Искания и Размышления
16 июля 2021

Глава 5. Опора в сердце

Человек это крошечный комочек Жизни в холодной реке Космоса, раб-гребец на не своей галере, идущей неизвестно откуда и неизвестно куда. Проходят миллионы лет, прежде чем мысль и чувство побуждают его поднять восстание

Жизнь толкает нас изнутри, не даёт отлёживаться, замереть, заснуть. Толчки её мощны, но она всего лишь дитя - слепое сильное дитя, не знающее ничего, кроме необходимости действовать, двигаться к теплу и свету. Мы должны стать её глазами и её разумом

Наша единственная верная опора – в нашем сердце, и другой быть не может. Разум – наши крылья. Такова уж наша доля – источник самоуважения и надежды

Для человека Мир и История это поприще для труда спасения

Мы должны очеловечить будущее, и оно будет нашим

Реальность существует только в движении. Мы можем добиться желанного положения в бытии, обеспечив надлежащую разницу в «скоростях»

(Все эпиграфы из набросков к «Человеческой перспективе»)

Предварение

«Жизнь остановить нельзя!»- сделал вывод Булгаков в 1923 году, увидев как забуксовала воцарившаяся в России Утопия, стремившаяся заменить жизнь доктриной. И это, я думаю, стало одним из главных вдохновений для его романов. Теперь, сто лет спустя, мы уже не можем так сказать. Человек стал неизмеримо сильнее, но остался так же глуп и гневлив, и потому теперь Жизнь остановить можно. Это стало реальностью. Реальностью, с которой все, кто любит, не могут примириться, не могут дать ей восторжествовать. Я обращаюсь, в первую очередь, к этим людям. У нас остался послелний шанс обрести нужную опору и силу. Об этом это эссе.

Перед вами не научное исследование, да и вряд ли оно возможно на такую тему (фиаско технократических экстраполяций футурологов – тому подтверждение). Но это и не философская спекуляция, и не убаюкивающая сладкая сказка. Текст, как это уже было видно в предыдущих главах, требует от читателя, по крайней мере в некоторых местах, естествоведческой и филологической осведомлености и определённых мыслительных навыков. Перед вами (как определил жанр одной из своих крупных работ знаменитый методолог Карл Поппер) «мнение» - мнение образованного и мыслящего современника, обращённое к своим спутникам по «кораблю Жизни», размышление по вопросу, который подспудно нас всех занимает и тревожит. Поэтому это не просто мнрение, а эмоция. Это, если угодно, речь нового Екклесиаста, но несущая не отчаяние, как у него, а призыв. Призыв, сродни тому, с которым, преодолевая засилье метафизики, выступил более ста лет назад замечательный французский философ и социолог Жан-Мари Гюйо – «упорядочивать жизнь самою же жизнью». И в эссе для этого «упорядочивания» выдвигается мощная опора – очевидное развитие в современном человеке гуманных убеждений (которые мы тщательно отделяем от гуманистических). И мы призываем встать на эту опору. По крайней мере ощутить её внутри себя, укрепить. С неё открывается путь, который был недоступен раньше. Это призыв с надеждой вызвать отклик, дальнейшее обсуждение и, если возможно, определённое настроение, которое автор считает и достижимым, и насущным.

Больше тридцати лет потратил я на этот поиск требуемого душой выхода в безграничность. Я начал его мужчиной в расывете сил, а завершил седым, согбенным и полуслепым. Но если вешне происходило движение сверху вниз, то внутри напротив – снизу вверх. Конечно, ч опирался на мировую историю и культуру, но именно это внутреннее движение стало главным источником моей новой уверенности. Нередко в поиске новой ступени человеческого самопонимания приходилось идти по целине. Когда методологические образцы отсутствовали или их применение недопустимо изменило бы жанр, я прибегал к великолепной рекомендации сэра Филиппа Сидни, офицера протестантской армии и поэта: «Загляни в своё сердце, и пиши!». Я хочу поделиться обнаруженной мною возможной доброй перспективой для человека и наметить способ движения к ней. И этим внести смысл – этот воздух души – в нашу деятельность, дать силу противостоять равнодушию Мира и подстерегающей нас Смерти.

На этих страницах, наряду с обычными секулярными, читатель не раз встретит цитаты, мотивы, аллюзии, образы также и из религиозных и теологических текстов (главным образом, библейских). Это означает не более (но и не менее!) того, что религиозные воззрения так же выражают, но с других мировоззренческих позиций, ценный опыт и мудрость поколений. Они доносят до нас выдающиеся плоды человеческой мысли и чувств, углубление человеческого достоинства и понимания положения , в котором мы находимся. А введение как однх, так и других «точек» и «углов» зрения вперемешку несомненно придаёт большую яркость, объёмность картине и дополнительно подтверждает её достоверность. Этот религиозно-атеистический «микс» тем более оправдан, потому что у нас сейчас нет возможности доказательно судить, что лежит в основе Мирозданья – Сверхсознание или косная субстанция. Вдохновения и проблемы для нас в обоих случаях остаются те же – Спасение или Смерть.

Сюжеты: Прочные «стежки» человеческого духа – Паруса воображения – «Расширение Я» – «Не бойся, Аврам!» – Катастрофа человеческого величия – От гуманизма к гуманности – Ещё раз о любви – Удел «призвания» – Будущее это ПУТЬ – Очевидности стратегии – Технотронный шторм – Обгоняя Время.

«Духовные «стежки не знают преград», написали мы, заканчивая предыдущую главу. Их появление означило принципиальный шаг в истории Мира. К заглушённому расстояниями исполинскому рокоту сталкивающихся в аннигиляции галактик, к вечному посвисту летящих в безмерности Вселенной космических частиц добавился новый звук – негромкий, сложный, как «белый шум», и непохожий на все остальные. Это зашелестела листва Дерева Жизни (Жизнь как цельное космическое явление обозначается в нашем тексте с большой буквы, во всех остальных случаях – с маленькой), пошедшего в рост на затерянной в бесконечных просторах небольшой Зелёной планете. В его всё густеющих ветвях в последние тысячелетия зазвучали перекликающиеся голоса. Жизнь стала перебрасывать духовные стежки от ветки к ветке, от эпохи к эпохе, от региона к региону, осознавая себя и наращивая новую, почти «воздушную», нежную и гибкую крону мыслей и чувств. Вот послушайте:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи, —

На головах царей божественная пена, —

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер — все движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

(Мандельштам, 1915 г.)

Из последней строки вы вдруг понимаете, что волна античного моря «подходит к изголовью» автора стихотворения, лежащего на берегу где-нибудь в Тавриде, в воображении которого проплывают сверкающие картины античной героики. Где находится этот человек: в нашей современности, в древней Элладе или в том мире, которого никогда не было и нет? Некогда я осознал масштабы происходящего в человеке, в его мышлении, существование гигантского «мира культуры» и способность человека жить в нём, именно услышав это стихотворение. И даже не просто масштабы, а и эмоциональный окрас, включённость: сочувствие, участие, принятие в себя.

О чём мы говорим?

Известен популярный некогда шлягер со строками:

«Есть только миг между прошлым и будущим,

Именно он называется жизнь».

Схвачено очень эффектно и отчасти верно, но лишь в меньшей части. На самом деле человек (человеческая личность) живёт не в «миге», он живёт в «длительности», которой является (причём, в длительности, составленной интенсивным психическим процессом, как это хорошо показал Бергсон – «Творческая эволюция» и др.). Он живёт в огромном виртуальном мире усвоенной им культуры, собственных мыслей, воспоминаний, впечатлений, постижений, знаний, чувств, воображения. Этот мир чрезвычайно различен у разных индивидов и порой весьма обширен по охватываемым им пространству и времени.

Абсолютно тот же искренний и решительный выход человека за пределы «собственной шкуры», «шкурных интересов» (да простится нам этот несколько вульгарный, но выразительный троп) передаёт давно ставшее ходячим выражением восклицание шекспировского Гамлета: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?», увидевшего неподдельные слёзы на лице актёра, повествующего словами старой трагедии о страданиях Гекубы, жены убитого троянского царя Приама. Эта же огромность мира, образующего личность, и проницаемые ею масштабы решений и задач, выступают предпосылкой знаменитого «гамлетовского вопроса» (являющегося центральным человеческим вопросом вообще). Ответ состоит в том – и Гамлет в финале пьесы даёт его действием, – что человек не сможет защитить достойную, ценимую им жизнь, достигнутую им сложность и значительность личности, ограничившись лишь заботами данного «мига». Ибо его личность гораздо больше этого «мига», какие бы материальные и социальные блага он ни содержал. Он не может принять подлое преступление, совершённое новоиспеченным венценосцем Клавдием, внутрь себя, как свою часть, ибо это было бы самоумерщвлением. И он ставит под удар клинка своё «телесное Я», чтобы сохранить своё «Я духовное». О чём-то подобном было некогда сказано одним из величайших учителей человечества: «Кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет её» (Мф. 16: 25). Но ведь – может возникнуть мысль – гибель «телесного Я» означает гибель и «Я духовного». Нет, оно остаётся непобеждённым, неумерщвлённым и перемещается на небосвод культуры, под которым будет жить человечество дальше. Мы ещё обратимся к этой теме, обсуждая «духовный закал».

А вот следующий шаг вглубь этого же явления – в сопричастность:

«Самыми плодотворными были для меня вечерние часы… – пишет о своей молодости замечательный американский художник и домостроитель Рокуэлл Кент. – Сидя в качалке, положив ноги на раскрытую дверцу печки, задёрнув занавески, чтобы укрыться от безграничности ночи, … я читал книги, … а их авторы, отдававшие мне, как все хорошие писатели, всё богатство своего таланта, стали моими друзьями, друзьями гораздо более близкими и задушевными, чем мои прежние товарищи из плоти и крови». Искренние автобиографические исповеди и переписка таких людей, как Дарвин и Толстой, пишет Кент в другом месте, внесли в душу «ясность, которой я жаждал, и стали желанными спутниками моего разума, моей души. И, кто знает, может быть даже эти гиганты были бы рады обрести меня» (IT'S ME O LORD 1955 г.).

Приведенные нами тексты – свидетельства гуманистического развития личности, роста её масштабов, самосознания, поиски образцов, поддержки, солидаризации. Подчеркнём, однако, что перед нами свидетельства роста «гуманистического», а не «гуманного» (различие, которое мы проводим на этих страницах и которого подробнее коснёмся в дальнейшем). Характерный признак – явно выраженная элитарность в предпочтениях. Привлекает не сам человек, а человеческое величие. Доминирует мощная давняя традиция – любить за достоинства. Но мы не будем человека за это упрекать – ему и так тяжело под бременем самостоятельно прокладываемой жизненной дороги, решения своей судьбы. У него в этом нынче нет руководителей. Он сам их упразднил, ибо больше в них не верит. А заставить себя верить – невозможно. Он может опираться лишь на свои собственные силы. Это создаёт для него критическую ситуацию современности.

Гуманистическая практика индивидуальной самостоятельности и личных достижений намного увеличила их масштаб, но сделала человеческие судьбы взаимно изолированными. Расположенное под наружной оболочкой – нередко приветливой и даже доброжелательной – ядро личности сложилось закрытым для окружающих. В нём правят не умеряемые новой человеческой солидарностью «бесы» недоверия, соперничества и вражды. Вражды, в современном обиходе зачастую беспричинной, «автоматической», перешедшей к нам по наследству от звериных предков. Вдобавок в ходе развития цивилизации люди всё более покидают исторически сложившиеся родо-племенные сообщества, ради свободного «плавания» в «большом» обществе. Так утрачиваются и те достижения эмоциональной сплочённости, которые издавна выражались в групповом «мы-чувстве». Человечество складывается как конгломерат, связанных лишь формальными, юридическими отношениями, но эмоционально чуждых друг другу индивидуальностей. Личность остаётся наедине, лицом к лицу с гнездящимися в ней «бесами», и помощи ждать ей неоткуда. А так как люди оснащены ныне невиданной ранее мощью, то стали много опаснее не только друг для друга, а и для человечества в целом.

Должны ли мы сделать вывод, что наше положение безнадёжно, а перспектива беспросветна?

Но что-то этому выводу мешает.

Человеческая непокорность, принявшая новые формы. Какая-то мелодия, мужественная и неотделимо нежная, то чуть слышно, то явственно звучащая в нашем естестве, какая-то плодоносная ветвь, настойчиво разрастающаяся в нашей истории, не позволяют этот фатальный вывод сделать. Жизнь, кипящая в нас, порождает новые формы, новые чувства, новые связи. Сквозь щетину старых инстинктов, рядом с великолепным, но эгоистичным гуманизмом начинает прорастать гуманность, человеческое духовное «СОУЧАСТИЕ». Мы уже начали о нём речь в предшествующих главах. Постараемся ныне уточнить и обобщить наши впечатления.

