категория как " причина инвалидности " не берется в расчет. О " расчете " говорить здесь уместно, так как размер пособия рассчитывается у нас только из суммы потерянной трудоспособности, но притом не учитывается, а по чьей вине потерял здоровье человек - по своей собственной, от рождения, по вине физических лиц или самого государства - и оказывается, что в наших-то условиях именно государство, делая инвалидами своих граждан, не несет за них какой бы то ни было серьезной ответственности. Человек лишается по вине государства, на государственной службе здоровья - а государство только и решает, дать ему рабочую группу инвалидности или не рабочую, платить поменьше или побольше, хоть ясно, что чернобыльский ликвидатор - это, для примера, не разбившийся на своей машине автолюбитель. Потеря трудоспособности - есть показатель общий, но в нем не учитывается та степень ответственности, которую несет то же государство, если посылает своих граждан в приказном порядке на войну или тушить горящий атомный реактор. В прошлом веке в России, при царском правительстве был институт инвалидов, под кем имелись в виду именно те, кто утратил здоровье на государевой службе. Вместо персональных государственных пенсий инвалид армии, ветеран боевых действий или чернобылец сегодня получает паршивый клок - пресловутые льготы, не имеющие никакого денежного выражения, которые еще должен сам же потрудиться реализовать. Персональные же государственные пенсии получают у нас те - и это не злая шутка - кто руководил государством, а также народные депутаты, генералы и прочие особо ответственные государственные деятели.

Общественные болезни, страдающие люди - страдающие по чьей вине ? Кто виноват - тоже русский, сущностный для нас вопрос . Но почему всегда спрашивалось " кто " и в умах засела мысль только о чьей-то персональной вине, а как собственно общественный, гражданский русскими этот вопрос так и не задавался ? Ведь так - это ж вопрос мести, наказания. Мы ищем не виноватых всю свою историю - а уже будто б наказанных, чью вину даже не надо доказывать. Это подспудное желание снять ответственность за происходящее с себя и еще более естественное побуждение всех страдающих - отыскать не источник страданий, а выплеснуть их куда-то, на кого-то, чувствуя если не освобождение от боли, то осмысленное торжество собственной правоты. Когда читаешь вдруг - " виновато несовершенство законов " - то вздрагиваешь : Господи, это ж тот человек, единственный, который никого не винит! не хочет ничьей крови!

Ну, а кто виноват, чьи головушки на выдаче-то в России теперь ? Тех, кто принимает да исполняет государственные решения : " партия начальства ", " президент ", " администрация ", " правительство ", " кто поднаторел в упражнениях с народом ", " южане ", " Ельцин и ему подобные ", " законодатели и надзиратели ", " директорский корпус ", " Горбачев ", " банк ", " государство ", " заказчик ", " господа ", " ультра-большевики, сделавшие из России Гулаг ", " Дума ", " дармоеды ", " инстанции ", " государственные организации " , "сионисты" ... Если обвиняют инородцев или нуворишей, то обвинения звучат лишь с тем же смыслом - " правят нами " . Если б не правили - то и не были б виноватые. Но почти тут же зовут править собой других - " честных ", " непродажных " . Людей озлобляет благополучие властьимущих (" сосут кровь из народа ", " уничтожают народ ") . Извлеченные на личном опыте уроки в своем большинстве унылы, рождают в людях только ощущение безысходности. " Я не понимаю эту демократию, если все делается для уничтожения народа " - сознает человек. Или думает с тоской о прошлом : " Раньше хоть что-то можно было доносить до людей - я занимался просвещением, работал на сельскую местность, писал для сельских детишек, был все время с ними ". Обманутый не раз и не два, человек крепче всего научен не доверять и понимает со всей ясностью только новейшую эту формулу обмана : " обещали справедливость, борьбу с привилегиями властьимущих, а устроили общество еще более несправедливое и взяли себе привилегии, какие не снились начальству партийному, даже при однопартийной системе в стране - значит, коммунисты были честнее и справедливей к людям, чем те, кто призывал бороться с ними и получил власть в стране. "

А меж непониманием настоящего и тоской по прошлому встревает уже волевое решение ни в чем общественном не принимать участия : " Кто нам поможет ? Черт его знает. Даже люди наши говорят - голосовать больше не пойдем, все равно по-нашему не будет "

Но что же тогда делать ?

Тем, что ожесточились, притягательно лишь одно : " все привилегии снять, дачи под квартиры, солдаты пусть служат народу, а не охраняют этих гнид " - они не видят будущего ни для себя, ни для тех, о ком не могут думать без ненависти.

Рабочему по-старому притягательны государственный заказ, план и сбыт, но тоже затаил мыслишку о директорах с жирнейшими их окладами, так что, наверное, самое глубинное в душах рабочих : " оклады директоров предприятий и представителей любых ветвей власти хоть соотносить с зарплатами рабочих и доходами населения ".

Крестьянин знает свои нужды точно и зарится только на землю : " земля должна перейти в собственность без всякого выкупа, целевой кредит должен быть льготным и даваться в рассрочку на десять лет, освободить крестьянина от бюрократических пут, особенно по налогообложению - взимать надо один ясный простой налог с земли, а не с десяток заумных налогов, который крестьянин мог бы раз в год заплатить, чтоб на все оставшееся время без риска уже рассчитать свои доходы и расходы ".

Люди, еще увлеченные игрой в политику, видят нужду в том, чтоб " формировать власть по другим принципам ".

Интеллигенты рассуждают по-интеллигентному и нуждаются в новых подходах к решениям острейших экономических проблем : " У нас же огромная армия грамотных экономистов. Уверен, не глупее заграничных. Им бы всем свои силы и знания направить не на споры между собой, не на доказательства своего умственного превосходства, а собраться всем вместе и в спокойной обстановке, начиная с самого низу проанализировать материально-экономическое состояние в России, не надеясь на богатого дядюшку ".

Пенсионеры - протестанты самые упрямые. Государство должно отдать им заслуженное, наработанное - и это его дело, каким способом отдавать долг. Если считают нужным, то урезонить сам государственный аппарат : " ликвидировать институт представителей Президента в областях Российской федерации, так как они не имеют реальной власти, но их содержание обходится налогоплательщикам в очень кругленькую сумму ", " привлекать к строжайшей уголовной ответственности за нецелевое использование средств налогоплательщиков ", "в госаппарат должны попадать совестливые профессионалы ".

Нужно ж людям, оказывается, самое малое : получать пенсию, соотнесенную с ценой на продукты и товары первой необходимости ; иметь работу и получать заработную плату за свой труд, достаточную для пропитания себя и своей семьи ; вернуться когда-нибудь в своим любимым занятиями - писать книжки или учить детишек любви к природе ; надеятся на помощь в той беде, с которой в одиночку хозяйство уже не справится и может только погибнуть ; чтоб власть имущие испытывали к людям с малым достатком, к беднейшему населению страны уважение и не внушали бы обществу, что бедняки теперь - это тунеядцы, что бедность - это их собственный порок... Так-то мало нужно русскому человеку для счастья! Так-то близко оно должно быть, малое, неприхотливое, почти как у сироты! И молит человек надрывно, немощно, всей страдающей душой... но только какого ж спасителя ?!

Человек, которому так немного надо для счастья, несчастлив может быть только по какой-то невероятной причине. Но просят ведь за редким исключением только для себя, а не для ближнего, потому как и просят терпящие то или иное бедствие. А мало-мальский благополучный человек уж коростой покрывается в своем благополучии и к состраданию не оказывается способным - ни душевно, ни хоть по-граждански обязательно - потому как одно на уме да в душе : я свое з а с л у ж и л, ну а другие, значит, не заслужили.

Будь начальник или подневольный человек - все и всех обкорнал бы под одну гребенку. Россия - страна начальников и подчиненных. Отсутствие свободы органично, как органично оно в армии, где главенствует один на всех приказ. Приказ обязательный для всех к исполнению - что прокатывается, стукая по головам, от самых верхов и до низов. И все счастьишко, кто б ты ни был по званию, можешь только выслужить. Отсюда - забюрокраченность наша кромешная, подобная войсковой канцелярщине, отношение к человеку бездушно-уравнивающее, знающее лишь два оттенка - " годен " , " негоден " , а также и всегдашняя наша гигантомания, лозунговщина, страсть всякую борьбу с чем-то превратить сразу же в " кампанию по борьбе " . И при царях и при вождях - все пропитано именно этим казенным духом. В мирные времена еще терпима в этом духе жизнь. Ну, а если немирные наступают времена, если Россия воевать начинает сама в себе или втягивается в какую мировую - гора из черепов растет до неба, каждую пядь каких хочешь завоеваний покупаем человеческими жизнями, да притом за ценой-то не постоим никогда - надо угробить для светлого будущего миллион, угробим! надо угробить два, угробим два! Пуля, которой убьют, будет подороже жизни того, кого ею убивали. И на войнах клали людей без счета - как подешевле.

Готовность к жертве изначальна как порыв христианский - постоять за свою веру, не дать осквернить святынь своей веры. Русские в средневековье своем - это богоносцы. Крестовым походам или ж варварским нашествиям на Русь русский отвечал святой войной : святой - значит с мукой за веру, с подвигом за веру, без раздумий, спасешься или нет. Из этой голубки русской жертвенности, ставя нацию под ружье, уже империя выковала своего орла - что ей было надо, смерть за царя. Русские любили и любят родину жертвенно, готовые гибнуть под ее стягами уж на стенах Измаила да тонуть в греческих морях. Но с какого-то часа истории уже не сам русский человек свято приносил свою жизнь в жертву во имя веры да отечества - а ею, жизнью его, стали распоряжаться как медной копейкой, приносили в жертву каким хочешь замыслами своим, даже прихотям : дающий был превращен в обязанного, а жертва человеческая - в дань.

Безраздумье русского человека позволило этому случиться. И после именно своим умом и не позволяли ему жить. Все за него решали, а чуть какое своеволие - кнутом, батогом, шпицрутеном... А кто живет не своим умом, не своей волей - тот ведь и не живет, а служит. А где служат - там и прислуживают... А где приказывают - там и помыкают, угнетают... Два рода человеческих, ненавистных друг дружке, у русских выпестовалось : Высший Чин да Младший Чин. И у низших и у высших один закоренелый навык - наказать. Начальник найдет виноватого и накажет, конечно, средь низших, поборов не постыдится, наживаться будет на их-то горбу. А низшие тоже найдут виноватого и будут жаждать наказать, конечно, его паскуду, Начальника - " партию начальства ", " администрацию ", " правительство ", " кто поднаторел в упражнениях с народом ", " законодателей и надзирателей ", " директорский корпус " - нажитое им, паскудой Начальником, считая по-справедливости, если не своим, то общим, то есть " украденным у народа "; а поборам начальским найдя противоядие в кражах - свое же, кровное, надо забрать назад, пусть хоть и украсть. Одни - " казнокрады ", " дармоеды " ... Другие - " тунеядцы ", " несуны " ... Один ли народ - как враги ?! Но не враги, нет уж, Высший Чин и Низший Чин - суть ведь один и тот же русский человек!

И все века Низший Чин подковыривал Высшего чина письмецом...

Донос ? В наше время доносы превращаются в такие вот крики души, так как донести некуда - и словно потому и вопит человек. Ему тоже больно. Вот читаешь и думаешь, а что если сие письмецо писано было б в другом веке. Ну, при тишайшем царе Алексее Михайловиче холопу Секирину, прознавши о письмеце, воевода Надолин мигом бы голову срубил. А письмецо бы сие затолкал отрубленной голове в глотку и выставил бы на обозрение всему народу, которым правил в Липецке согласно царской грамоте.

Будь донесение это от фискала Секирина тайной почтой отослано из Липецка к царю Петру великому с сообщением, что боярин Надолин ворует из государевой казны, хоромы себе да родне своей царские возводит - висеть боярину на виселице, да и родне всей тоже висеть... В другое время, наверное б, городничий Надолин рад был откупиться от приехавшего по письму ревизора из Петербурга, да и таких писем бы понадобилась, чтоб разбудить чиновников в Петербурге, добрая тыща. Потом бы произвел городничий свое тайное следствие по факту письма - и того б мещанина или купца Секирина, бедолагу, что нажаловался, сжил бы со свету.

При советской власти товарищ Иван Секирин въехал бы во дворец липецкого градоначальника с мандатом комиссара (если до того, годиком раньше, в пору бесшабашных уличных волнений, не подпалил бы с дуру дворец). При Сталине - сидеть секретарю липецкого горкома партии товарищу Надолину в лагерях. И без дворцов, здесь Ивану Секирину можно было черкнуть просто - " враг народа " , а пунктир от Липецка до Чаплина сделался бы отрезком подземного туннеля, какой враг народа Надолин замышлял прорыть вплоть да Англии как " английско-немецко-французский " шпион. Но посадили бы в конце концов за что-нибудь и правдолюбца Секирина, раз мозолил органам глаза. При Хрущеве отсидевший Секирин писал бы письма с просьбой о реабилитации, ну, а если все же минула чаша сия, то боялся бы все равно рапортовать - непонятно, что за власть установилась, кому в руки попадет. Да и Надолин бы, воскреснувший, руководил пока что районом тише травы ниже воды, внюхиваясь в новую линию партии. В годы застоя Иван Секирин жаловался б в газеты на всякую несправедливость, и газеты самые центральные уважительно отвечали б трудящемуся на его запрос, жалобу или письмо, расписываясь в исполнении - что переправлено оно туда и туда, уважаемый товарищ Секирин, и меры будут надлежащим образом приняты. Надолин был бы не злейшим из врагов, ну как чурбан разве что, надоевший тем, что стоит и стоит на одном месте. А про госдачи, домики там охотничьи никто бы в Липецке сроду не слыхивал. Это в эпоху гласности Секирин бы митинговал, свергая коммунистов и партноменклатуру - и дух бы перевести, а не то, что писать, нету никакого времени на письма. Бывший же партсекретарь Надолин прятался бы от народа как мог - и о будущем дворце, выставленном напоказ, могло б подуматься ему только в самом страшном сне. Ну, а теперь что же... Некуда Ивану Секирину писать, кроме как к господу Богу, да Надолин в Бога не верует и в этой жизни навряд ли Бог его осудит за казнокрадство.

Ивану Секирину писать - копейку от себя отрывать. Однажды подумает - плюнет в бумагу, да помявши на ладошке гроши, выйдет из дому, поплетется глядя или не глядя потуплено на с жиру бесящиеся витрины. Купит, в каком магазине подешевле, буханку хлеба : она нынче столько ж стоит, что и почтовый конверт. Пожует корку. А завтра против Ельцина пойдет митинговать, требовать надрывно отставки проклятущего президента - и будет голосовать твердо за Надолина, забывши про его дворцы, потому что только бывший и нынешний коммунист Надолин пообещает жителям своего района-страны возвращения обратно справедливости в качестве рабоче-крестьянской власти и что цены на хлеб не даст повысить. Что станет с Надолиным да с Иваном Секириным уже в новом веке ? Вот бы что узнать... Друг без друга они не могут, смежаются их стежки в одну - это уж точно.

Сегодня Низший Чин взывает к крепкой руке, а вчера от этой же руки отбрыкивался, митинговал против шестой статьи в конституции о монополии на власть одной партии - рушили дружно и воодушевлено тот самый п о р я д о к. Парадоксально не то, что у нас тоскуют по былому порядку, сначала его разрушивши. Все же что руководило людьми, когда митинговали - стремление к порядку, только более справедливому, или же просто анархические настроения, желание придраться к порядку, лицезреть униженной да напуганной власть, сильных мира сего ? Последними событиями запуганный до того народ, кажется, изловчился запугать саму власть. У нас страна уже пуганной номенклатуры, да еще как пуганной - до смерти. Потому мы не видим волевых решений, а сами дошли до неуважения к власти такого бесшабашного, что всякое хоть мало-мальски волевое решение властей скукоживается как на морозе, зябнет, дрожит - и растаивает хлипко, осмеянное да потоптанное, будто и не решить что-то хотели, а напрудили лужу.