Осенью 1856 года 28-летний артиллерийский поручик и уже известный писатель, участник обороны Севастополя Лев Николаевич Толстой по окончании Крымской войны уволился из армии и через несколько месяцев уехал в Европу. Привыкшая к полуторавековым победам и вдруг потерпевшая поражение Россия бурлила в поисках новых путей и стремлении осмыслить происходящее. «...Смею сказать, – писал чуть позже об этом времени Толстой, – что, кто не жил в пятьдесят шестом году в России, тот не знает, что такое жизнь» (неоконченный роман «Декабристы», Гл.1 – 1861 г.). Настойчиво приходила мысль, что итоги войны – это не военное поражение, а поражение образа жизни. Молодой литератор посещает Париж – столицу мировой культуры и политики, а затем Швейцарию – совершеннейшее из обществ и государств. Он преклоняется перед историческими достижениями европейской культуры, и это видно в его дневниковых откликах о посещениях парижских музеев, выставок, художественных галерей. Но Запад, который он застал, глубоко его разочаровал, возмутил и даже встревожил. Острое слово идеологов Просвещения и ещё более острый нож революционной гильотины разделались с «мрачным феодальным прошлым», с ancient regime. Воцарился буржуазный индивидуализм, который, используя инструмент частной собственности, принёс значительные материальные успехи. Да, человек много достиг. Но душа его безгранична. И «хлебом единым» он жив быть не может, и в этом его спасение. Нельзя сводить межчеловеческие отношения к юридическому механизму, а участие людей друг в друге – к системе благотворительности. Яркий пример такого человеческого самоунижения (которое, сами того не понимая, продемонстрировали богатые постояльцы гостиницы) описан Толстым в знаменитом очерке «Люцерн».

Оказавшись на переломе истории, человек (в первую очередь, наиболее чуткие натуры) пристально вглядывается в будущее и требует ответа на все вопросы, какие задаёт его безграничная душа. «Ночь чудо, – пишет Толстой в дневнике от 7 июля 1857 г. сразу после инцидента в Люцерне. – Чего хочется, страстно желается? не знаю, только не благ мира сего. И не верить в бессмертие души! — когда чувствуешь в душе такое неизмеримое величие. Взглянул в окно. Черно, разорванно и светло. Хоть умереть. Боже мой! Боже мой! Что я? и куда? и где я?». Таков уровень человеческого вопрошания. И только поддержав его, выступив космической силой, человек имеет вероятность спастись и вывести дальше Мирозданье.

Не получив ответов в «мудрой» Европе, Толстой возвращается в Россию. Здесь положение было ещё хуже. Он пытается понять, почему во время тяжелейшей севастопольской обороны или в ходе развернувшегося как раз в эти десятилетия освоения огромного полудикого Поволжья простонародные россияне проявляли сноровку, мужество, инициативу и отвагу. А здесь, в центре страны, посреди рутинной крестьянской жизни такие же точно мужики прозябают в нищете, безграмотности и бездействии. Они нуждались в помощи, им нужно помочь. Но не «освобождением» – достаточно он уже насмотрелся и наслушался о его результатах на Западе. Ответ был не на Западе и не в России. Он был где-то впереди, в труде человеческой души. Нужно было новое вдохновляющее взаимопоручение, «общее дело» уже в обыдённой жизни, своего рода новый межчеловеческий завет, который Толстой ощущал в себе, и куда освобождение входило лишь как несамостоятельная часть. Его душевная потребность совпадала с народной (а шире говоря, с насущной человеческой) нуждой.

Он получает ответ на запрос души в том же, в чём и описываемые нами далее ветхозаветные праотцы, – находит способ помочь Жизни успешно двигаться дальше. С той, однако, существенной разницей, что они для этого вдохновились Господом Богом, а он человеком, «другим» человеком, «ближним», братом своим в бытийном пути. В октябре того же 1857 года он пишет старому другу: «Мне смешно вспомнить, как я думывал, … что можно себе устроить счастливый и честный мирок, в котором спокойно, без ошибок, без раскаянья, без путаницы жить себе потихоньку и делать не торопясь, аккуратно все только хорошее. Смешно! ... Нет, так в мире с душой жить не получается! … Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называют счастьем…, а бесчестная тревога, основанная на любви к себе, — это несчастье». (Из письма от 20 окт. 1857 г.)

Так совершился ещё один важный шаг среди других шагов, направленных к становлению новой формы Жизни, скреплённой гуманной любовью. Шагов, совершающихся как в частном обиходе, так и на общественной арене. Некоторые из них обсуждались или упоминались на этих страницах, начиная от семьи Достоевских, описанной в Главе 4, и до «строительства» русского народного кредита, созданного энергией добровольцев и открывшего для многих миллионов самых простых россиян удобную дорогу к овладению экономической самостоятельностью. Его добровольцы-создатели не «провозгласили», не «узаконили» эту самостоятельность (свободу), невозможную без ресурсов, а на деле организовали её.

Это «добровольчество» (явление, к которому в связи с человеческим «призванием», мы позднее ещё вернёмся) отнюдь не простая вещь. За ним стоит жизненный путь и душевный выбор каждого из инициаторов, отчасти представленный в моей диссертации 1994 г. Ведь каждый из зачинателей был высокообразованным, вполне «состоявшимся» членом общества, имеющим высокое социальное, а порой и служебное положение, материальный достаток и широкий круг жизненных удовольствий. Но они совершают неординарный выбор, ведомые неординарным чувством, о котором ныне наконец-то настало время говорить. Создатели русского народного кредита с головой уходят в рутинные заботы совершенно посторонних им и родством, и сословностью, и культурой человеческих масс, открыв для миллионов простых россиян путь к экономической и социальной самостоятельности без отрыва от знакомых и дорогих им традиционных культурных корней.

Это тот выбор, который, столкнувшись с неожиданным жёстким противодействием и издёвкой со стороны уважаемого им человека, всё же совершает юный герой моей недавней повести, следуя за своим реальным прототипом – известным деятелем русского земства, возглавившим народнокредитное движение, князем Васильчиковым: «Но ведь Иисус же вернулся, – прошептали Алёшины запекшиеся губы, царапая кожу лежащих под ними сцеплённых рук и чувствуя слёзы, неудержимо катящиеся из глаз. – Ну, пусть не бог, пусть человек Иисус – тем более, – вернулся же за остальными. Познав истину, не унёс её с собой. Значит, в этом справедливость, в этом правда. Она собой становится, только если для всех…» (Импотенция Демона – 2015 г.).

Да, мы нуждаемся в заботе и помощи, но самое замечательное, что мы нуждаемся также и в том, чтобы проявлять заботу и оказывать помощь и, шире говоря, оправдывать чьи-то надежды. И ради этого способны на большее, чем ради самих себя. Эта правда о человеке обнажает основу для человеческого единения и отсюда – спасения. Она лежит глубже обычного житейского обихода и может быть понята только любовью. «Без неё, – приходит к выводу Толстой, – нет ключа ни к собственному существованию, ни к существованию других» (приведено в пересказе Некрасова в письме от 17 мая 1857 г.).

Это уже не географические, не исторические пространства, окрашенные личным присутствием, как в стихотворении выше. Это не извечное самоотождествление с героем-победителем. Это пространства души, её надежды и отчаяние, её родственные окликания, способные прорастать в мире культуры, пренебрегая временем и расстояньем, социальными и племенными различиями. Души, способной устанавливать горячие связи душевной межчеловеческой солидарности, «любви-отождествления», как определил такие явления лидер «гуманной (или экзистенциальной – см дальше) психологии» Абрахам Маслоу (Новые рубежи человеческой природы). Это, скажем мы, зачатки духовной любви-заботы которая ведёт к духовному «преображению» личности – к её «расширению», образованию «Большого Я».

Это, конечно же, и не тривиальная любовь «за красоту». «Не по хорошу мил, а по милу хорош», – объясняет народной поговоркой это своё чувство один из персонажей Толстого. – ... Ну что, я люблю палец свой? Я не люблю, а попробуй, отрежь его…» (Война и мир. Эпилог). Но новизна, продвигаемая в нашем эссе в том, что раньше это чувство возникало лишь в узко-локальных масштабах, а ныне человек приобретает способность питать его повсеместно.

Эта замена эгоистического самоутверждения или безразличия солидарностью изначально рождается у гуманно развивающегося человека из чувства собственной вины и из глубоко постигнутого состояния одиночества и безысходности, переживаемого «другим» – покинутым, а по сути, преданным человеком. Если в родо-племенные времена он был «ближним», то с ростом цивилизации, гражданской атомарности («суверенности») он стал просто «другим». И поэтому сближение стало труднее и важнее. Чтобы переступить через высокий, разделивший людей, врождённый рубеж недоверия и алчной жажды господства, требуется сила воображения и острота чувств. И тогда ты вдруг обнаруживаешь, что для тебя (для тебя!) невыносима боль (телесная и душевная), переживаемая «другим» (!). И ты невольно, а затем и «вольно», сознательно стараешься не допустить, устранить эту боль, в особенности, если являешься её источником. Ты заменяешь вражду доброжелательностью, пренебрежение заботой. И начинаешь испытывать неустранимое чувство вины, непоправимости, собственной несостоятельности, если не сделал этого, не предусмотрел, не оправдал ожиданий или хотя бы не утишил печалей, не скрасил «трудов и дней».

Эта духовная солидарность проявляется в мелких эпизодах повседневности и постепенно возвышается до постижения общности, духовного родства всех людей, гонимых одинаковыми страхами и питаемых одинаковой надеждой. Постижения, порождающего эмоциональную установку утишить эти страхи и поддержать эту надежду. Происходит «расширение Я».

Расширение Я, теперь мы можем сказать, есть проявление развивающегося у человека дара духовного самостановления (а не только следования гено- и социо-шаблонам), суверенности. О нём, следуя Канту, говорил молодой Гегель: «...В каждом человеке есть свет и жизнь, ... и он не освещается светом, как тёмное тело, которое всего лишь отражает чужой блеск, а воспламеняется его собственное огненное вещество и становится его собственным пламенем» (Из заметки Гегеля «Дух христианства и его судьба» [ок. 1800 г.]). Но трактовка Канта и Гегеля ещё не вполне выражает нашу мысль. В расширении Я человек не просто себя самостоятельно утверждает, а утверждает любовью. Для этого должен быть проделан путь от «гуманизма» к «гуманности» – задача ближайшего человечьего будущего.

Человек, постигший безграничную перспективу в себе, способен увидеть её и в других. В христианстве это называлось «увидеть и возлюбить в «ближнем» образ Божий». Но для нас, в свете сказанного в этом эссе, – она выступает как способность увидеть в «другом» его великое человеческое достоинство и призвание, не допуская заслонить их обычной для пришедшей из эволюционного прошлого натуры «ветхого» человека, жаждой сиюминутного верховенства. Легко ударить другую душу палкой, пнуть её сапогом, но трудно прикоснуться к ней своей душой. Для этого нужна не только любовь, но и бесстрашие, чтобы эту любовь – безоружность, нежность, самопожертвование – проявить в неясных обстоятельствах. Зато награда этого человека велика.

Как только «другой» ощутит это прикосновение души к душе, почувствует серьёзность, искренность, глубокую (никакими сиюминутными соображениями не вызванную, т.е. принципиальную) доброжелательность в обращении к себе, он сразу же (и я не раз наблюдал это) внутренне (да и внешне) весь как бы «распрямляется», отодвигает – пусть ненамного и поначалу с недоверием – защитную броню повседневности, проявляя готовность к движению навстречу, с такой же доброжелательностью и искренностью.

Этим путём, путём расширения Я, приобретения душевной зоркости, бьющийся в человеке жизненный порыв, витальный императив (рассмотренный в Гл.3) – первоначально слепой и бестолковый – мудро, рачительно овладевает ходом вещей, опережая его. Появляется принципиально новый тип объединения, стоящий в центре наших размышлений о человеческой перспективе. Это не генетическая (родство) и не социально-политическая (соседство, гражданство, подданство и т.п.) связь. Это не рациональное интеллектуальное взаимодействие между партнёрами, собеседниками, сотрудниками. И тем более не «договор» с фиксацией обязательств сторон. И это конечно же не завоевание, покорение, господство, не овладение, законное или незаконное. Человек, нахватавший богатств или территорий, по-прежнему такой же крошечный и в мыслях, и в чувствах, и во времени, и в пространстве. Нет, духовное расширение Я это нечто совсем иное, новое – это «принятие в себя» как равноценной суверенной части. Это глубокое почитание «другого», со-чувствие, сопереживание, забота, искреннее «соучастие» в решении проблем.

Нынешний или, как мы называем его, «ветхий» человек (каким до сих пор в основном являемся) пока марионетка, кукла, приводимая внешними обстоятельствами и внутренними не подвластными его воле полузвериными инстинктами. Он лишь делает шаги к самостоятельности и спасению. Расширение Я, духовная любовь-забота – новое, поразительное явление в человеческой жизни. … Это не новые социальные построения, не проект совершенного общества, не идеология и не моральное учение. Это несомненное прямое проявление роста личности, её побуждений и поведения. Роста, опирающегося на рост общества и культуры, но идущего своими путями. Гуманная любовь, любовь-забота, или, как мы определили в Гл.3 её самую совершенную форму, «любящая мудрость» это не «Скрижали Моисеевы», или какие-либо законы, или общественные установления, от которых можно «зайти за занавеску», за стенку, уйти на многие сотни километров, а затем на многие сотни и тысячи лет. Это опора «правильного поведения», которая движется вместе с нами, участвует в каждой мысли, чувстве и шаге. Это часть нас самих, причём, главная часть, расположенная в сердце, душе. Это дверь, выводящая нас в безграничность. Я действительно чувствую заботу и жалость и из опыта знаю, что для меня это не пустяк. Это то, что приводит меня в действие. И потому я далеко не безучастен и не могу быть безучастен к становлению этой новой силы в человеке.