Власть не должна быть преступно-безжалостной, потому что власть терроризирующая свой народ - уже не власть, уже-то иноземный захватчик. Кто в сталинском терроре видит идеал власти, тот карал или судил, служил в тех опричных войсках, то есть и сам был захватчиком, тогда как в самосознании жертв рождалась только одна исступленная мысль - на такое способны только враги, а потому ведь и верили в существование " врагов народа " , все происходящее этим для себя объясняли. Нынешняя власть в судорожном испуге однажды - расстреливала. Не от силы великой, а именно от испуга давали команду танкам палить прямой наводкой по парламенту, где укрывались те люди, что могли быть прощены, помилованы от смерти. И вот мы хотим порядка, а власть эта уже перестала для нас морально существовать. Голодные мечтают посадить сытых на голодных паек. Те, кто рушат порядок - мечтают у нас, оказывается, о порядке. Русский человек таков уж есть - подумает одно, а сделает другое. Когда же сделает, то захочет тут же все переделать обратно. Нам все неуютно, что с миром, что с войной. Мы б хотели, наверное, такого чуда - чтоб всего было у нас понемножку, но и вдоволь. Чтоб не из чего не делать выбора.

Низший Чин всегда говорит в России от имени народа и выносит приговор всему строю жизни, хотя пишет это письмецо человек, чувствующий себя-то именно одиноким, да и унижение - тоже всегда лично, то есть человек этот мог быть унижен другим таким же человеком, пусть даже и представителем власти. У человека нет в себе опоры - такой независимости и суверенности, чтоб он был себе хозяином, ведь унижение только тогда и возможно, когда кто-то ведет себя как твой хозяин. Но большинство ж и не хочет решать и хозяйствовать самостоятельно. И если люди у нас хотели и хотят в большинстве такой вот жизни, по сути - социализма, то почему в России насаждался как раз взамен социализма другой уклад жизни и все оказалось во власти денег ? Это вопрос родственный тому, а почему разрушили страну, хоть большинство жителей Советского Союза хотели жить в единой стране - в той, в которой и родились, в Советском Союзе ?

Была энергия возмущения : вот всегда ревновали к властьимущим, что те лучше живут, чем простой народ - ревность к привилегиям, в общем-то обычным для правителей, легко было разжечь в народе и внушить уже идею о смене власти в России . Но возмущенные коммунистической номенклатурой люди-то самонадеянно не думали, что на смену ей придет неминуемо та же самая номенклатура, пусть и под другим флажком, не под красным, а с триколором. Точно так же обыватель понадеялся, что будет жить куда лучше, если отгородится плетнем - украинские от России, русские от Азии. Это произошло бы, даже если б жили в совершенном изобилии. Жадность - что утроба, досыта никогда не накормишь. Ее опять же распаляли и возмущение вылилось, поначалу, в закрытие своих рынков - в городах и даже селах : вводили карточки потребителей, чтоб чужаки, даже из соседнего города, не могли б покупать не своих продуктов, товаров, вывоз их запрещали - с Украины в Россию, но из России на Украину точно так же вывозить запрещали продовольствие и товары. Укреплялись у власти те, кто разжигал в людях зависть к себе ж подобным - но для того и разжигали, чтоб заполучить власть. А люди того и не понимали опять же самонадеянно, что когда явятся вполне эти власти - украинские, российские - то они разделят уж по живому страну, чтоб ни с кем не делиться уже-то не колбасой вареной и прочее, а властью. Властью - над людьми. И еще не понимали что если вынешь из общего котла свою ложку каши, то не поешь сытней, так как ложка твоя ведь не глубже общего котла.

Вопрос другой - о свободе выборов... Советский человек формально всегда имел избирательное право. При коммунистах голосовал единогласно. Но сегодня к праву этому своему относится с еще большим равнодушием. Оттого создается ощущение, что пользоваться правом голоса свободно для нашего человека никогда и не было главным. В советское время людей именно что заставляли участвовать в выборах, а то и заманивали ведь, устраивая на избирательных участках продуктовые распродажи. А теперь заставить явиться на выборы стоит еще большего труда, и уже не заманивают, а покупают голоса - водкой или еще как. Наш человек правом выбора пользуется как дармовщинкой. Свобода - дармовщинка. Если человек ищет свободы, то он и пользуется правом свободного выбора, и совершает его так, чтоб все больше освобождаться от подчинения, управления, надзирания за своей свободой. Наш же человек именно этого не чувствует - желания освободиться, будто целей у него нет и своих интересов. Свободу не во что ему воплотить. Свобода обрекает его на бескормицу. А потому-то в глубине души свобода выбора ему не только не нужна, но и чужда. Можно подумать - он раб, лентяй, попрошайка, бездарь... Но нет! Таковое отношение к свободе заложено оказывается в душу и сознание человека трудолюбивого, природно всегда одаренного талантом, равно как и жаждой никогда не утолимой справедливости, правды... Это человек и с сердцем, и со здоровой сердцевиной. Все хорошее, лучшее в нем - и устремляется к хорошему, к лучшему. Но стремление к лучшей жизни в массе своей русский человек никак не может воспринять как собственническое - стремится не действовать и решать, а исполнять да получать. Этому человеку душевно нужны правители, законодатели. Ощущение, что нами п р а в я т - не проходяще, оно у нас в каждом упреке или жалобе. Но тут же следом - нужду имеем снова ж в правителях, в каких-то мифических других, которые устроят для людей другую жизнь.

Что оказывается сильней ? Потребность верить тому, кто тобой управляет, сильнее, чем вера в самих себя, в собственные силы и способности. Сомнение ж слабо-слабо проблескивает меж этих упований да жалоб - " будто они больше крестьянина знают ". Но ведь о н и потому и указывают сверху, потому и правят жизнью людской, что как будто б больше самих людей знают о их-то собственных нуждах. Скажите хором " мы знаем как нам жить " , так исчезнут тотчас и правители, тогда вы и требовать будете не правителей хороших, о свободы жить по своей воле, наивозможной полноты самоуправления. Если ж нами до сих пор п р а в я т, то значит мы этого хотим : мы зрячи, но ищем поводырей как слепцы.

И тут несколько уже других вопросов возникает, при таком устройстве жизни, когда народом п р а в я т вместо того, чтоб правил сам народ : во-первых, а насколько мы хорошо управляемы как народ, и во-вторых, передавая всю полноту ответственности за свою будущность правителям, истинно ли мы уверовали, что они-то могут знать больше и быть ответственней, чем вся нация - иначе сказать, есть ли в тех же русских людях, что возносятся уже на вершины власти, способность п р а в и т ь ? У нас вся история прошла в " правящем режиме " - и все историческое строительство похоже на сизифов труд. Русский человек не так хорошо управляем в сравнении с азиатами . Русские строили мало и неохотно - крепости от набегов да храмы для молитв, притом кремли и храмы строили невеликие, редко - каменные (стройки подобные - лучший пример управляемости народов). И в то же время русский человек управляет себе подобными с коварством да жестокостью, какой не встретишь у европейцев. Но в уподоблении европейцам или азиатам - произвол, многовековая ломка собственно русского народа, коверканье национального характера. Его приучают к жестокости и управляемости азиатской, желая в общем преобразовать в европейца.

С того, как началось строительство уже-то государства - когда правители наши начали постройку величайшего в мире государства и утверждали свою абсолютную в том государстве власть - русский человек в массе своей сделался материалом, государственной скотинкой. До того человек чтил своего правителя как помазанника Божьего, а теперь приучали повиноваться силе и не думать, праведна власть или ж не праведна. К повиновению приучило вовсе не татарское иго, а опричнина - кровью и пытками. Иноземное иго в душе всегда выпестует сопротивление и, даже сдавленный под игом, никакой народ не теряет своей воли, она в нем зреет еще более могучая. Другое - свои татары. Свои, что заставляют повиноваться себе как татары. Здесь если сломить в народе волю - будет покорным народ на многие века.

Народ искупали в крови - и вот явилась азиатская покорность к жестокости правителей. На этой покорности, утвердивши власть правителя как абсолютную, начинается строительство империи по европейскому образцу. Как глядел православный русский люд на кунсткамеру петровскую, на покойников выставленных напоказ ? Эти приметы европейской цивилизации были для русского человека дикостью, пришествием антихристовым. Ему было уготовано волей правителя то будущее, какое представлялось только тьмой. И здесь, в тьме этой, п р а в и т е л и видят и знают, тогда как сами люди не ведают, куда их ведут. Здесь-то зарождается в нас состояние, которое с веками делается уж национальным нашим состоянием - когда мы зрячи, но ведомы в неизвестность будущего как слепцы, уповая только на поводырей своих, привыкая к тому, что только они и владеют знанием пути. А из тьмы - вели строить уж будущее светлое. Но о нем также никто не мог ничего знать, так как его еще даже и не бывало на земле.

Почему ж оказывается, что мы катим в гору истории сизифов камень ? Потому что мы все же остались не так хорошо управляемы для подобной стройки - постройки будущего. Потому что нашим правителям дано не знание о будущем, а лишь жажда власти. Постройка будущего - есть так или иначе строительство некоего совершенства и строить его должны совершенные люди. Мы же совершенны только в том мире, каким создано все в нас, включая даже и пороки наши национальные, к примеру, беззаботность или пьянство.

Вера в правителя - это давно не старая русская вера в доброго царя. Это вера взрощенная, как змеиное яйцо, царями да вождями злыми, застившими своему народу глаза. Тот мир, где мы были совершенны, которым были созданы, растворился как град Китеж. Он есть, но для тех, кто слеп, как стали слепы мы после бросков ураганных в будущее, превратился в бесплотный призрак и является нам только как призрак, как мираж. И мы страшимся всей свободы, потому что мы несовершенны для нее. Мы закономерно тянемся как уродцы к уродству неполного, неподлинного существования, молим себе гарантированную пайку, хороших правителей да порядков пожестче, чтоб нас карали как только карают закоренелых преступников, не умеющих уважать чужую собственность, нерадивых к труду. Так мы обретаем покой и чувствуем себя людьми.

Но обретая покой этот казарменный и взлелеивая уродливое казенное равенство, мы-то живы - до первого начальственного наскока на нашу жизнь. И начинает наша каша сопеть да пыхтеть по-новому, когда обнаруживаем уже-то в своем уродском порядке несправедливость, попрание прав. Мелочь, придирка - убьет человека, разорит дотла, до бунта доведет - ну вот, вспоминай Дубровского - ровняя и барина, и маленького человека. Здесь просыпаемся ото сна и поныне : " Налоговая инспектор потребовала от меня взятку в виде оплаты ее заказа на импортное пальто. Я отказал. Она тут же составила абсурдный акт с отнесением аванса в утаенную выручку, что противоречит правилам бухгалтерии и здравого смысла. По акту тут же были изъяты и перечислены в бюджет все деньги с нашего банковского счета и так же забиралось все, что поступало позже. Моя проектно фирма " Росинка " была ограблена и не могла продолжать работать. Год добивался признать очевидную " ошибку " инспектора во всевозможных инстанциях, но убедился, что все чиновники повязаны круговой порукой и все государственные организации не разбираясь защищают коллегу. "

Чиновники в России - раса господ. Это не обычно устроенная бумажная бюрократия, а кормление, дачка. У нас всегда за службу прилагалось что-то, некая льгота. Но только чиновнику, все равно что духовному лицу, вменялось бескорыстно служить людям, государственному делу. Во что бы превратилась церковь, если б священники не исполняли святого писания как законов, брали бы взятки с прихожан за исповедь или причастие ? Подобное невозможно там, где люди идут в храм свободно, со своей нуждой, но и по доброй воле. У нас с законами так устроено, что неволя и гонит к чиновнику как нужда. То не разрешено, другое не разрешено, там должен... Государство кормится с человека запретами. Человек дал ему столько свободы, что сам же стонет. Ну, а чиновник, что не ведает страха божьего, норовит истребовать свою льготу со всякого дела или просителя - в виде взятки - и тем кормится. Когда обман государства становится в умах даже простых людей делом не то, что прибыльным, а справедливым, честным, взятки да чиновный произвол тоже никогда не прекратятся. Пороков нельзя искоренить наказаньями, жалобами в высшие инстанции - в конечном счете с помощью того же государственного террора. Искореняет их вполне созревшее и осознанное уже-то нравственно желание большинства жить и н а ч е. Пока мы в большинстве своем будем считать, что справедливей обмануть государство, если оно обманывает нас, чем добиться справедливости - исполнение законов будет обязательным только для самых бедных да жадных на взятки скряг. Кого-то произвол чиновника лишает последних надежд. Но тогда надо без лицемерия сказать и о том, что возможность уйти из-под действия закона для человека вообще - есть величайшая льгота. Преступник может избежать суда. Ловкач - словчить. Все ведь тогда и оказывается возможным. Лишенные свободы, естественно ее обретают, когда нарушают запрет, закон. Но это опять же и н а я свобода, порочная свобода тайного действия. Наш человек не меньше страдает и от ее отсутствия - уже там, где на туманных берегах не берет у него взяток чопорный цивилизованный чиновник. Он будто б лишается в одночасье всех привилегий. Возвыситься над ближним, иметь привилегию - вот что притягательно, и человек не столько хочет вообще справедливости для всех, сколько справедливости только для одного себя. Это справедливость для одного себя - есть уже по сути вседозволенность. Ну, а там, где кому-то все дозволено, где плодится подобная раса психологических господ - там уже другим ничего просто так не дозволяется. Воровской социализм, что вывелся в наших тюрьмах, с его жесткой иерархичной структурой, с одной стороны, но с другой - с философией общака, общего котла - есть яркий образчик этой нашей экзотической национальной психологии : психологическая жажда привилегий (верхние нары сразу делаются привилегированными в сравнении с нижними) и не менее сильная психологическая жажда все обобществить - это чтоб у соседа по нарам не оказалось жратвы больше да лучше (зависть к чужому достатку).

Административное и политическое устройство кажутся всего лишь платьишком, в которое рядится государственная власть, ну а могла б нарядиться так же легко в другое - была б Россия не президентской республикой, а могла б быть парламентской или еще какой... Кажется, что самая действенная часть в государственном устройстве - законы, и что насущно только избрать во власть прогрессивно мыслящих людей, чтоб они дали нам живительные законы. Но именно от административного и политического устройства зависит в конце концов, как будут исполняться законы. Это зернышки и почва, из которых вырастает бюрократическое древо государства, кровеносная его система. Бюрократия неизбежна. Она враждебна человеку, его свободе, но без нее невозможно принятия и исполнения государственных решений. Вопрос не в том - что наши выборы это плохо продуманный бюрократический механизм, какой закупоривает своими тромбами приток живительных умов во власть. Россия оказалась в новейшее время поделена на всегда чьи-то администрации и все древо ее бюрократии по-прежнему тяжеловесно, почти мертво. Какие б люди не пришли во власть - законы не будут исполняться. Мы с каких-то пор только и боремся с бюрократией, не осознавая, что нашему национальному характеру требуется бюрократия с таким же национальным характером и что за историю выработались у нас свои самобытные формы того же административного устройства. Самая живительная из этих форм - земство. Историей доказано также, что в России опасно сосредотачивать государственную власть в одних руках. Эти руки очень скоро оказывались нечистыми или окровавленными. Царь, Генсек или Президент у нас к тому же оказывались безответственней, чем хоть какое-то собрание государственных мужей. Русская революция выстрадала Учредительное собрание, но мы так и не узнали, какой выбор должна была естественно совершить Россия, разорвавши путы самодержавия, так как царское самодержавие сменилось большевистской диктатурой. Советы рабочих и крестьянских депутатов в эпоху военного коммунизма стали не формой государственного устройства, а способом почти военной мобилизации в революцию людских ресурсов. Это узаконила уже в мирное время конституция тридцать шестого года, как бы превращая то, что было ополчением, в регулярную армию.

Автономные округа и советские национальные республики окончательно пришли на смену губерниям. Но республики эти национальные возникали также в мобилизационном порядке, были порождением воинственного интернационализма, направленного как раз на растворение всех самобытных начал. Национализация административного устройства на деле не освобождала народы, а создавало такую тягчайшую бюрократическую махину, которая должна была б накрепко закрепостить советские народы. Последующие переселения народов обнаружили этот чудовищный бюрократический механизм во всей мощи.