Для того чтобы вступить в спасительное царство гуманной любви, только личных качеств – воображения и остроты чувств, – за редчайшими исключениями, недостаточно. Для этого нужна поддержка других эмоций, порой тех, какие мы назвали – в Гл.4 «любовь-страсть». Не менее важна роль некоторых появившихся и даже специально вводимых человеком, ради обретения устойчивости, уверенности, результативности взаимодействия, социальных и вообще культурных форм (например, религиозных). Важны выдающиеся индивидуальные примеры, важен сам ход истории, направленность цивилизационного процесса в той или иной части Ойкумены.

Путь гуманного подъёма это уникальный путь. И мы должны проследить вековой человеческий опыт под нужным нам углом зрения, чтобы лучше постигнуть свой «инструментарий» и из этого понять перспективу. Мы начали обзор этой «битвы в пути» ещё в третьей главе и продолжим – уже в его главной, решающей части – сейчас. Всмотримся в пёстрый поток истории, надев для этого несколько иные, чем применялись прежде, «методологические очки». Обращаясь к ним, ещё раз отметим, что наш дискурс не научное исследование и не философский трактат. Поэтому мы остановим своё внимание лишь на ряде эмоционально острых моментов, хорошо вводящих в смысл происходящего. Обращение к ранним крупным шагам, сделанным человеком в самопонимании, уводит нас в далёкое прошлое.

«Не бойся, Аврам!» – услышал однажды голос, раздавшийся во мраке ночи, глава крупного пастушеского племени, кочевавшего к западу от Евфрата в сторону Мёртвого моря и далее в те места, где позднее возникло государство Израиль. Оно вело обычную в тех засушливых и богатых солнцем местах жизнь, выдерживая время от времени жестокие схватки с другими племенами и родами за пастбища, за воду, за скот, за рабов, за женщин, чтобы сделать их жёнами и наложницами. И постоянно находилось на грани жизни и смерти, когда совершенно неясно было, что несёт завтрашний день и даже сегодняшняя ночь. «Не бойся, Аврам! – сказал голос во мраке. – Я твой щит; награда твоя [будет] весьма велика…» (Быт. 15 : 1).

Это обращение из невидимого «закулисья» было в тогдашнем миропонимании делом вполне обычным. Издавна человек на собственном опыте твёрдо уразумел, что действия происходят вследствие замысла, решения, желания, воли. Он захотел взять в руки копьё – и брал, замыслил построить дом – и строил. Но вместе с тем он не мог не видеть, что многие события, причём важнейшие, происходят помимо человеческой воли и очевидных действий. Например, болезнь, смерть, никем преднамеренно не причинённая, наводнение, сносящее дом, камнепад, уносящий в пропасть стадо овец, засуха, губящая урожай, успех или неуспех осады города, многолетнее бесплодие женщины, вдруг прекращающееся зачатием и рождением ребёнка и т.д. В те времена отсутствовало представление о естественном (природном) ходе вещей, вершащемся в силу проявления их свойств или сочетания их воздействий. (Вопросов спонтанности и стохастичности нашего Мирозданья мы подробней касались в Гл.2 и 3.)

Наш предок, следуя своим антропоморфным (человекоподобным) представлениям, не допускал и мысли о событиях, которым не предшествует чьё-то решение, воля. И он пришёл к выводу о существовании второго, невидимого, параллельного и главного (!) мира, откуда эта воля исходит сюда, к нам. Это мир богов, духов, демонов. Они не обязательно имеют внешне человеческий облик, но всегда человеческую или квазичеловеческую психику – жаждут власти, вкусной еды, мягкой и «жаркой» постели, поклонения и всяких, часто жестоких, потех.

…Поэтому их можно в той или иной мере задобрить, расположить к себе – поклонением, послушанием, стараясь «разведать» их волю, намерения, настроения, потакая вожделениям, угождая обильными подношениями (в самом простом варианте – хмельными напитками). Автору этих строк в молодости довелось быть свидетелем и даже невольным участником подобных ритуалов в Кавказских горах.

Поэтому и в прозвучавшем в обращении к Аврааму обещании награды тоже не было ничего из ряда вон выходящего. Человек издавна и все более определённо убеждался, что к успеху ведёт не просто активность, а «правильная», умелая активность. Взросление каждого индивида, его полноценное вступление в жизнь сопровождалось (и удостоверялось) усвоением массы навыков и правил «правильного действия» в его повседневном обиходе – на охоте, в бою, труде, во взаимоотношениях с другими людьми и т.п. Так как на результат, в его представлении, влияли и потусторонние силы, то кодексы поведения включали установление «правильных» отношений и с ними. Так постепенно складывались многочисленные табу, обычаи, законы и т.д., обязательные для исполнения.

Но все эти оккультные усилия помогали далеко не всегда… Боги и духи были капризны, мздоимны, жестоки и в целом глубоко равнодушны к человеку. Он, как правило, ощущал себя пасынком и даже жертвой «закулисных» сил, ничтожным «козлом отпущения» в чужой игре. Даже в наиболее яркой из оставленных нам историей, исполненной доблестей и достижений культуре эллинов, за завесой Закулисья, разрисованной забавами олимпийских богов, проступал тяжёлый и неумолимый Рок, подгибающий человека под свои решения, какими бы жестокими они ни были.

Но то, что мы здесь описываем, что доносит до нас Библия, было совсем иным. В начале 2-го тысячелетия до н.э. (так нынешняя наука датирует «инцидент» с Авраамом), а ещё явственнее в середине этого тысячелетия (во время создания «Пятикнижия Моисея» – первой библейской версии мировой истории), в общественном сознании пастушеского племени, о котором мы говорим, затерянного в горных степях и полупустынях нильско-месопотамского междуречья (или даже первоначально в личном сознании одного единственного человека – главы племени Авраама, ставшего в дальнейшем «отцом многих народов») произошло резкое изменение картины Мира. Произошёл скачок в миропонимании, а вместе с тем, неизбежно, и самопонимании человека, переосмысливание человеческой ситуации, которое иначе как «культурной бифуркацией» не назовёшь. Высшая мировая сила, Бог, вместо жестокости, высокомерия и равнодушия традиционного «мирового закулисья» по отношению к человеку протянул ему руку поддержки и заботы. Заметим, что этот мировоззренческий скачок, эта культурная бифуркация произошли не в высокоразвитых, полностью зарегулированных тысячелетних цивилизациях той эпохи – не в Египте, Месопотамии, Крито-Микене, – а в культурном захолустье, в среде социально-политических аутсайдеров (явление, впрочем, вообще характерное для эволюции и истории). Бог поддержал главное желание человека, порождаемое трепещущей в нём Жизнью, – жажду успеха, победы и, более того, выход в безграничность, в бессмертие, мыслимое во времена Авраама через безграничную череду поколений.

Вот как продолжает Библия начатое нами выше изложение сюжета с Авраамом:

«Я Господь, Который вывел тебя из Ура Халдейского, чтобы дать тебе землю сию во владение». «…И вывел его вон и сказал [ему]: посмотри на небо и сосчитай звезды, если ты можешь счесть их. И сказал ему: столько будет у тебя потомков» (Быт. 15:7, 5).

Чем ценным, – мысля в обычном кругу «подношений» и «одолжений», – могли ответить на это пастухи? Мясом, которое сами ели лишь по праздникам, обычно питаясь только солёным и пресным сыром и лепёшками. Авраам взял для жертвы Господу «трёхлетнюю телицу, трёхлетнюю козу, трёхлетнего овна, горлицу и молодого голубя», рассёк их и положил части друг против друга. «Когда зашло солнце и наступила тьма, вот, дым как бы из печи и пламя огня прошли между рассечёнными животными» (Быт 15:9-10, 17).

Бог не стал поедать мясо и не забрал его с собой. Ему нужно было нечто иное: не добыча, не подачка, а подтверждение серьёзности, придаваемой Авраамом, складывающимся отношениям. И Бог увидел то, что ему было нужно: проявление самоотверженности и доверия, свойственных издавна практикуемой людьми предельной форме взаимодействия – завету, как сплаву верности и любви. «В этот день, – подводит итог Библия, – заключил Господь завет с Авраамом» (Быт. 15:18).

Мы и не подумаем обсуждать, насколько реальны описываемые Библией «Небесные проявления», ибо вполне разделяем методологию «понимающей» социологии (и «понимающей истории»): «Если ситуация определяется как реальная, она реальна по своим последствиям» («Теорема Томаса» – 1928 г.). Поэтому пережитое Авраамом и вообще описанное библейским преданием вмешательство Небесных сил в человеческую жизнь можно без колебаний включать в причинно-следственный поток исторических событий.

Но было бы неверным не отметить, что под появившимся вдохновением о руке поддержки, протянувшейся к человеку с Неба, лежало, вероятно, нечто большее, чем лишь благожелательные фантазии. Поступив так, мы упустили бы ценную возможность вскрыть один из эвфемизмов, мифологизмов, каким движется история. ... Истоком представлений о проявлении «милости Божьей» стала, надо полагать, совершённое тогда в этих горных степях воистину пионерное обобщение накопившегося опыта довольно устойчивого успеха целеустремлённых и умелых усилий, прилагаемых человеком в самых разных эпизодах житейской повседневности. То, что тысячелетиями воспринималось (как мы писали выше) как результат «подкупа» тех или иных божков, было понято как закономерность. На добросовестные усилия человека окружающая среда давала «добросовестный ответ», в противоположность обычным в межчеловеческих и межплеменных отношениях «ответам», враждебных или вероломных. Это единообразие честного (и уже даже одним этим «благосклонного») ответа было истолковано как единство Мира, который, как тогда водилось (и мы об этом выше тоже говорили), был персонифицирован единобожием. Человек ощутил себя объектом попечения Бога единого («...Один Бог Отец, из Которого все...» – 1 Кор. 8:4–6), верного своим обязательствам (..Бог верен, и нет неправды [в Нем]...» – Втор. 32:4) и любящего («...Возлюбил Бог мир...» – Ин. 3:16), взаимодействие с которым удачно определялось отношениями Завета.

«Ответ» на человечьи усилия стал более предсказуем и даже с высокой вероятностью благоприятен. Наш далёкий предок почувствовал себя уверенней как раз в ту эпоху открывшегося в ходе масштабных войн и племенных перемещений (см. Гл. 3) гигантском, полном угроз и совершенно неизведанном Мирозданьи. Поняв достигнутые удачи как «глас Небес», человек зажёг для себя на небосводе культуры путеводную звезду, впервые выдвинул фундаментальным образцом поведения любовь – и, как оказалось, навсегда. В его миропонимании появился горизонт и открылась безграничная перспектива, чаемая нарождающейся душою. Был сделан шаг к пониманию обычной толчеи житейского обихода как истории, т.е. чего-то развивающегося в будущее, как поприща для труда спасения.

Сказанное подготавливает нас к следующему вопросу, возникающему из нового человечьего миропонимания. Почему милость Божья, описываемая Библией Небесная поддержка не претворяется прямой раздачей благ или чем-то подобным? Это очень важный вопрос, помогающий человеку намного лучше понять своё положение. Действительно, почему Бог, как он говорит о себе, «человеколюбивый и милосердный, долготерпеливый и многомилостивый» (Исх. 34:6) не делает всё необходимое для блага человека сам или не отдаёт ему точных, конкретных, однозначных распоряжений, чтобы избавить от поглощающих силы поисков и несущих беды ошибок? Для объяснения столь загадочного поведения Господа вероисповедная традиция ссылается на «неисповедимость Воли Божьей» («Пути Господни неисповедимы», – говорит апостол – Рим. 11:33).

Но это «объяснение» оставляет невыясненным важнейший исток человеческой самостоятельности и ответственности, роли человека в определении собственной перспективы, и потому в свете целей нашего эссе неприемлемо. Можно дать, не заглядывая в «мировое закулисье» и не «водя себя за нос», вполне «посюстороннее» и прозрачное объяснение, чрезвычайно важное для понимания нашей, человеческой ситуации. Бог не исполняет сам и не отдаёт человеку чётких детальных приказов, потому что не может. Такие указания были бы бесполезны и даже опасны, сами себя компрометировали. Для разъяснения этого ответа мы должны значительно расширить поле обзора, затронув, среди прочего, и ранее обсуждавшиеся темы.

В Гл. 2 мы остановились на том выводе, что наше Мирозданье безгранично, стохастично и спонтанно и по своей природе не допускает мгновенного распространения сигнала и воздействия. Именно в силу этих качеств оно существует (а не превращается в однозначно связанный механизм, неспособный к самостоятельному существованию) и в нём смогла появиться Жизнь, в т.ч. и мы с вами, дорогой читатель. В таком мире ход событий не может точно и исчерпывающе предсказываться и управляться из отдалённого Центра, предопределятся Роком, Судьбой. Божьей Волей и т.п. События складываются в каждом конкретном месте и на каждом конкретном шаге локальной совокупностью факторов и обстоятельств.

В этой, как обычно говорят, естественной (природной) среде локальное самоуправление (т.е. на месте рождающиеся «решения» о дальнейших действиях) оказывается эффективней. Поэтому Жизнь, прокладывающая свой путь преемственности и роста сквозь хаос Мирозданья, не сложилась как единый, управляемый из одного центра гигантский сверхорганизм. Он был бы неспособен поддерживать свою целостность, проявляя неадекватную и несвоевременную реакцию на события на местах. Жизнь смогла быть успешной лишь как мультиорганизменная (а на уровне человека – мультиперсональная) совокупность. Каждый организм, индивид выступает как «локальная воля», через суверенность обретая эффективность.