Ныне национальные республики, зачастую с презрением к самой России заявляют о суверенитете своих народов, но бюрократический механизм, внедренный в них, ограничивает свободу этих народов так, как не способен был сдавить их никакой русский царь. Ограничивает так, как способна ограничивать свободу человека только б ю р о к р а т и я, ограждая запрещениями и особыми условиями его каждый шаг, каждый вздох - не учитывающая никаких особенностей человеческих, и уж тем более тончайших особенностей национального характера. Закупоренные бюрократическими тромбами, мы сдавливаемся как под прессом и питаем силой пускай и не кровожадный уже, но молох. Этот молох поглотит и самые живительные умы. Да уже и поглотил.

Ну, разве это постижимо! Все, что вымаливает теперь тот же российский фермер у народно-избранного президента да у своих же народных избранников-депутатов, но так и не вымолит - все это даровано было когда-то крестьянам государем императором... Русское крестьянство - сила особенная . Крестьянин всегда был ближе всего к земле, но, стало быть, и к тому, от чего зависят люди самой своей жизнью - к еде, к пропитанию. Крестьяне - кормильцы, одни имеют доступ к земле, добывают это пропитание для всех небескорыстно, имея ответную нужду в промышленных товарах не такую жизненную, не такую великую, какой была и есть нужда для всех в пище. И потому эти в с е в самосознании крестьянина заведомо от него зависимы. В русском крестьянстве к этому самосознанию дающего пищу добавилась, однако, совершенно неожиданная черта - бескорыстное отношение к самой земле, которую считали принадлежащей Богу и стремились обобществить, потому и считая владение помещиками землей несправедливым, что те будто б присваивали себе общее.

Сегодня же колхозники с фермерами ненавидят друг дружку почти как два враждебных класса и самосознания. Но молиться на свою земелюшку, как русский крестьянин молился, ни фермер, ни колхозник одинаково не будут, хоть частник, конечно, как хозяин, куда рачительней и трудолюбивей наемного сельхозрабочего. Ушло то мироощущение крестьянское, когда землю понимали как принадлежащую Богу и такую ж несли за нее ответственность как перед Богом. Но что в крестьянстве осталось старого - это закваска. Так или иначе, именно крестьянин не начнет работать в полную силу на земле, пока не почувствуют в оплате плодов своего труда совершенную справедливость, то есть справедливость того положения, что он - кормилец, а не кормящийся. Всюду, в Европе и в Америке крестьянам доплачивают за эту их вредность. У нас - нет, хотят отучить. Но наказывают сами себя, потому что крестьянин будет двужильно терпеть все поборы, но "по две-то тыщи рубликов за килограмм" говядины богатеть согласится только за колхозно-совхозный счет, зная про себя, что хлебушек у него всегда будет или картошка, да и чего-то еще на дармовщинку ухватит, ну а колхозы эти - пусть разоряются. Когда там молока да мяса не станет у них-то, в городах, вот тогда и придут, и в ножки поклонятся. И выходит, что государство наше, которое как смерти и должно бояться банкротства крестьянских хозяйств, думая, что берет за горло крестьянина, душит самое-то себя.

Но вот абсолютный самодержец по доброй своей воле так-то раскрепостил русского крестьянина : земля отдана была с выкупом, который растянут был на многие годы, но уже в следующее царствование выкупные долги крестьян были прощены ; крестьянский банк давал беспроцентный кредит, вся пахотная земля была справедливейшим образом оценена (действовал кадастр ); вдобавок действовал закон, запрещающий отчуждать у крестьян землю, то есть банкротить, предположим, чтоб после за долги отнимать... Не было ни демократии, ни конституции! Что же у нас-то в конце концов происходит ? Постижимо ли уму - это сегодня крестьян закрепощают, а в прошлом веке отпускали на волю, да еще ведь кто отпускал ? Алтайским краем, землями этого края владела сама царская семья - и просто даровала этот край, эти земли поджатым семейными разделами крестьянам. Безвозмездно! Переселенцам давали еще и подъемные, чтоб было с чего начинать. Сегодня существует одно объективное препятствие для свободы собственности на землю. Разведанные и неразведанные недра - вот сегодня основное богатство земли. Как ни оцени землю, но если там нефть или руда - окажется, что скупят по дешевке-то богатейшие недра. Но ведь можно решить разумно этот вопрос, если хотеть. В 1861 году были такие ж казавшиеся неразрешимыми вопросы, но решались в конце концов. Реформа произошла. Потому главное решили - раскрепощаем. И чтоб крестьянам было выгодно уходить с барщины - как вот из колхозов - создавали особые льготные условия. Хотели. Могли. Ни государь, ни государство в его лице не отстаивало только свой корыстный интерес. А народно-избранные теперь о чьей пользе пекутся ? Даже глухой и слепой не скажет - что о пользе народа.

Что же случилось в нашем веке ? А вот что - сменился дух бюрократии.

Отмена почти всех социальных гарантий для граждан, " бесплатных прав " , обозначала поворот государства и общества к свободным экономическим отношениям, но не была еще бесчеловечной и не узаконивала деления российских граждан на сытых и голодных. Бедность, нищету надо признать общественным злом, но не для того, чтоб огородить беднейшие слои населения как общественно-опасную, заразную свалку мусора, а чтоб спасать людей с этой свалки, вызволять из бедности и, в конце концов - гарантировать каждому гражданину страны социальную защиту, работу, достойную человека оплату труда. Но гарантий подобных все же не вымаливать пристало у чиновников, а требовать. Отчего у нас такое высокое значение имеет " совесть ", " честность " в глазах людей, так что именно быть совестливыми да человечными требуют они от чиновников ? Все хотят " честного президента ", " честного директора " , то есть честного человека на каком бы то ни было государственном посту, который не станет воровать по доброй воле и будет как родных жалеть простых граждан... Да пусть будет злым, даже пусть нечестным, но повинуется закону! Или это идеализм наш таков, что нам надо обязательно в е р и т ь и мы никак не хотим принудить чиновников подписать с нами некий общественный договор и строго следить потом уж за тем, без душевностей, чтоб они исполняли его как и положено. Ведь это мы их нанимаем на работу, платим им зарплату - хорош тот подрядчик, который нанимает работника, а после плюхается перед ним на колени, крестится да молится на него - не обмани! не укради! не обидь! Мы ведь сами не замечаем, как р а б о т н и к о в своих - тех, кого нанимаем на госслужбу для исполнения конкретных общественных работ - делаем уже-то своими х о з я е в а м и. Праведно, правильно - это когда мы примем человечный, в своих интересах закон, и будем сами ж надзирать за его исполнением, сурово да безжалостно карать всех соблазнившихся на чужое или жизнями чужими бездарно распорядившихся. Неправедно, неправильно - это когда мы кличем во власть людей человечных да совестливых ( подозревая-то в каждом властьимущем вора! ) , чтоб они бесчеловечность наших законов, наших порядков совестили да смягчали, прощая заодно и наши грешки, за что мы им тоже какие-нибудь грешки с легкой душой простим.

Демократия по правде-то дарует человеку в его жизни облегчения самые малые - несколько гражданских свобод, которыми не всякий и воспользуется. Свободы эти - жизненно необходимы людям деятельным или творческим. Надетое на человека дышло давило сильней, по-живому не отсутствием свобод. Есть ведь места, где человек поневоле лишен свободы - те же тюрьмы, лагеря, детдома, психбольницы, инвалидные интернаты, казармы... И вот оказалось, что смена властей не меняет участи человека там, где само государство несет у нас свои функции - оказывается, как и всегда, карает, а не милует, не делая разницы между теми же зеком и солдатом, рецидивистом и малолеткой, душевнобольным и особо-опасным для людей преступником. Что менялось в условиях содержания заключенных или душевнобольных ? Ничего. Что менялось в буквах законов, что давили человека как под спудом ? Ничегошеньки. Все как глухие прошли мимо самой кричащей людской боли - что условия содержания людей, где бы то ни было, приближать надо к человеческим условиям - и ушли с головой в эфемерную борьбу за " права человека " , без важнейшего прибавления : за права " человека обездоленного " , которому б насущней всего могли помочь, избавивши от каких-то реальных физических страданий, реального бесправия. Помочь надо было всем, кому и тянулось помочь советское общество, но было все же во многом то ли равнодушно, то ли малодушно. Сказать о жестокости, царящей в колонии для малолетних, порожденной, во многом, жестокостью самого режима заключения, было запрещено. Только - парадные рапорты. То же и о насилии в армии, где счет погибшим от неуставщины уже шел-то на десятки тысяч. Но ведь это лицемерие имело свое самое неожиданное продолжение... Когда полезла наружу в девяностых вся горькая, порой беспощадная правда о происходящем в армии или в тех же колониях, то что ж это было как не оглашение того, что людям-то советским давно между собой было известным, ведь и через армию, и через лагеря проходили массово, если и не всенародно ?

Но все тому же лицемерию повинуясь, ужасались как чему-то доселе неведомому, громоздили обличение за обличением... отсылая их к власти! требуя на этой-то обличительной волне гражданских свобод! Не облегчения и человеческих условий там, где обществу должно было явить милосердие, сострадание, а новых, даже неведомых еще советскому человеку прав (сначала - свободы слова, потом - свободы выезда за границу и дальше вплоть до обретения государственной независимости для РСФСР), изобилия продовольственного и в зрелищах - а что же репрессированные, осужденные, содержащиеся в сиротских и инвалидных домах ? Никакой гуманитарной революции как раз не произошло. Произошел социальный переворот, то есть смена власти и экономического устройства. Начались реформы - это получили мощнейший и самый непредсказуемый ход уже выпестованные в недрах власти идеи об " ускорении " , о техническом ремонте в экономике.

Сердце этих преобразований - все та же мысль обывателя об изобилии. В демократии ж обывателю и виделось именно изобилие, но отнюдь не некая идея о справедливом человечном устройстве общества. И вот как наказание : неожиданное устройство жизни в России как раз на безжалостных, механизированных законах, катастрофа в промышленности, духовный паралич... В бездушную машину так и не вдохнули душу. Вопрос преобразований решали не как нравственный, а как механический, только то и усвоивши - " что по этим законам живет весь цивилизованный мир " . Между тем как мир этот цивилизованный жил прежде всего по законам сострадания к немощным да меньшим, осознавши давно, что всякий технический прогресс обречен, если страдает или гибнет человек. Ложь величайшая - что решение этих вопросов требует невозможных денежных затрат. Так мерещится только от зависти или жадности тратить на " мусор человеческий " государственную копейку. Каких затрат стоило облегчение режима заключения в колониях ? в домах инвалидов ? в детских домах ? Инвалиды у нас в интернатах обречены на одиночество только потому, что брачную пару инвалидов разъединят по половому-то признаку жить в разных углах... Сироты беззащитны перед жестоким обращением в детдомах, потому что не имеют права выбирать их по желанию - могут вот разве что бежать... Несовершеннолетних закон не воспрещает содержать в одних камерах с уголовниками, отдает их на мучения, о которых сказать содрогается душа... Командиры уголовно не ответственны за смерть в мирное время солдат, хоть все солдаты безгласно отданы в распоряжение именно своих командиров... В отношении репрессированных в годы сталинщины - тех, что попадал в советские лагеря из фашистского плена или выйдя из окружения - до сих пор действует тот же закон, по которому их сажали, за " добровольную сдачу в плен " , так что реабилитации не подлежат .

И вот пишет человек, мыкающийся по инстанциям, чтоб восстановить доброе имя отца : " Горше от былой несправедливости еще и от того, что и нынешнее российское правосудие в лице Генпрокуратуры придерживается тех же принципов, квалифицируют содеянное в 1941 году по действовавшему тогда сталинскому уголовному законодательству - " у нас пленных нет, есть только предатели " - а не с учетом объективной исторической правды и не с позиций Милосердия... Кому от этого легче ?!" Так ведь и вправду, неужто легче кому-то в нашем государстве, что вина слепо осужденного солдата, и после мук его и после самой смерти " подтверждается его признательными показаниями как на предварительном следствии, так и в суде "? Его до сих все еще приговаривают к высшей мере наказания. За что ?! За то, что он, участник еще и финской войны, на той еще бойне уцелевши, ушедший на вторую свою войну добровольцем, попал в ноябре 1941 года в окружение, смог совершить побег из плена и пробился-таки к своим! Какие нужны были реформы, каких объемов валютные займы, какие свободы и какой жирности изобилия надо было достичь в стране, чтоб снять э т у тяжесть с двух уже раздавленных безжалостно людей ? Или мы хотели жить в изобилии , ездить по заграницам да свободно голосовать, сменяя туда-сюда власти, а про этих двоих никогда и не хотели ничего знать ? И это вершина нашего общественного лицемерия, нашей, теперь уж, демократии.

Мы жестоких бесчеловечных людей называем " зверьми " , но что звери еще и гуманней человека оказываются - это известно. И не их беда, животных, что у нас в России все слабое, доброе или взыскующее к гуманизму удалят обязательно на живодерню или ж в камеры вивария, умерщвляя так, чтоб не накладно было, делаясь по-звериному глухими к страданиям живого существа - подопытной обезьянки, бездомной собачки или гонимой на убой коровы. И не то чудовищно, что есть в России масса и людей бездомных, что и на людях ставят у нас опыты - экономические, что мясо пушечное гонят на убой... Чудовищно, что при всем при том какие-то л ю д и, которых средь нас большинство, остаются уже к человеческим мукам точно также по-звериному глухи. Умерщвляя так, чтоб не накладно было. Вот почему чудовищна наша жизнь.

И потому во всех логичных и во многом справедливых рассуждениях о собственной вине обездоленных в своих бедах есть все же что-то неестественное, а порой и подленькое, если эти рассуждения лишены сострадания к терпящим бедствия людям и уводят подальше от глаз правду о самой людской беде! Да, выбирают правителей по себе, а после безразличны к своей участи, но разве не страшнее равнодушные к участи собственного народа ? Да, верят то ли слепо, то ли жадно в обещания, но разве не страшнее те, что кормятся людской верой как упыри да развращают свой народ ? Или должно каждому в каждом же подозревать лжеца ? Вопли " дайте ", " спасите ", " сделайте " , которыми надрываются обездоленные, то злобно проклиная власть, то взывая жалобно к ней, похожи на помрачение, буйство - так бьются об стену головой, так бьются в падучей... Это не для чистых ушей. В глазах цивилизованных стран сама Россия, то взывающая смиренно к помощи, то оскалившаяся своими ядерными ракетами - это воплощение варварства.

У варваров этих кормящихся больше, чем кормящих, и сама Россия варваром разевает голодный рот, чтоб ее кормили. Но ведь этот голод, и страны и народа - не от варварства, и вопли надоедливые о помощи, что так со стороны безнадежны, порочны, ужасающи - тоже. Все это - тоже несчастье, беда. Кто ж разоряется и доходит до нищеты, до голода по доброй воле ? И все эти надоедливые вопли - о помощи в беде. Кормящихся в России больше, чем кормящих, потому что, как это ни чудовищно звучит, бескормица бывает выгодной - чтоб иметь рабсилу посговорчивей да подешевле, чтоб диктовать свои условия павшей стране. Человеку, ясно осознающему, что ему не дано ни единой возможности, чтоб он сам мог изменить к лучшему свою жизнь или ж сам мог себя прокормить, только и остается возопить о помощи к тем, кто наделен и властью, и силой - разве власть не на то и власть, что сосредотачивает в себе всю возможную силу ? Но тогда отчего же она не приходит на помощь к слабым и немощным ? К ней обращается кормилец - " вот наши нужды " , испрашивая не похлебку, а избавления от тягот каких-то, самим же государством на него наложенных, или ж каких-то новых свобод . Хочет, хочет, чтоб было ему как полегче, но ведь для того " полегче " , чтоб иметь возможность пахать до седьмого пота и вдоволь себя да других накормить. Но вместо насущной свободы, дающей силу или право, искушают сонмом порабощающих мнимых греховных свобод. Доходи до какой хочешь низости разврата, мни себя свободным, грехи да грешки все прощаются, а вот владеть землей не смей ; хода во власть - не мечтай - больше для людей из народа нет ; а за то, что совершить может, оступившись, хороший семьянин или глупый подросток - карают без чувства меры и снисхождения как закоренелых преступников. И вот нужда превращается в ту самую безнадежную, порочную, ужасающую н у ж д у, от которой вопит человек, но - остается без помощи. Не получит помощи, потому что слаб, немощен... Потому что бесправен, обязан, наказан... Подвешенная в воздухе махина власти, что маятник, в который раз качнулась в бесчеловечную сторону.