Благодаря этой «дробности», возможность учёта обстоятельств и точность реагирования на них росли. Правда, вероятность и даже неизбежность неудач, несущих потери и гибель, и в этом случае сохранялась, ибо предвидение и точный расчёт в полной мере и для локальной воли невозможны. Но доля неудач в общем потоке событий – в силу возрастания точности и быстроты реакции – и их весомость – в силу локальности масштабов провалов – существенно уменьшались. Дерево Жизни легко жертвовало своими, отрываемыми ветром испытаний, листочками и неудачно, как выявляла практика, выросшими ветками, которые для этого, собственно, и предназначались.

Но ход эволюции, а быть может, и история Мира вступили в совершенно новую полосу, когда эти «листочки» стали мыслить и чувствовать. Появился человек, со своим страхами и надеждами, вскоре постигший свою бренность (краткосрочность и уязвимость), свою неспособность надёжно направлять ход событий и даже собственной жизни, осознавший своё положение беспомощной щепки в игре мировых сил, но наделённый не только, как всё живое, могучей жаждой самоутверждения, а и устремлённостью в безграничность (см. об этом в Гл. 3, сюжеты «Бесприютность» и «Тревога»).

Теперь становится понятным, почему родившаяся 4 тысячи лет назад в исполненной свободы, силы и неизвестности среде номадов тогдашней Ойкумены идея Завета человека с Небесами получила такой выдающийся исторический успех и культурный резонанс. Выше мы упомянули, что «заветная» форма взаимодействия издавна применялась людьми в экстремальных, критических ситуациях житейского обихода. Поговорим о ней чуть подробнее. Я навсегда запомнил ещё в молодости увиденную в коллекции т.н. «скифского золота» скульптурную миниатюру под названием «Побратимство». Фигурки двух воинов, тесно прижавшиеся друг к другу: щека к щеке, тело к телу. Почти одно целое, но всё же о двух головах и, надо полагать, о двух душах. Единение в борьбе, построенное на доверии и любви.

Завет в силу самой своей природы предоставлял возможность для активности «локальных воль» – столь важной силы, как мы обсуждали, в нашем Мирозданьи вообще и в истории, в частности. Он давал приложение их преимуществам, поощрял и подталкивал индивидуальную активность и рост личности.

Можно полагать, что, несмотря на значительный выход за установленные Карлом Ясперсом хронологические рамки (см. Гл.3), библейскую культурную бифуркацию с полным основанием следует включить в «1-е осевое время» – кардинальный исторический поворот в системе ценностей, выдвинувший для человека новые ориентиры спасения, победы, а потому и новые горизонты осмысленной деятельности. Завет с Небом (с его верностью и любовью) указывал верное направление выхода из звериного, обречённого прошлого. Постигнутые в «Небесном завете» направленность чувств и масштабы собственной деятельности осознанно (или полуосознанно) выводили человека на магистральный путь Жизни. Идея (и практика!) Завета, трансформируясь и ветвясь в тысячелетиях, внесла – вместе с эллинским торжеством разума – решающий вклад в беспрецедентный исторический взлёт новоевропейской, а затем и нынешней глобальной цивилизации.

Однако историческая практика показала, что последующим поколениям оказалось недостаточно «путеводной звезды» социально-мировоззренческого нововведения библейских праотцов. Завет не спасал от неизбежных в нашем непредсказуемом Мирозданьи тяжелых неудач и даже катастроф – болезненных, «незаслуженных» (ибо они настигали человека, даже если все «правила» соблюдались). Для успеха Жизни недостаточно следовать общему Закону – нужны ещё мастерство и доблесть, т.е. готовность к риску и потерям (и мы в дальнейшем этого ещё коснёмся). Неудачи вели к сомнениям, утрате веры в благую поддержку Неба и в саму возможность благополучно выстраивать жизнь на земле. Живущие в нас демоны животных инстинктов – плоть от плоти человеческой – по-прежнему нашёптывали свои соблазны вражды, господства и прочих житейских псевдопобед. Складывающиеся формы государственной и церковной деятельности превращались со временем в окаменелые западни для «ростка жизни». Завет – призыв брать дело Жизни в свои руки – был несомненно весьма важной, но лишь одной из вех на пути – опыт, нынешнее состояние и перспективу которого мы должны обозреть.

В первый период по возникновении Завет имел тривиальную биологическую, кровнородственную направленность. Библейских праотцов двигал к любви и послушанию Господу групповой эгоистический интерес – забота о своём роде-племени и его будущих поколениях, об истреблении и изгнании его конкурентов: «…Хеттеев, Феризеев, Рафаимов, Амореев, Хананеев...» и т.д., и т.п. (Быт. 15:19-20). В дальнейшем, по мере расширения обозреваемого мира, развития общества и роста личности, содержание, вкладываемое и в призыв Господа, и в любовь человека к Нему, расширялось и углублялось. Уже в Моисеевом Пятикнижии (середина второго тысячелетия до н.э.) узко племенные отношения с Господом разрастаются до общечеловеческой истории, но представленной по-прежнему всего лишь в родоплеменном ключе. И лишь в дальнейшем выросшее из библейского Ветхого Завета христианство, сформировавшееся (как мы обсуждали в Гл.3) на просторах и в культурном разнообразии Римской империи и Античной цивилизации в целом, обратилось к каждому отдельному человеку.

Укрепив уже наметившуюся суверенность личности, оно открыло для каждого доверительные отношения с Небесами и положило конец Небесному благословению притеснения одних людей, ради других (хотя конкретные «земные» Церкви ухитрялись «оправдывать» Божьим именем всё, что угодно любым сильным групповым эгоистическим интересам). Вместе с тем христианство самым кардинальным образом вывело награду, обетование из посюстороннего мира в потусторонний. Эта направленность вне всякого сомнения определена его рождением в ситуации крупнейшего цивилизационного упадка, среди руин земных надежд. Огромная, когда-то блестящая Античная цивилизация к этому времени исчерпала, а затем и растоптала один за другим все свои идеалы. Подмяв племенные и полисные очаги роста, она не смогла предложить новых увлекательных целей, открыть горизонтов, проложить новых плодотворных путей, совершенно необходимых для динамизма и жизнеспособности человека. Насколько показательно, например, патологическое чревоугодие, «человекорасчленение» и половые извращения, увлекшие властную верхушку! Да и в целом поражает духовное безвременье, примитивность мотиваций, какая-то «механичность» поведения многочисленного, но разрозненного, духовно «неприкаянного» населения, рассредоточенного на огромном пространстве, ставшей одноцветной, серенькой античной ойкумены. Почитайте Светония, Апулея, безрадостных полуоцепеневших стоиков, Аврелия-Августина, с презрением рассказывающего о своей дохристианской юности, – вообще любого автора, свидетельствующего о поздней античности! Человеческая индивидуальность, оказалась в эмоциональной и социальной пустоте, «сиротстве», не находя ответа своим упованиям, жизненной перспективы среди ничтожества и бессмыслицы позднеантичной культурной разрухи. Даже появившееся христианство, провозгласив заповедью любовь к «ближнему», делало это лишь по повелению Божьему, не объединив людей и не ставя перед ними общей цели на этой земле. Да в цивилизации, как мы отмечали, «пережившей свои желания», таких целей и не было.

В этой ситуации не мирящаяся с тупиками и требующая жизненной перспективы душа человеческая, ощутила себя чуждой Миру, окружающему затхлому обществу, «лежащему во зле», как выразился один из апостолов (1 Ин. 5:19). Привлечённая духовными просторами христианства (хотя были и другие вероисповедные попытки решить эту проблему), она с готовностью устремилась к с таким блеском и таким героизмом предложенному новой религией индивидуальному спасению за посюсторонними пределами. (См. ещё Гл. 3, сюжет «Появление христианства».)

Лишь полторы тысячи лет спустя христианская вероисповедная Реформация, опираясь на моральные и производственные достижения позднесредневековой Европы, смогла связать «скачок в Рай» с его достижениями на этой земле. Завет с Богом снова стал служить успехам Жизни. Но уже не в виде ветхозаветных полудикарских завоеваний, порабощений, «саморазмножений» и т.п. Их мерилом стало добросовестное, успешное исполнение житейских обязанностей, рассматриваемых как Небесное «призвание». Это стало выражением любви к Богу, служения замыслу Божию о «славе», т.е. победе, Его и спасении «человека, веры и Жизни» (Вестминстерское исповедание веры. 1.6. – 1648 г.). Успех в творении блага стал признаком «призвания», а оно свидетельством «избрания» к спасению.

Такое сочетание небесной и земной мотивации приносило высший общественный статус, самоудовлетворение и, как правило, материальное благополучие. Труд из вековечного проклятья, из ненавистного бремени или, по меньшей мере, презренного удела стал высокой добродетелью.

Новое понимание самореализации человека и созданные (как мы отмечали в Гл.3) в ряде стран политические и правовые условия для его воплощения в жизнь принесли высший престиж, свободу, доступ к распоряжению частью ресурсов (частной собственностью) и защищённость честному творческому труду. Это вызвало невиданный в истории рывок знаний, мощи и мастерства, открыло новый этап человеческой истории, получивший наименование «Новое время».

С тех пор проползли, пролетели ещё пять столетий, перемежаясь то благоуханной тишиной утренних садов, то лязгом танков, оставляя за собой то воздушные замки утопий, то поля изрубленных трупов. В наше Новое время «потустороннее» и его божественные олицетворения выпали из мировоззрения многих людей. Для других Воля Божья воплощается не иначе как через деятельность и упования человека и открывается только в них. Так или иначе, Небо уходит из человеческих «трудов и дней». Взамен новоевропейский человек поначалу де-факто, а с конца XVIII в. уже вполне сознательно приступил к строительству своей жизни и будущего самостоятельно, опираясь не на традиции (включающие в себя как сердцевину небесные «откровения» и всякого рода сакраизированные нормы и наставления), а на выводы и указания разума. Произошёл 2-й осевой поворот в самопонимании, который мы, развивая далее методологический подход Ясперса, вводим в этом эссе (см. Гл. 3).

Однако с наступлением таким образом Века Разума человечество отнюдь не вступило в век мудрости или хотя бы здравого смысла (мы обсуждали это в Гл.3). Гуманизм (ставка человека на свою самостоятельность, силы и способности), от имени которого выступал разум, стал не защитником человека, не залогом его бережного развития, а некой воинственной разновидностью евгеники (ну и конечно, инструментом политической борьбы) – занялся революционной «зачисткой» человеческого рода, отделением «правильных» от «неправильных». От его имени в последующие десятилетия было санкционировано и совершено безмерное количество преступлений, о которых мы уже говорили в третьей главе. К несчастью, эта дикарская сага продолжалась и дальше. Идеология XIX в. буквально упивалась «героизмом и благотворностью» революций***, а значит, принуждения.

Гуманизм перевёл центр исторического процесса на человека. И в этом его величайшее значение! Но в эту роль человек вступил со «звериным хвостом», а точнее говоря, со «звериными зубами». Гуманизм реализовался на деле всего лишь как очередной в человеческой истории банальный «марш победителей» и «горе побеждённым». Старые инстинкты почти незаметно переложили путевые стрелки, и человечество, читая лозунги о своём движении в «светлое будущее», на самом деле, со всё возрастающей скоростью покатило в прошлое. Имманентная гуманизму жестокость приободрила и даже, как мы видим, добавила «оправданий» для древних бесов насилия, унаследованных человеческой натурой от звериного и дикарского прошлого, предоставляло поле «деятельности» для всяких патологических типов. И она же развязывала руки издавна укоренённому в европейской культуре традиционному милитаризму и его «доблестям» – начиная от рыцарей-разбойников и ещё более ранней межплеменной резни как нормы. Тлеющие угли обид и свойственной человеку драчливости стали снова разгораться в благоприятном ветерке революционных идей.

В самом центре Европы завязался новый мощнейший узел милитаризма и реванша (ставший в дальнейшем главным истоком бойни следующего, XX-го века). Полувековая жажда восстановить «попранную» победами Наполеона «германскую честь» подготовила Франко-прусскую войну. Война показала, как лихо может хорошо обученная и оснащённая «молодёжь» за какой-то месяц (август 1870 г.) низвергнуть казалось бы всеми признанного, 200 лет восседавшего на европейском военном престоле французского Марса, не заметившего, что он одряхлел. Границы снова стали изменяться росчерком пера, предваряемого «росчерком штыка». Это вскружило головы и дало старт общеевропейскому и всемировому маршу милитаризма и гонки вооружений, темп которых всё нарастал.

_____________

*** Герцен – по таланту, несомненно, «первое перо» в российской публицистике XIX века – писал в своём, хотя и издававаемом за рубежом, но имевшем общероссийский резонанс «Колоколе» о зачинателях попытки военного переворота в декабре 1825 г. («декабристах»), высекая «скрижали правильного поведения» для многих поколений вперёд: «…Богатыри, выкованные из чистой стали с головы до ног, воины-подвижники, вышедшие сознательно на верную гибель, чтоб разбудить к новой жизни…» («Концы и начала». Письмо 5-е. 1862 г.). И это писалось о людях, некоторые из которых планировали, придя к власти, полностью казнить царскую семью, вплоть до маленьких детей, чтобы защитить дело революции от тирании». Тем самым получили дальнейшее развитие «рыцарские» подвиги английских революционеров, казнивших в XVII в. короля, и французских революционеров XVIII в., казнивших и короля, и королеву. Заметим, что отдалённые, но верные (см. статью Ленина «Памяти Герцена») преемники декабристов – большевики, уже в XX-м веке продолжили этот революционный «СУД СПРАВЕДЛИВОСТИ», перебив всю царскую семью, включая детей. Все эти палачи считали себя представителями разума и гуманизма и многократно заявляли об этом. Но у них не было ни разума, ни гуманизма, ни выдержки, ни знаний, а главное – развитых человеческих чувств, чтобы найти и применить иные способы утверждения этих высоких идеалов. Подобные экзекуции сеют опустошение гораздо большее не в стане побеждённых, а в душах победителей. Средства должны соответствовать цели, иначе ей не из чего явиться в мир. Невозможно изготовить чистую вещь грязными руками.