Все в России делается не с первого раза, а со второго... Со второго раза взяли Азов и разбили шведов - да и всегда сначала отступали, сокрушительное терпели поражение, а на втором дыхании вдруг возрождались и давали отпор, откатывая волны нашествий аж до края земли. Ничего не получалось с первого раза, ну ничегошеньки. Даже революций и то у нас две, со второго раза царя-то свергли. За бездумье, спешку, самонадеянность - платим за все дважды. Так что и победы всегда будто б пирровы. Но наш " первый раз " , а порой и " второй " - это всегда хоть и жестокая, да проба. Конец истории не наступит и на этот раз. Все э т о нам было дано, чтоб понять, отлипнув от стены, об которую ударились, что надо действовать терпеливей, умнее, сплоченней... Во время моральной опустошенности от полученного от истории удара, краха нашего национального - и звереет в России власть, плодится по-волчьи, чувствуя, как и волки чувствуют, что пришло ее время. Мы ее так устроили. Привыкшая к народной жертве, власть наша и оживает по-волчьи, будто падаль какую, почуявши дармовщинку эту - и всласть пирует нами же ; слабейшими поначалу - кто не даст отпор, кто еле на ногах. Ведь в такие времена весь народ, народное - и есть жертва, добыча.

Выкачают из России десять миллиардов, пятнадцать, двадцать (мерь на жизни - ведь каждый рубль или доллар из человеческих жизней вытопят, будто жир). Но тогда, мародерствуя да уничтожая паразитами уже-то Россию, увидят своими глазами : очнулся русский человек. Очнулся в силу любви своей загадочной к родине, потому загадочной - что против здравого смысла встает он могуче на защиту уже униженной, уже разграбленной страны и обнаруживает совершенное бескорыстие, тогда как снедаем может быть корыстью или завистью к ближнему хуже клеща.

Это бескорыстие - удивительно. Оно и есть - наше русское чудо. После чего мы выходим живыми всегда и преображенными, так вот сказочно, будто б из кипящей смолы. Это чувство не побеждает в России сегодня. Оно как зерно, зароненное для будущего - всходящее даже после того, как вся Россия, чудилось, промерзла до корней своих.

Сегодня одинокие и разобщенные, завтра в России являются и побеждают на втором дыхании истории удивительные русские люди, которые тем счастливы, что Родина их в величии .

Любовь к родине сегодня осмеивают подонки, цинично разменивают политики, мертво талдычат школьные учебники или ж толпы мстителей народных кричат про нее, ненавидя весь мир... Но должен раздаться спокойный совестливый голос того, кто даден России свыше как второе дыхание. Он уже сделал свой выбор : " Почти все люди моего возраста поглощены " деланием денег " или просто семейными заботами. Когда я учился в школе, я собирался " нести знамя советской науки " . В институте со временем пришло понимание советской системы и работа в военно-промышленном комплексе потеряла для меня всякий смысл. После окончания института я одно время занимался бизнесом - увы, в нашей стране это беззастенчивое воровство, да наверное не только в нашей стране. Конечно, можно работать в бизнесе и быть честным человеком, но это мало кому удается. Где я могу принести пользу России - заниматься тем, на что не жалко будет потратить и годы и труды ?"

Вы воспылали сыновней любовью к отечеству и возжелали уж в который раз его, заблудшее, спасти, вывести к свету, слепенькое, повязавши на политзнамена своих разнообразных амбициозных кучек эдакие клятвенные лозунговые ленточки: "Вперед, Россия!", "Россия молодая", "Выбор России", "Вся Россия", "Наш дом Россия", " Голос России " и тому подобные. Но вот загадка... Вы презираете Р о с с и ю и русский народ.

Вы и вам подобные - в л а с т ь и м у щ и е - каким-то чудесным образом умудряетесь презирать свой народ так же, как презирали все русское только вдохновители светлого будущего, хладнокровно уничтожая крестьянство, казачество, взрывая православные храмы, удушая всякое искреннее русское слово и сплавляя пароходами куда подальше русскую мысль. Вы - идеологи такого ж геноцида, только тихого, "либерального", ведь уничтожают теперь людей по-тихому: обокрали под сурдинку вашей поучающей болтовни, оставили людей без средств к существованию - вот они и вымирают заради "либеральных ценностей". Это и есть суть нынешнего либерализма: устроили распродажу России по бросовым ценам, делая хозяевами страны только тех, кто уже-то успел обогатиться - успел обмануть, обворовать, устранить себе подобных, отмыть, обналичить, дать, взять - устроителей да вдохновителей этого аукциона, самих же себя!

Но ни одна партия политическая не желает повиниться перед униженными и ограбленными людьми. Ни одна партия из тех, что прилепились сегодня по-хозяйски к слову "Россия", не обращается прямо к людям русским и не берется выражать "в этой стране" интересы великого многомиллионного народа р у с с к и х, ставших нацией в ы м и р а ю щ и х, нацией б е ж е н ц е в при живой-то родине.

Либералы отчего-то не вздрогнули ни одним мускулом, когда вместо возвращения Р о с с и и как некоего отнятого национального богатства потомкам тех, у кого оно, собственно, и было отнято - тружеников русской земли, что лишились когда-то плодов своего труда и собственности - это национальное богатство было распродано тем, кто вовсе не был наследниками этих тружеников, а скорее наоборот, разнообразным советским выкормышам да закоренелым уголовникам : на заре этого величайшего в истории России обмана советская номенклатура руками уголовников заполучала лакомые куски - на исходе уже госбюрократия стала служанкой у криминального мира. Но почему отнятое когда-то у многомиллионного народа не было возвращено миллионам его же потомков? Ведь если русская православная церковь все же получила эту льготу, возвратить свою собственность, то почему изначально отказано было в праве наследовать с в о е потомкам русских купцов, промышленников, землевладельцев, раскулаченного русского крестьянства? Почему путь развития н а ц и и, в момент, когда делали государственную собственность в России свободной, направили не на то, чтоб возвратить некогда огосударствленное, а на то, чтобы раз уже отнятое у народа снова так же цинично отнять, прикрываясь некими эфемерными технократическими экономическими законами да реформами? Внушали обществу, что по этим законам якобы давно живет весь цивилизованный мир, но тогда почему в России их внедрение превратилось тут же именно в "экономический эксперимент" - в то, последствия чего были явно непредсказуемы, неизучены? Значит, заведомо лгали? И почему молчали и молчат до сих люди, называющие себя либералами? Почему они и сегодня заняты единственно тем, что закрывая глаза уже на в ы м и р а н и е н а ц и и, разглагольствуют об угрозе "русского фашизма"? Или даже "русский крест" пугает буквально как крест - как символ чего-то вызывающе национального, воинственно-русского, а не как наглядная ужасающая картина вымирания самих русских?

Потому, что вы и вам подобные боялись и презирали национальное, русское. Мессией вашим сделался академик Сахаров, раскаявшийся создатель водородной бомбы, технократ до мозга костей, верующий в прогресс и отрицающий наличие какого-то особенного русского мира. Как он мечтал обустроить Россию наподобие Луны - так мечтали и вы, и нужен был вам только лунный г р у н т, но в грунт для постройки этого эфемерного экономического свободолюбивого оазиса превратиться должна-то была р у с с к а я з е м л я. Что он проповедовал - так и вы проповедовали. Истерия ж воцарилась в стране по поводу Сахарова нешуточная - все это было всерьез. Его выступление на съезде, где был он захлопан, приравнивали истеричные дамочки к Голгофе! И это подхватывали на все голоса, несли волной в общество: "святой, святой, святой"... А мессия планировал будущее не России и русского народа, а "жилзоны" да "промзоны" .