Соревнуясь с милитаризмом в решительности, нравственной анемии и интеллектуальном невежестве, революционеры Парижской Коммуны (весна 1871 г.), созидавшие справедливейшее коммунистическое общество в масштабах одного города, стали расстреливать «обывателей», т.е. парижское население, поквартально за то, что они «предали истину и справедливость» и «тайно» ожидали прихода реакционных «версальцев» (французов, учредивших после крушения луинаполеоновской монархии правовую, а не коммунистическую республику на остальной территории Франции, с центром в Версале).

Как раз в эти годы появилась знаменитая ницшеанская формула «Бог умер» (Весёлая наука. 1882 г.), констатировавшая глубокий сдвиг в общественном сознании Европы. Но не смена ведущего мотива с религиозного на светский явилась причиной нарастающих трагических событий. Религиозные верования, как мы отмечали (в Гл. 3 и др.), с помощью разных демагогических кульбитов успешно ставились на службу самым узким, корыстным и жестоким деяниям и в предшествующие века, и в дальнейшем. Но ситуация стала мрачнее и потенциально опаснее, когда та же участь постигла вселявший поначалу весьма радужные ожидания гуманизм, хотя это обстоятельство было осознано в широких слоях даже образованной части общества далеко не сразу. Гуманизм – доктрина о способности человека самостоятельно и разумно строить свою жизнь – достиг зенита своего развития в XVIII веке, и мы говорили о нём как о втором осевом повороте в человеческом самопонимании в 3-й главе и касались этой темы в данной, 5-й главе. Он позиционировал себя как «естественное» поведение «естественного», «освобождённого от оков» человека. Результатом этого поведения являлся «естественный», «закономерный» научно-технический, производственный и нравственный прогресс, разворачивающийся в неразрывной связи всех этих трёх частей и выводящий к благополучной и справедливой жизни.

Эту благостную картину рисовала (насаждала как очевидность) группа рвущихся к власти и преобладанию людей (будь то раздобревшая в рыночных условиях буржуазия или дорвавшиеся до власти партийные клики, с набранной номенклатурой «помощников»). Принесший им успех образ действия выдвигался как общее правило, как обретенная, наконец, «чаша Грааля», истина, до того погребённая под насильственными, корыстными историческими наслоениями.

Эмпирический, основанный исключительно на самодеятельности, а потому подлинно гуманный ход истории, к которому человечество приближается, и о котором речь у нас ещё впереди, подменялся определённой схемой общественного устройства, шаблоном, скроенным по мерке доминантной группы, и, как всякий шаблон, выгодный, удобный для одних и неудобный, а то и вовсе неприемлемый для других. В результате с самого начала обе главные ветви гуманизма – либеральная и коммунистическая (социалистическая) - развернулось как марш победителей и «горе побеждённым!». Темп и направление изменений определялись ведущей группой, а уклоняющиеся или сопротивляющиеся рассматривались как «помехи», «враги» «правильного движения», прогресса, подлежащие принуждению и даже «устранению», а в наиболее мягком варианте – отбрасыванию на обочину жизни, маргинализации, даже если при этом им выплачивалось социальное пособие. Тем самым создавалась обильная пожива для оживления, усиления древних «бесов» агрессивного эгоистического самоутверждения и смертельной вражды, унаследованных человеком от предшествующей эволюции и истории. «Бесы» были частью «тягловой силы» такого прогресса и входили в него органично. Они навязали политическую и нравственную «погоду» эпохи, которая оказалась в руках милитаристов и революционеров. В то же время подавляющее большинство даже просвещённых и мыслящих людей ограничивалось всего лишь законопослушным поведением, рассчитывая попасть в благоустроенное и справедливое будущее, отсидевшись, так сказать, в «кармане» у прогресса, который, по распространённому представлению, как раз туда направлялся.

Эта пассивная или, лучше сказать, прекраснодушная позиция и стала «грехом» нескольких поколений, открывшим дорогу трагедии XX в. (см. об этом мою статью в петерб. журнале «Нева», 1996-7 «Михаил Булгаков: прорыв сквозь смуту»). В результате историю «погнали дальше» принятые гуманизмом на службу злые демоны звериного и дикарского прошлого, напялившие армейские мундиры нового образца и нацепившие красные банты революционеров. Паровоз прогресса всё сильнее гремел и чадил, набирая скорость и, вместо разбрасывания «цветов счастья», обрастал бронёй, пушками и крикливыми транспарантами идеологий.

Ведущие державы, стремясь избежать «стратегического окружения», наперегонки захватывали огромные территории по всему миру, наращивали броню дредноутов, калибр и скорострельность орудий взаимоуничтожения, а всех «цветов» революционеры точили ножи друг на друга, объясняя это заботами об «установлении правильной жизни».

Правда, со страниц классических романов Достоевского (1870-е гг., на Западе – с 1880-х) и из психиатрических проницаний Фрейда (с 1890-х) о животном пласте в нашей психике уже вставал более верный, опровергающий просвещенческую сказочку «образ человека, …которым движут демонические, трагические и деструктивные силы», как писал в своём обзоре известный философ и психолог Ролло Мэй (Происхождение экзистенцальной психологии. 1960). Это был новый диагноз, поворот в человечьем самопонимании – неприятный и тревожный. Но диагноз это ещё не лекарство. Да и сам диагноз признавать не хотели. В США, например, идеи Фрейда зазвучали с преподавательских кафедр лишь с 1940-х, а в коммунистической России и Фрейд, и Достоевский были допущены в общественное сознание, да и то с большими дискредитирующими оговорками, лишь с 1960-х.

А в начале XX-го века, так подкосившего человеческий оптимизм, лишь очень немногие начинали догадываться, какая предстоит бойня и на что человек, уже осенённый Гуманизмом и Просвещением, способен. Цивилизация, совершенствуя яд уничтожения, оказалась неспособной даже понять необходимость, а тем более подготовить противоядие. Эта обнаружившаяся несостоятельность цивилизации, неумело (хочется сказать – невежественно!) возведенной на эфемерном фундаменте всё того же «ветхого» человека, стала главным потрясением Первой мировой войны (1914 – 1918 гг.) и потянувшегося за ней шлейфа войн и революций.

Характерно, как в тогдашней живописи распадался, монструозился и заново синтезировался привычный античный, ренессансный, на худой конец, просто «реалистичный» образ человека: импрессионизм, постимпрессионизм, экспрессионизм, кубизм, сюрреализм, абстракционизм. Мифологемы, пришедшие из прошлого, исчерпали себя. Человек оказался не таким, как живописал его гуманизм! А каким? «Чёрный квадрат» Малевича, написанный в 1915 году, выразил это исчезновение смыслообраза, а вместе с тем и внятной жизненной перспективы. Человек оказался перед пустотой, которую должен сам же заполнить. Чтобы это понять, найти силы и двинуться к спасению требуется смирение и принципиальность. Избалованный успехами и ослепленный льстецами, человек был далёк от этих качеств и со всего маха налетел на неосознаваемую им реальность.

В августе 1914 г., как по мановению ока, буквально в считанные недели миллионы людей оказались в грязи окопов, а десятки миллионов вынуждены были бежать из родных мест, мёрзнуть и голодать. Самое же главное – над растерянным и гибнущим человеком восторжествовала неизмеримо возросшая, никогда даже близко ранее не виданная мощь средств уничтожения. От них невозможно было укрыться ни в каких траншеях, блиндажах и казематах. Они за небольшое время превращали в куски мяса любое количество людей, независимо от их доблестей, знаний и силы. «Европейская цивилизация умерла 1 августа 1914 ода», – писал будущий известный философ, а тогда молодой французский новобранец Габриэль Марсель в «Метафизическом дневнике», составленном в окопах. «Никто из нас, я думаю, не подозревал, какой хрупкой и ненадежной была цивилизация, в которой мы считали себя защищенными и которой толща веков, как нам тогда казалось, сообщала такую прочность, что было бы безрассудством ставить ее под сомнение» (Марсель. Смелость в метафизике).

Выпущенный фуриями вражды – этими дочерьми Смерти – на волю первобытный инстинкт превратил жизнь цивилизованного европейца в жизнь дикаря и хуже, чем в дикаря. Ибо дикарю нечего было терять, а ныне всесокрушение происходило среди великолепных достижений науки, техники, искусства, образованности. «Сколько духовных ценностей и сокровищ науки и искусства погибло безвозвратно! Сколько грубости и человеконенавистничества было внесено за это время в святая святых мысли!» – сокрушался потрясённый ожесточением и в полном смысле слова «безумием» войны выдающийся эрудит и исследователь Николай Иванович Кареев, всю жизнь по крупицам собиравший (ещё с начала 1880-х) и в блестящем университетском курсе представлявший россиянам самое большое чудо на свете – величественное здание европейской истории, поднявшей европейцев в лидеры человечества (Ист. Зап. Евр. в нач. XX в. – Пг., 1917).

Но главной жертвой были, повторим ещё раз, даже не сокровища науки и искусства, не заводы, не жильё, а достигнутое веками самоуважение европейца, уверенность в осмысленном ходе жизни и истории. Под вой тысяч артиллерийских стволов, человечество впервые заглянуло в свою могилу. Не в могилу для врагов или «жертв войны», а свою общую братскую могилу, которую само для себя копало и не могло остановиться. Знаменитый автор «Книги джунглей», творец образа Маугли (1890-е годы) Редьярд Киплинг, певец человеческой разумности и мужества, победоносного шествия цивилизации, «бремени белого человека» (из стихотворения 1899 г.) вдруг оказался в покрывших весь север Франции траншеях в тщетных попытках разыскать тело своего сына, которого, как полагают, разорвало снарядом на куски (сентябрь 1915 г.). Проработав после этого несколько лет в Красном кресте и Комиссии по военным захоронениям, участвуя в опознании и захоронении множества фронтовиков, писатель предложил сделать надпись на их общей могиле: «Если кто-то спросит, почему мы погибли, ответьте им, потому что наши отцы лгали нам» (1919 г.).

Огромные материальные и людские потери, а главное, обнаружившаяся явная культурная несостоятельность существующей цивилизации дали толчок к серьёзному падению положения европейцев во всём мире, а также активизировал революционные «контрпредложения» чуть ли не в дюжине стран самой Европы. Наиболее мощным и далеко зашедшим стало революционное движение в России. Как обычно, в «постпросвещенческих» революциях ориентиром преобразований выступала некая, разработанная Разумом доктрина «правильной жизни». В России, как и во многих других странах мира, этой доктриной стал марксизм – обстоятельство, в причины которого, весьма важные для судеб человечества, мы не имеем возможности здесь углубляться.

Для воплощения предписаний Разума, вполне в духе французских революционеров (первых воплотителей просвещенческих «проектов»), применялось насилие. Ни сном ни духом не готовых к таким радикальным изменениям людей, не получивших возможности приспособиться, лишённых, насильственно лишённых, какого-либо выбора, погнали, игнорируя возраст и состояние здоровья, на рытьё окопов, лишали имущества и жилья, гласности (закрыв все газеты, кроме органов самой власти, и) и т.д. Наконец, просто уничтожали по сословному, служебному и т.н. «классовому» признаку. «В том, что пролетариат добивает падающий класс, нет ничего безнравственного. Это его право... – сформулировал политику пришедших к власти марксистов-большевиков один из «отцов» Октябрьской революции (1917 г.) Лев Троцкий. – По образцу террора великих революционеров Франции... не крепость, а гильотина будет для наших врагов» (Речь 17 декабря 1917 г.). «Каждый день кого-то расстреливают... – записывает в дневнике известная российская поэтесса и общественная деятельница Зинаида Гиппиус, находившаяся в 1917–1919 гг. с родными и друзьями в революционном Петрограде. «Царствует особенная, — упрямая и тупая, — жестокость... Все, в ком была душа, — и это без различия классов и положений, — ходят, как мертвецы» («Чёрные тетради. 1917–1919 гг.»).

Тут перед нами жертвы, униженные и погубленные, бесконечной чередой протянувшиеся также и через последующие десятилетия. Но ведь были же и «герои революции», чьими руками всё это совершалось. Среди них, помимо уже упоминавшихся патологичных типов, видное место занимали разного рода «сознательные» и «несознательные» карьеристы. Если, быть может, остаётся неясным вопрос о роли революций как «локомотивов» истории, то их роль «локомотивов» личной карьеры – бесспорна. Но ведущую роль, особенно в самом «горниле революции, играли «идеалисты, поверившие в своё «право», как мы только что цитировали Троцкого, экспроприировать и убивать, и в благотворность этих «деяний». «Наш мир «сходит с ума от политических мифов», писал, обозревая перипетии столетия, священник Александр Мень, и уж никак не может считаться «совершеннолетним» (Мень. О себе»). В результате Разум, как бесчувственный Молох, направил «демонов», обитающих в человеке, как для уничтожения «неправильного образа жизни», так и для уничтожения самих «неправильно живущих», как будто это камни, мешающие на дороге.

Это самоистребительное невежество, это распоясавшееся скудоумие и эмоциональная примитивность бросают вызов нашей любви, любви становящегося «гуманного человека». У современной эмоционально и интеллектуально выросшей личности уже есть способность этот вызов ощутить, понять и на него ответить. Ответ этот рождался и рождается в тяжёлых ристаниях, шаг за шагом. «Истребительная война и общественная дезорганизация, – пишу я в статье, посвящённой рождению булгаковской «Белой гвардии», – захлестнувшие мир, начиная с первых десятилетий XX в., обнажили дефицит гуманности в самом фундаменте прогрессистко-просвещенческой цивилизации» (Подколзин. Прорыв сквозь смуту. «Нева». СПб, 1996’7). Роман в своей сверхзадаче посвящён осознанию исторической ошибки, совершённой целым поколением, а вернее несколькими поколениями кряду, под гипнозом просвещенческой идеологии уверовавших в неизбежность победы Разума, который приведёт нас к благодатной жизни. На самом деле в реальности, которую мы только что обсуждали и которую испытал на себе автор романа, и Разуму до победы далеко, и победа его отнюдь не означает победы добра. Разум надо ещё подтягивать до чувств, как писал Владимир Одоевский (см. Гл. 3), развивающихся своими путями. Булгаковский роман продвигает ту истину, к какой приводят и наши размышления о человеческой перспективе: не проживёшь достойно, придя в Мир лишь за своей порцией удовольствий. Жизнь не нейтральна и не может быть нейтральна. Она глубоко, в самой плоти своей, валентна (направлена) и для творения и защиты её требует доброй страсти.

В этой связи интересно сопоставить два романа, почти одновременно взлетевших над раскрывающейся пропастью двадцатого века: булгаковская «Белая гвардия»» (1924 г.) и «Прощай, оружие» Хемингуэя (1926 г.). Оба прочувствованы авторами на дорогах войны. Оба посвящены краху «цивилизованного благоденствия», обнажённого беспрепятственностью мировой бойни. Более того, можно сказать, что они посвящены человеческой перспективе. Хемингуэй не оставляет ни герою, ни читателю никакого просвета, возможности противостоять торжеству Смерти. Но в другом романе, несмотря на весь ужас преступлений и смертей, отчётливо пробивается тёплый, человечески солидарный поток, движущийся сквозь «смуту» одичания, разгул жестокости, через преодоление греха душевного безделья, от опустошенности к надежде. В нём не уступают Жизнь Смерти. Эта «страсть», как мог заметить читатель, – лейтмотив и нашего эссе. Её роль в судьбе человеческой – впереди.

А пока в своём повествовании о развитии человеческого самопонимания мы находимся в той точке истории, когда уже сильно побитое, но ничего не понявшее и ещё более озлобившееся человечество схлестнулось в ещё более страшной и смертоносной Второй мировой войне. Она превратила в руины целые регионы Земного шара и, в первую очередь, колыбель Нововременной цивилизации – Европу. Эта война и весь примыкающий к ней период переплелась с кровавыми идейными «гекатомбами» возникших тоталитарных режимов и завершилась проведенными «лидером свободного мира» первыми в человеческой истории атомными уничтожениями целых городов, со всеми населявшими их людьми.

Оказавшись на пепелище всех своих достижений и оторопело оглядываясь на гигантские обгорелые остовы, возведённых им Технологий, Наук, Экономики, Общества, человек ищет хоть что-то, на что можно опереться надежде.

Одним из примечательных и, возможно, даже рубежным в этом отношении событием стала горячая, хоть и заочная, дискуссия, прошедшая в возвращавшем положение культурной столицы Париже через год по окончании войны. Её участниками были, во-первых, коммунисты. Французская компартия была крупнейшей на Западе и существенно увеличила свою популярность активной организацией вооружённого сопротивления нацистам, Первым мэром освобождённые от оккупации парижане избрали коммуниста. Вторым участником дискуссии стал закалённый в идеологических баталиях французский католицизм, сумевший в своё время вытеснить из страны протестантов (гугенотов) и восстановиться после жестоких гонений со стороны революционного атеизма в XVIII веке. Наконец, третьим участником дискуссии, привлекшим наибольшее внимание, выступил молодой мэтр нового, набиравшего силу философского направления – экзистенциализма – Жан-Поль Сартр.

Сартр выступил со специальной лекцией, которая так и не была прочитана вслух, а вышла в свет в виде брошюры под программным названием «Экзистенциализм это гуманизм» (Париж, 1946 г.).

Он отверг мировоззренческие концепции католицизма и марксизма. Человеческими путями не руководит ни даваемая в Откровении воля Божья, ни «Всемирно-исторические законы», якобы обнаруженные Марксом. Пути прокладывает сам человек. Но не тот, господствующий над «ходом вещей» своим разумом человек, о котором провозгласили просвещенцы, а слепленный эволюцией и историей человек, жестоко теснимый обстоятельствами, но упорно, полувслепую ищущий путь дальше.

Так понимаемый человек был чрезвычайно удачно определён термином «экзистенция», в переводе с французского (и лежащей под ним латыни) означающим «существующий» и, вместе с тем, «становящийся», «возникающий». От латинского exsistere – «выходящий за» – постоянно выходящий за уже существующее в поиске дальнейших возможностей реальный человек, со всеми его, т.с. «потрохами». Вот этот постоянный выход «за пределы существующего» и есть признак, обязательное свойство «живого» – суверенная активность, свобода. «Мы прокляты нашей свободой», – пишет Сартр. Прокляты, потому что свобода влечёт за собой ответственность, от которой никуда не деться. «Безответственная свобода», не озабоченная приростом сил, быстро заканчивается гибелью. Ибо мы живём в потоке, и только в нём, в сопротивлении ему, как мы неоднократно отмечали, Жизнь возможна. Отсюда и само название брошюры, её ключевой тезис – «Экзистенциализм это гуманизм», заявляющий о намерении помочь человеку выяснением – вместо льстящей картинки – подлинной правды о нём.

Само появление экзистенциализма – сначала в философии (вышедшего там на передний план в 1930 – 1940 годы), а затем и в психологии (в 1960-х) – было шагом весьма благотворным в развитии человеческого самопонимания.

Такие «откровения» лечат от невежества, возрождают веру в свою способность понимать и по меньшей мере дают возможность, а то и обязывают не допускать таких смертельных ловушек, какую человек устроил сам себе в XX веке. Он мог теперь искать опору и вдохновение, быть может, и под большим грузом разочарований, но зато с ясным взглядом, помогающим не проскочить мимо верной тропы, увлёкшись миражами. Отныне человек получил о своей сути и положении намного более верный ответ. С него сняли розовые очки фантазий, в которых он угодил в кровавую яму 20-го века. Он увидел со всех сторон подступающий прямо к нему чёрный космос и ощутил ещё острее идущий изнутри трепет Жизни.

Она требовала спасения, пути к которому, однако, указано не было. Глубже, вернее поставив вопрос, знаменитый экзистенциальный философ ничего нового обнадёживающего в человеке, однако, не усмотрел и вдохновляющего не предложил. Повторялись лишь истрёпанные мантры опоры на разум, только что приведший человечество к колоссальной трагедии. Мировой общественности было предоставлено лишь «обгладывать кости» прежних идеологий, забравшись в норы – предварительно почистив их от трупов – прежней жизни и оттуда скалясь друг на друга.

Этим она и занялась.

Буквально в том же 1946-м году со своими предложениями, как «собирать камни» Европы и вообще «вчерашнего мира», выступил один из виднейших мировых лидеров той поры Уинстон Черчилль. В своей Цюрихской речи 19 сент. 1946 г., полностью оставаясь в плену культурных шаблонов, царивших ещё в пору его молодости, знаменитый политик свёл трагедию XX в. к «властолюбию тевтонских народов», совершенно не поняв её истоков и масштабов.

Её истоки (и мировых войн, и всего «букета» революций) лежали, как мы отмечали, не просто в старом милитаризме, вдохновлённом новым оружием, но в милитаризме, помноженном на просвещенческий идеологический империализм, скачком расширивший «горизонт человеческих притязаний» (см. о «запустившем» это «ускорение» с конца XVII в. «поворотном времени» в Гл. 3). Полностью игнорируя эти фундаментальные исторические явления, маститый деятель предложил (вскоре принявшее реальные очертания) политическое объединение, а по сути лишь чуть завуалированное обособление (!) Западной Европы или, как он дипломатично выразился, «той её части, которую мы сумеем возродить». «Возрождение», а по сути препарирование, предполагалось исключительно на основе сформулированной англо-американцами ещё в 1942 г. Атлантической хартии, сохранившей все предпосылки для продолжения агрессивного просвещенческого, но не социалистического, а либерального, культуртрегерства как насаждения «правильной жизни». Патернальные и авторитарные порядки, в которых жило большинство человечества, определялись (в официальных документах по умолчанию, а в общественном мнении Запада – в открытую) узурпацией и даже преступлением местных «властолюбцев» и подлежали искоренению. Англо-саксонские порядки вознамерились распространить на остальной мир, не перемещая туда – и не имея возможности переместить – их тысячелетние корни, да и вообще не понимая проблемы. Переносились лишь расположенные на поверхности социума – непонятные и недоступные для народных масс – политические и юридические учреждения, к выгоде крошечного слоя компрадоров. «Декларация прав человека», тогда же созданная под диктовку англо-американцев (1948 г.), писалась опять-таки под придуманного просвещенцами «естественного» человека, который якобы везде одинаков. Но на самом деле в этом качестве был подставлен «англо-американский» человек.

Впрочем, англо-американские антиподы в коммунистическом лагере действовали точно также. Чего-либо иного в ту пору вряд ли было возможно ожидать. Физиологический эгоизм, помноженный на социологическое и психологическое невежество, освящённое авторитетными просвещенческими идеалами, господствовал повсеместно (а там, где их не было, воцарялись ещё более примитивные культурные атавизмы или «смеси того и другого»). Главные оппоненты Запада, создавшие на другой ветви просвещенческой идеологии – на коммунистической – мощные тоталитарные режимы в России, а затем и в Китае, проводили культуртрегерскую империалистическую политику ещё более жёстко. При первых же признаках сепаратной консолидации подконтрольных англо-американцам территорий противостоящий советский блок организовал в 1948 г. «народно-демократические» перевороты в подконтрольных ему странах Восточной Европы, а с 1949 г. инициировал коммунистическое завоевание Китая.

Ничто не могло остановить этот вечный механизм «око за око, зуб за зуб». Даже то, что теперь это «око» и «зуб» могли означать «существование народа», «судьба человечества». «Логика развития привела к тому, – писал в 1948 году Карл Ясперс, – что эпоха буржуазного умиротворения, прогресса, образования, исторического воспоминания, в качестве опоры собственной мнимой безопасности, сменилась эпохой опустошающих войн, гибели и убийств массы людей…, ужасающей угрозы уничтожения гуманности...» (Ясперс. Лекции «Философская вера»).

Ситуация была куда хуже, чем при обычной международной потасовке даже самого большого масштаба. Надвигался технотронный шторм, грозивший камня на камне не оставить от человеческой жизни, белковой жизни, а быть может, и от какой бы то ни было жизни вообще. Но ещё важнее, что после 200-летнего (если считать от выхода трактата Гельвеция «Об уме» – 1758 г.) или даже после 500-летнего (от речи Мирандолы «О достоинстве человека» – 1486 г.) «марша гуманизма» человек утратил веру в себя. «Современный человек убежден в том, – писал известный психолог и философ Ролло Мэй в своём обзоре общественного настроения середины XX в., – что, даже если он действительно напряжет свою «волю», это ничего не изменит» (Происхождение экзистенциальной психологии. 1960 г.). Как реквием звучали над ошеломлённым новой реальностью человечеством слова одного из основателей экзистенциализма, известного русского мыслителя Николая Бердяева, оказавшегося в самом центре античеловеческого исторического смерча, созданного самим человеком – в стране, залитой кровью в ходе четырёхлетней мировой (1914 – 1918), а затем четырёхлетней гражданской (1918 – 1922) войн, во время которых были совершены все мыслимые злодеяния: «...Произошла какая-то непоправимая катастрофа в судьбе человека, катастрофа надрыва его человеческого самочувствия, неизбежная катастрофа перехода его человеческого самоутверждения в человеческое самоотрицание, катастрофа ухода от природной жизни, отрывания и отчуждения от природной жизни. Этот процесс есть страшная революция, происходящая на протяжении целого столетия, заканчивающая новую историю и открывающая новую эру» (Смысл истории... Берлин, 1923).

Ещё мрачнее прозвучавшие на 25 лет позднее предчувствия Карла Ясперса (этого подлинного олицетворения гуманности и человеческого достоинства в нашу эпоху как в науке, так и в повседневности) о надвигающейся «ещё не ясной беде», о начавшейся уже «холодной войне», придвинувшей смерть вплотную к людям: «Если мы прислушаемся к словам, сказанным в этом вихре, то ощутим, что они действуют как скрытая подготовка к смерти. Обработка масс делает их слепыми и бездумными в дурмане самоотдачи, способными стать готовыми на все и в завершение принять как само собой разумеющееся смерть и убийство, массовое умирание среди борющихся машин». И это в то время, продолжает мыслитель, когда «человек должен ещё пробуждаться, … пытаться обрести себя в таких совершенно новых условиях бытия...» (Ясперс. Там же).