Вы хотели подспудно этого исчезновения, отмирания, если не физического, то духовного - уж точно! Потому что русское - не есть ваше; потому что "эта страна" - не есть ваша. Нет, вас зачали безгрешно, в какой-то стерильной пробирке. Но бороденка либеральная - это та же мочалка ленинская. Как тот презирал Россию и желал ее до основания разрушить, так мечтали вы и вам подобные ее стерилизовать. Святая святых русофобии - это презрение к н е ч и с т о т е. Все кажется русофобам в России нечистым, все рождает брезгливость - от воды в кране до самого воздуха, который тоже будто бы заражен какой-то нечистой синевой. Так что хочется всего чистого, одноразового, цивилизованного - словом, нерусского, чего в России нет из-за того нечистого народа, который ее просторы так бездарно населяет. Который (это ж надо!) ничем не брезгует, а главное - родиной своей. Только вы поняли подловато, что, разрушая до основания эту "уродину", вовсе и не надо даже строить "нового мира", то есть стерильных цивилизованных условий для всех-то людей создавать, потому что ваша мечта вполне сбывается и так, пускай и на африканский манер: вам и так подадут на блюде "цивилизованную жизнь", приправив ее любимыми вашими "либеральными ценностями".

Подаст холуй, хам - "человек" подаст, которого уж и брезгуете вы обучать, просвещать (вот ведь не протестовали у нас либералы против введения платного образования, такая реформа как раз считалась либеральной, но нельзя было придумать лучше способа, чтоб отсечь от образования тех, кому уготована судьба туземцев). Еще бы, вам нужен теперь раб да немытая Россия, а иначе не получится и "страны господ", которой говорите вы про себя слюняво - здравствуй! здравствуй! - потому что вовсе не воротит вас лобстеров вкушать посреди голодной нищей страны; не воротит, что и подаст этого лобстера уже вышколенный из ч е л о в е к а лакей.

Учебник истории тому и научил ваше племя - всегда новое для России, подхватывающее либерализм как дурную болезнь, стоит только вступить в близость с европейской цивилизованностью новейшего образца - что просвещать этого "человека", вызволять из трущоб на свободу на этот раз для своего ж благополучия опасно. Намордник, ошейник построже, никакого там народовластия, социальной справедливости, равенства возможностей! Сегодня вы млеете от шикарных японских машин да шикарной итальянской мебели, а вчера вам подобные начинали презирать Россию, шастая по венским кофейням. Пробовали пирожное - и плевались хлебом. А потом хотели преобразовать Россию так, чтоб пирожные эти росли чуть не на деревьях. Но в том вы хуже цековских барей, что они все же думали, как хоть какую-то жизнь сносную устроить и для людей. Уважали самих себя - и заставляли уважать свою страну. Для вас же это самоуважение национальное есть некий "патриотизм", убежище для негодяев (хоть точно так Лев Николаевич Толстой, было дело, сказал и о либерализме, когда взял тот силу в обществе и сделался наглядным, называя новейший русский либерализм "убежищем негодяев") и боитесь вы "русского фашизма"; не того национализма, что явил свое лицо уже вполне официально в " субъектах федерации " , где эта ф е д е р а ц и я ваша российская сдавала по договорам местным баям да царькам внаем не иначе-то миллионы русских. Не говоря о том, что сплошь и рядом национальное законодательство национальных республик национальных меньшинств России нарушают даже убогую российскую конституцию, но это нарушаются права исключительно русских. А чего стоит Казахстан, где искореняется русское самосознание, хоть русские, к примеру, казачество, живут там на исторических своих землях и должны иметь все права исконных жителей, а не преследоваться да изгоняться как захватчики; чего стоят Литва, Латвия, Эстония - где русские даже "не граждане"; Чечня - где русские просто рабы и где рабам русским за неповиновение отрезают заживо головы? Что же вы не пугаетесь этого ф а ш и з м а?!

Но там, где подобное происходит, русские тут же становятся для вас "русскоязычным населением", то есть чем-то животным да бесформенным навроде "млекопитающихся", а права на жизнь животных вы не защищаете, будто судьбу русских здесь и должен решать некий естественный отбор... Проще сказать, еще бы ждать от вас, что вы-то поклонитесь "этой стране", "этому народу" да узреете в угнетенной человеческой оболочке свое ж, единокровное да родимое, братьев своих и сестер: "деградировавший человеческий материал", "население низкого качества" - словом, недочеловеки, нелюди, не достойные лучшей участи на свете, чем холопская да холуйская, и это вам наглядно доказала русская история, абсурдная и воняющая якобы только лагерными парашами. Вы и вам подобные давно не испытывали чувства стыда за себя и забыли, что такое вообще внутренняя честность. Отсутствие этого отрезвляющего взгляда на себя и доведет нашенский либерализм рано или поздно до логического конца: когда страна, по которой как по доске навстречу только своему светлому будущему так бессовестно шагали, взявшись за руки, либеральные жуликоватые болтуны, магнаты, продажные чиновники, не прогнется под ними в очередной раз, а катапультирует жестоко уже совсем в иную реальность.

Эту страшную реальность развала, анархии, беспощадного и бессмысленного голодного бунта вы и для всего народа приблизили своими технократическими краплеными опытами.

В России произошла из-за ваших опытов техногенная катастрофа. Происходит катастрофа демографическая. Нам грозят в будущем непоправимые экологические беды, потому что сбережение природы в промышленно-разрушенной стране невозможно по сути, и дело мы дальше будем иметь только с хищническим опустошением природных ресурсов. Всего сто лет прошло как русский народ был освобожден от многовекового совершенного рабства, но в России так и не сделали хозяином человека - и все на то было направлено, чтоб доступ к деятельности экономической, дающей возможность обрести независимость, разбогатеть, имел только самый крупный капитал да биржевым спекулянтам дана свобода. Но человек мстит за унижения и обиды - это есть жестокий безжалостный закон выживания и для наций.

Русский вопрос сегодня еще может быть решен бескровно. Грядущие выборы в России во власть - последние, когда управляемые перемены еще возможны, когда еще люди придут мирно участвовать в выборах, надеясь на исполнение уже самых мизерных желаний. Но вы, кто на этот раз спрятался под словом " Россия " и за кого обмануто будут голосовать во исполнение надежд хоть на какую-то сносную жизнь, дайте людям без промедления столько свободы, сколько отняли за все годы фальшивых реформ... Верните в общественное достояние то, что было украдено, когда госчиновники распродавали за взятки нажитое всем-то народом, превращая сам тот народ отныне в безродную массу экономически угнетаемых недочеловеков...

Начать все с чистого листа: сделать собственником каждого труженика, а каждого такого собственника - ответственным уже как гражданина в местном самоуправлении. Дать на этот раз не эфемерную "свободу собственности", а насущную свободу для всех русских людей быть в своей стране хозяевами, собственниками, да еще все сделать - постараться, исхитриться, чтоб землю брали и чтоб хотели люди иметь свои магазинчики, лавчонки, мастерские (сегодня эту охоту в людях извели, как даже за все годы советской власти не сумели)! Дать свободу самоуправлений по всей России взамен безответственных бюрократических и всегда ч ь и х - т о "администраций"! Дать русским равные права со всеми народами России, чьи национальные и культурные интересы защищены и гарантированы, в отличие от русских, федеративными договорами! Дать все права российских граждан беженцам и мигрантам - земли под заселение с освобождением их на время обустройства от всех налоговых поборов и с разрешением, охранным от чиновников, на любую деятельность экономическую со всевозможными льготами! И через тот же десяток лет, что и вы правили в стране, Россия расцветет. Свобода - самый питательный для души человеческой корм, но и самый ничего не стоящий, ведь для того, чтоб о с в о б о д и т ь, не нужно клянчить миллионные кредиты.

Будьте честны хоть теперь. Своими налогами, реформами, кредитами, администрациями вы разорили Россию. Вы не смогли освободить людей даже от советской бедности, а ввергли уж чуть не все население страны в кромешную нищету. Так отпустите же Россию на волю, освободите людей, чтоб они могли сами себя накормить и обустроить ее как дом родной. Спасти страну способны уже не политики и технократы - не некая эфемерная элита - а только сами р у с с к и е л ю д и, солидарные как труженики, православные миряне и хозяева на своей земле. Этот оплот живой сооружать в народе - вот спасение от кровавого потопа. Кто же десятилетие получал неслыханные, невиданные барыши, выкачивая из России все, что только возможно, безбожно эксплуатируя ставший почти повсеместно неоплатным, р а б с к и й труд, схлынут как талая вода. Это только призраки, что еще шатаются, шныряют по России в поисках наживы, пугая коммунизмом, фашизмом и всем, чем можно, чтоб только подольше продлить это, всегда обвальное для России время смуты - страха, запустения, малодушия, грабежа.