До этого дошла ситуация. Гонимый инстинктом человек, как видим, вполне готов был погубить себя и других, следуя ей. «Но человек, но гордый человек кривляется, как злая обезьяна, да так, что плачут ангелы над ним», – охарактеризовал словами Шекспира (из «Мера за меру») международную ситуацию известный сенатор Фулбрайт, выступая в 1960-е годы в американском конгрессе. Теряя веру в себя, терзаемые «чувством изоляции и одиночества» (Мэй «Открытие бытия»), едва отойдя от колоссального кровопускания предшествующих десятилетий, люди снова, как заведенные, разбежались по окопам на сей раз «холодной» войны, время от времени переходя то там, то здесь к войне «горячей». Вдобавок к химическому оружию было создано атомное, затем ядерное, затем ракетное и, наконец, биологическое, включающее, пока удерживаемых под спудом, возбудителей неостановимых эпидемий. И всё это падало на ту же, доставшуюся нам в наследство почву «ветхого» человека, о котором Высоцкий, выхватив творческим лучом шабаш древних бесов в человеке, неспособном справиться с ними, пел:

«Потом ещё была уха и заливные потроха,

Потом поймали жениха и долго били,

Потом пошли плясать в избе,

Потом дрались не по злобе, —

И всё хорошее в себе доистребили».

(Смотрины, 1973 г.)

Пока, как видим, в XX веке, как и в предшествующих, человечество не обрело пути дальше, если не считать гонки технологий, амбиций и вооружений, которые окончательно этот путь закрывают. «Человек осознал тот ужасный факт, что он есть отец демонов, властителем которых больше быть не может», – писал в 1942 г. Мартин Бубер в работе «Проблема человека» (1942 г.; амер. изд. в 1947-м).

Что мы можем этим демонам противопоставить? Законы, договоры, создание совершенного общества – всё использовано и только становилось для них новым трамплином. Что изменит саму «почву», человеческую сердцевину? Для этого недостаточно изменения внешних условий – образованности, науки, техники, комфорта, общественного и государственного порядка – как недостаточно пересадить южные яблони на север, в расчёте, что они там приобретут нужные свойства. Они просто погибнут. Так же погибнет человек, «проглоченный» надвигающимся «технотронным смерчем», если не найдёт способ до того измениться. Для этого недостаточны никакие «назидания» – свои или чужие. Недостаточны, взятые сами по себе, общественные, государственные, международные переустройства. Новые порядки будут сложены из тех же «кирпичиков» – людей, несущих в своей сердцевине комплекс дикаря и зверя.

Для ответа на нынешнюю трагическую ситуацию не годится и христианство, в самих принципах (в догматах) оставившее лазейку для гнева и отвержения, давно приспособленную в житейском бытовом и политическом обиходе для достижения самых корыстных интересов и любых расправ. Не годятся и иные «мировые», а тем более «языческие» (племенные) религии, умеряющие непримиримое межконфессиональное взаимное неприятие лишь под давлением политических соображений. Для этого не годился и марксизм-ленинизм, так уверенно выступавший добрых две трети XX ст. Не к общечеловеческому гуманному братству двигался он, а к политическому и социальному отторжению. У него – в параллель с христианством – отделены свои «проклятые», безнадёжно отверженные – буржуазия. А вместе с ней и вообще самостоятельный суверенный человек. Ну а о «своей-пещеры-братстве» разного колера нацистов тут и говорить нечего.

Для этого не годится и либерализм, устанавливающий отношения между людьми через амбразуру юридических «прав человека», укрываясь за которыми всё те же «бесы» правят бал. Права личности, её суверенность, свобода остаются эфемерными, замкнутыми в «рабстве воли», пока не изменилась её сердцевина. К тысячелетиями бушевавшему непросвещённому зверству в последние 200 лет добавилось ещё зверство «просвещённое», объясняющее свои деяния задачами утверждения «правильной жизни». Несостоятельность битой карты империализма – идейного, финансового, военного, революционного – слишком очевидна. Он ведёт нас к смерти, но на что опереться? В чём найти почву под ногами для противостояния агрессивности – чужой, своей? Все ценности, как всегда, в конце цивилизации, девальвированы. Вы не можете изменить поведение человека, ради достижения какой-нибудь привлекательной, вдохновляющей цели-ценности. Вам неоткуда её взять, нечего самому себе и другим предложить.

Определяющей сознание нынешней эпохи, по удачному выражению одного из наших современников, стала «зыбкость всего» (Алла Демидова на ток-шоу Солодникова, осень 2020 г.). Она одних парализует, других мобилизует, а третьих – и их большинство – опускает в апатию, цинизм и беспредел.

Для изменения самой «почвы» человеческой нужны глубинные, «молекулярные» «преображения» в самой жизненной основе личности, идущие своими путями. Наиболее сжато и ёмко выразил сложившуюся ситуацию настоящий герой нашего времени Виктор Франкл, и в его словах уже звучит сопротивление: «Со времени Освенцима мы знаем, на что человек способен. И со времени Хиросимы мы знаем, что поставлено на карту» (Франкл. Постскриптум, 1984). Современность набухла трагедией, на которую человек отнюдь не отказывается дать ответ.

Моя жена Юла – человечек со «светлой головкой» и по-настоящему добрый – больше всего поражена тем, что люди – такие маленькие, недолговечные, так остро чувствующие боль – страстно заняты притеснением, истязанием, уничтожением друг друга. Когда она слышит в трескучей болтовне телепередач о новых разделяющихся и маневрирующих боеголовках ракет, которые невозможно перехватить, об артиллерийских обстрелах городов где-нибудь в Донбассе или Алеппо и tutti quanti, то порой начинает плакать. Я вижу, как ей больно, как она поражена в самое сердечко жестокостью, нелепостью, глупостью, отчаянием… Но плачет она не от этого, а от буквально физически ощущаемого со-чувствия с людьми, придавленными обрушившейся стеной или с развороченными взрывом лёгкими, не могущими сделать последний вдох, выговорить застывающими губами жалобу или слова прощания. Вот эти слёзы и стоящее за ними сострадание и следующие из них действия и есть наша надежда в том смертельно опасном положении, в котором мы оказались. Исток этой надежды лежит в росте личности.

В Гл. 3 мы упоминали, как престарелый Гёте, прошедший через целый калейдоскоп эпох, умудрённый своей гениальностью и жизненным опытом, зло посмеялся над глупостью разума. Это был горький и зловещий смех. На протяжении трёх десятков эпизодов его итогового произведения (увидевшего свет в 1831 г.) Мефистофель морочит Фауста его же собственными обольщениями, умножаемыми высокопарными клише Века разума и мелочностью чувств. Больше Гёте не обнаружил ничего в тогдашнем стремящемся к процветанию европейце. Он сжёг свои чувства и, главное, чувства искренней, невинной и погибшей от этой жестокости Маргариты (и тысяч других «Маргарит») в топке паровоза Прогресса, который всё сильнее гудел и быстрее нёсся вперёд, оставляя за собой обломки прошлого и искалеченные человеческие судьбы.

А спустя 100 лет, в 1930-е годы, поезд прогресса, уже одетый в броню и увешанный бомбами, ощетиненный пушками, танками и самолётами, стал косить людей сотнями тысяч и даже миллионами, увлекая нас всех в общую могилу. Эту трагедию не может остановить даже победа одной из сторон. Победители, как показал исторический опыт, тут же учиняют смертоносную распрю между собою. И так снова и снова, пока не появится такое оружие, которое одним ударом положит всему человечеству конец.

Спасение приближается к нам совсем с другой стороны и вплетается в исторический процесс буквально на наших глазах. В человечестве росло не только производство, наука, техника, организация. Тысячелетия христианства и века гуманизма не прошли даром. В человеке – в первую очередь, в наиболее чутких натурах – стала развиваться новая сила, которой не было раньше. Ибо человек рос и растет духовно, а теперь ещё и гуманно, и этот его рост составляет, по сути, главный предмет нашего эссе. Он определяет нашу перспективу. Душа самых чутких натур уже протянула свои нежные росточки в другие души (мы обсуждали это выше – в сюжете «Расширение Я») и подчас прямо физиологически не может примириться с тем, что можно кого-то разрывать на части или загонять иголки под ногти. Ибо тело «другого» стало моим телом, его ногти моими ногтями. И потому вдруг принявший катастрофическую, античеловеческую, порочную направленность «ход вещей», вершащийся в том числе и в нас самих, вызвал протест любящей души. И протест не только в камерном масштабе, как это было уже не одно столетие, не мешая общему движению на кладбище, а протест громкий, публичный, бескомпромиссный как восстание, начинающий новую страницу истории человека. Это требовало любви и бесстрашия, чтобы пойти на открытость и доверие, ещё не зная ответа. Т.е. требовало риска, доблести и подвига. Так загорался факел гуманности, указывающий путь.

Примечательно и, быть может, закономерно, что первый факел гуманного восстания и призыва, во всяком случае из мне известных, зажёгся в России – стране, где мечтали «всё сущее – увековечить, безличное – очеловечить, несбывшееся – воплотить» (Блок. 1914 г.), где уже не одно десятилетие соизмеряли ритм своих шагов и биение сердец с «призывом гордым к свободе, к свету!» (Горький, Песня о Соколе, 1895 г.), где ещё в 1903 г. вышла в свет работа «Исследование мировых пространств реактивными приборами» (К.Э. Циолковский), стране, возможно, самых грандиозных надежд XX в. и жесточайших преступлений. И, наконец, он зажёгся в стране – и в этом, быть может, самое глубокое и точное его предварение – давшей миру Толстого и Достоевского, великих учителей сострадания и сопричастности. Его дал русский земский врач, прошедший через две войны, Михаил Афанасьевич Булгаков, один из миллионов, потерявших всё в урагане ХХ века. Всё, кроме усвоенной культуры и взращённых душою ожиданий.

Булгаков нашёл ответ жестокому, бессмысленному ходу истории в самом человеке – в себе самом, в окружающих людях, в накрепко усвоенной, сращённой с его личностью и переосмысленной и «перечувствованной» многовековой христианской и гуманистической традиции, которую не смогли расплющить и выжечь даже самые горячие, тяжёлые и быстрые «утюги» современности. Он дал ответ от всех и за всё.

Писатель разглядел отдельные искры, светящиеся в современниках. Они запечатлелись мимолётно фразой, словом, штрихом в его переписке, дневниках, поступках. Но ещё ярче (и весомее!) – тем или иным художественным образом, сценой, авторским углом зрения – они отразились в творчестве. Искры, иногда чуть заметные, подспудные, закрытые обывательским, полудиким человечьим естеством. Из этих искр сложился факел, чьё пламя полыхнуло через годы и расстоянья. Но уже не то пламя ненависти, которое сумел зажечь скудный душевный опыт русских (и всяких иных) революционеров***, а то, которое породила чуткая человеческая личность, поставленная вместе со всем человечеством на грань жизни и смерти – пламя любви. Это был душевный опыт, весьма сходный с опытом Иисуса из Назарета в гибнущей античной цивилизации. Но породивший ответ, гениально и отважно выразивший уже новую ситуацию человека и выдвинувший его новое самопонимание.

_______

*** «Из искры возгорится пламя» – строка из т.н. «Ответа декабристов» (с каторги в Сибири, 1829 г.) – участников первого, неудачного, вооружённого государственного переворота в России, совершаемого ради общественного прогресса, снабдивших индульгенцией всё насилие последующей т.н. «освободительной борьбы». Спустя 70 лет строка из стиха засветилась эпиграфом первой газеты партии большевиков, возглавившей социальную революцию (1917 г.), которая экзекуциями и экспроприациями покалечила души и погубила жизни миллионов людей.

Булгаков дал ответ – художественно приподнятый и обобщённый – в своеобразной дилогии, назовём это так, из двух романов. Первого – уже упомянутой «Белой гвардии» (1924 г.), где трагедия, развернувшаяся в XX веке – сплетение дикарских атавизмов и высоких технологий – была понята как последствие (и мы выше это уже отмечали) отказа человека принять на себя тяжесть происходящего, стремления проехать в благополучное будущее «в кармане у истории», которая якобы сама всё благополучно устроит.

Вторая часть дилогии – «закатный», как называл его автор, роман «Мастер и Маргарита» (1940 г.): о начинающемся спасении мира человеком. Это был предельно глубокий сдвиг в понимании мировых сил и введение в их круг гуманно развитой человеческой личности. Куда Фаусту и Мефистофелю до мощи и глубины постижения, достигнутых в образах Иешуа и Воланда! Воланд – могучий, жестокий, злонасмешливый и мудрый, откровенно издевающийся над человеческой трусостью, жадностью, глупостью. И вместе с тем, почти неуловимо печальный и несомненно подневольный – как весь наш «дольний мир», который он олицетворяет. Мир, «лежащий во зле» и – почти неосязаемо – чающий избавления, спасения. И спасения не от ангельских сил – добрых ли, злых ли,- которые всего лишь персонализированное выражение «идей», а от человека – этого «микрокосма», суверенного деятеля, прокладывающего свой путь и способного прийти на смену существующему. Отсюда глубокое воландовское уважение к Иешуа и вообще обострённое внимание к человеческому поиску истины и состраданию. Будь-то у Мастера, Маргариты, Левия Матфея или у той женщины, что выкрикнула из зрительного зала «Варьете»: «Не мучайте его!».

С другой стороны, воландовский антипод и, вместе с тем, союзник Иешуа Га-Ноцри, – обыкновенный человек в «стареньком хитоне», бродячий проповедник, арестованный храмовой стражей, вдруг оказавшийся обладателем колоссальной силы. Хотя и вставленный писателем для придания нужного масштаба повествованию в квазиевангельский сюжет, этот человек отнюдь не Сын Божий – не обладающий ни Его могуществом, ни гарантией спасения, возвращения к Отцу на Небо. Он слаб, хрупок и уязвим, как и все мы. И совершённое им прямо на допросе исключительно из сострадания исцеление тяжёлого недуга римского наместника (прокуратора) в Иудее Понтия Пилата – не чудо в исполнении потусторонних сил. О чуде даже не упоминают ни автор, ни Га-Ноцри, ни прокуратор, который тут же даже подчёркивает совершенно естественный характер проникновения Иешуа в своё психическое состояние (случай с вызовом собаки).

Тогда в чём же источник силы стоящего перед наместником простого человека в «стареньком хитоне»? Во врачебном мастерстве? Но Иешуа категорически отказывается его за собою признавать. Пилат осторожно спрашивает о его отношении к Богу. Но и тут получает совершенно шаблонный и бесцветный ответ. Вдохновение явно не здесь. А где? Исцеление требует огромного доверия, открытости между целителем и исцеляемым. Что устранило преграду настороженности, а то и вражды, всегда возводимую людьми между собой?

И это не исключительный подобный случай в отношениях со «странным арестантом» даже из промелькнувших на допросе. Что «совратило» Левия Матвея? «Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!» – саркастически заметил по этому поводу ещё не «прозревший» Понтий Пилат. Что нёс в себе этот человек, за тяготами и мерзостями обыдённости видевший «реку чистой воды жизни»? (Глава 26 в романе.)

«А теперь скажи мне, – выдал мелькнувшую догадку прокуратор, – что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?» − «Всех, − отвечает арестант, − злых людей нет на свете»... − «И ты проповедуешь это? − Да» – «...В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?» – пытается Пилат в последний раз нащупать внешний авторитетный источник силы своего врачевателя. – «Нет, я своим умом дошел до этого». – «Впервые слышу об этом, – откликается поражённый прокуратор и тут же продолжает, с неожиданным смирением: – Но, может быть, я мало знаю жизнь!» (М. Булгаков. Мастер и Маргарита. Гл. 2).

Этим Пилат получает ответ на свой знаменитый вопрос об истине – ответ словами и делами, данный в романе совсем по-новому. «Истина прежде всего в том, – совершенно неожиданным образом отвечает «странный арестант», – что у тебя болит голова... так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти..., что меня огорчает». И Иешуа, увидев страдающего человека, сразу приходит к нему на помощь, несмотря на то, что человек этот ему не только социально и политически далёк, но и враждебен и опасен. И в этом ответе и поступке вдруг сверкнула для людей новая путеводная звезда. Эта новая, вносимая в Мир истина состоит в постижении единства людей в боли и надежде, в объятии этого единства любовью и верностью и в отказе (подтверждённом даже крёстными муками) предать это единство из-за страхов и соблазнов, возбуждаемых старыми, засевшими в человеке «бесами» звериной и дикарской вражды. Истина – и в этом заключается глубинный посыл и «евангельских» эпизодов, и всего романа в целом – в открывшейся способности человека смыкаться душа к душе, обретая спасительный выход из тупика своего конкретного житейского обихода в безграничность. Новая истина, как и полагается истине, выводила к спасению.

И потрясённый исцелением и вообще появлением нового взгляда на мир, многоопытный, «тёртый жизнью», давно разуверившийся в людях, втайне тоскующий от бессмысленности своего существования и духовного одиночества незаурядный воин и администратор Понтий Пилат (фигура в романе заметно более сложная и важная, чем его евангельский прототип) готов поверить этому разительному общению от души к душе и его способности поддержать человеческое достоинство и надежду. И он начинает движение навстречу, перестаёт работать как часть бесчувственной государственной машины, как раб обессмыслевшего житейского обихода – сначала на время (прерванное приступом панического страха), а потом навсегда.

Здесь зафиксирован рубежный момент в человеческой истории (хотя на деле в нём участвовали многие люди на протяжении многих десятилетий). В нашей современности, которую описывает и ради которой написан роман, – когда «Бог умер», благие «всемирно-исторические законы» оказались самообманом, и человек остался на исторической арене наедине с самим собой, открывшаяся способность людей к смыканию душа к душе возрождает надежду. Ибо каждый человек ждёт, жаждет этого «обращения» к самому заветному в своём естестве. Ждёт не только участия в тривиальных заботах повседневности, в своей, как говорят, «тяжкой доле». Он жаждет выведения из этой доли, прекращения одиночества, вызволения из «заключения в собственной шкуре», из социальных и государственных структур, из «темницы Левиафана» (A. Тойнби). Как это ни парадоксально, не о личном эгоистическом бессмертии главное упование человека (хотя именно эта поверхностная трактовка преобладает в культурной традиции). Такое бессмертие, вне сомнений, довольно бессмысленно и безрадостно. Сила Иешуа Га-Ноцри не в нём самом и не в Боге-Отце, который его не послал. Она в том, что он открывает человеку глаза на себя самого, свои возможности и значительность. Его любовь и пример поднимают нас в наших собственных глазах над обречёнными, «проклятыми», до сих пор хозяйничающими в нас звериными и дикарскими шаблонами пособничества Смерти и через других людей, через душевное смыкание с ними выводит в безграничность, выполняя завет трепещущей в нас Жизни, жаждущей Пути и Победы. На страницах великого булгаковского романа во всём художественном блеске выплеснулось то, что крошечными ручейками прокладывало себе дорогу в людской толще уже целый ряд десятилетий. Человек ощутил весомость утверждения своего достоинства не попиранием достоинства «другого», а поддержкой его, как части себя.

Конечно, Иешуа наивен в своих общественных представлениях и потому вскоре становится жертвой. Но он безошибочен, подлинен, бесстрашен и в итоге действенен в своей любви, вводящей новую историческую силу. А её правильное применение – дело наживное. Он стал олицетворением новой любви – не любви-страсти и даже не любви духовной, возбуждаемой Богом, а любви гуманной, смыкающей человеческие души в жизнь вечную. Вместе с ней он взошёл на небосвод нашей культуры, человеческого духа, чтобы остаться там навсегда, указывая путь. Античные эпизоды, а то и весь роман в целом, называют «евангелием от Булгакова». Но это евангелие («добрая весть») не о Сыне Божьем, спустившемся на землю, а о человеке, поднявшемся к истине гуманности, истине о высочайшей бережности людей друг к другу как общему дому их душ, раю земному, ковчегу, способному выдержать любые штормы и плыть в безбрежный океан будущего. И сам умирающий писатель понимал, что достиг новых глубин в понимании мира и человека или увидел новые пути. И последними его словами, благословляющими судьбу им написанного, были: «Пусть знают...».

Я помню, как этот факел новых человеческих возможностей, нового человеческого самопонимания осветил нашу жизнь, рывком раздвинул горизонты. Ведь роман вышел в свет не в 1940-м, когда умирающий автор сложил неоконченную рукопись в письменный стол. «Мастер и Маргарита» был опубликован лишь в середине 60-х, когда чуть дрогнули в своей уверенности тоталитарные льды. В это время догорали последние факелы коммунистической мечты. Погубленной, подстреленной, но какой-то срок, несомненно, ярко горевшей, согревая души в разных концах земли. Но в 60-х она догорала, вместе с давшей ей старт «просвещенческой» гуманистической уверенностью в мудрости Разума. И мир сократился до куцей повседневности – глухой, неподъёмной, как могильный слой земли, в которой, конечно же, не мог уместиться человек, его безграничная душа. Ставшее в эти годы общим достоянием «переоткрытие человека», совершённое Михаилом Булгаковым, открыло новый период нашей духовной истории. И именно это отправило в поиск, в путь будущего автора этих строк.

На небосклоне культуры загорелись и другие яркие огни гуманности и мужества: Махатма Ганди (погиб в 1948 г.), Мартин Лютер Кинг (погиб в 1968 г.), или, скажем, погибший в нацистских застенках (1945 г.) зачинатель «нерелигиозного христианства» пастор Дитрих Бонхёффер. Уникальнейшее значение имел подвиг Виктора Франкла, бросившего вызов нацистской машине целенаправленного уничтожения, т.е. самой Смерти, и вышедшего победителем. Как и Иешуа, он мог опираться на поддержку лишь человеческих душ. В своих книгах, составленных в основном ещё в заключении, но завершённых уже после войны («Великая книга великого человека», отозвался о первой из них Карл Ясперс), он рассказывает об апатии и отчаянии, о раболепстве и озверении. Но вместе с тем, повествует, как он и его оказавшиеся в лагерях коллеги стали использовать свои психиатрические навыки, чтобы помогать заключённым даже в этом аду найти достойную позицию и род деятельности, имеющие смысл и становящиеся основой духовного сопротивления, сохранения своего человеческого достоинства, уводя от духовной смерти до самого конца.

Мы в СССР почти ничего не знали о нём. Но вот первое в истории общество «победившего социализма» исчерпало свои возможности идеологического сопротивления смерти и рухнуло, и вместе с ним рухнул информационный «железный» занавес. Работы Франкла были опубликованы на русском (1990 г. и д.), а автор приглашён в Московский университет для прочтения нескольких ознакомительных лекций. Когда учёный появился в небольшом лекционном зале, собравшиеся психологи встретили его аплодисментами стоя. В сопровождении декана факультета гость прошёл между рядами кресел и поднялся на кафедру.

Это был момент из уникальнейших в истории науки (и лженауки), да и в человеческой истории вообще. Марксизм-ленинизм, вчерашние адепты которого заполняли зал, многими десятилетиями сеял, а при случае и вколачивал, убеждение, что общественная среда определяет индивидуальное сознание. («Бытиё определяет сознание» гласила установочная догма Маркса в «К критике политической экономии» – 1859 г.). И миллионы событий повседневности при поверхностном взгляде это правило вроде бы подтверждали. А спустя 40 лет после Маркса Зигмунд Фрейд открыл ещё одну директивную силу над человеком. Он обнаружил и наглядно демонстрировал, что в человеческой психике, а именно в «бессознательной» её части, полно животных императивов (распорядителей), которые успешно ломают человеческую волю и сознательные решения и подчиняют их себе.

Но вопреки всему этому на кафедре стоял настоящий герой нашего времени – человек, который своей жизнью, книгами, жизнью и книгами своих друзей, коллег опровергал как одно, так и другое. Он стоял перед аудиторий, жаждущей услышать новую правду. Ему предстояло рассказать о ней в стране, которая ещё совсем недавно подверглась насилию «безумства храбрых» революционеров, следующих марксову «закону», а затем насилию тех, кто превращал первых в «лагерную пыль» (любимое словечко Лаврентия Берия) за то, что они неверно этот «закон» исполняли. Но вместе с этим, ему предстояло обратиться к стране, которая в своем противостоянии внутреннему и зарубежному тоталитарным нашествиям выстояла и победила, опёршись на народное достоинство и мечту ***.

_________

*** В послевоенное время Франкл выступил одним из основателей нового научного направления – психологии 3-й силы (гуманистической психологии), занявшейся исследованием самостоятельности человеческой личности как в отношении внешних воздействий (которые акцентирует бихевиоризм), так и в отношении внешних же по отношению к человеческому самосознанию инстинктов (выдвигаемых фрейдизмом). «Я думаю, ... – писал один из лидеров направления Абрахам Маслоу, – реальностью является глобальное разрушение всех источников ценностей, лежащих вне индивида» (Экзистенциальная психология – что в ней для нас? – 1960).

Он стоял – сухощавый, увенчанный седой гривой волос и с как бы окаменевшим в чуть заметной гримасе страдания лицом. Но когда он заговорил, стало ясно, что его лицо окаменело для того, чтобы сохранилась живой и горячей душа. «Страдание, вина и смерть, – сказал он,- это трагическое триединство человеческого существования - … ни в коей мере не умаляют смысла жизни, но, наоборот, в принципе всегда могут превратиться во что-то положительное» (Франкл. Человек в поисках смысла. От автора).

Это были не интеллектуальные экзерсисы, это было знание, удостоверенное всем его существом. На грани гибели знаменитый психолог удостоверился (или, как он пишет, «принял»), что сила, способная преодолеть трагизм человеческого существования и придать нашей жизни смысл победы над Смертью, существует. Когда у предназначенного к уничтожению лагерного заключённого потеряно всё – дом, карьера, работа, все человеческие права и даже умерщвлённая в газовых камерах семья, – эта сила помогает ему сохранить своё человеческое достоинство, своё духовное Я, не отдать Жизнь Смерти. «…Пред моим духовным взором, – описывает своё «концлагерное состояние» Франкл, — стоит любимый человек… Я беседую с женой, я задаю вопросы, она отвечает. Я вижу её улыбку, её ободряющий взгляд, и — пусть этот взгляд бестелесен — он сияет мне ярче, чем восходящее в эти минуты солнце. И вдруг … я принял истину — только любовь есть то предельное и высшее, что оправдывает наше здешнее существование, что может нас возвышать и укреплять!» (Скажи жизни «Да!». 1946 г.). Этот вывод бесценен для самого лейтмотива, продвигаемого в нашем эссе.

Мы видели, на многих примерах ещё раз убедились, что на земном шаре, во всём заселённом человечеством пространстве, ойкумене, по-прежнему заправляет «ветхий» человек. Тот самый, волю которого подчинили гнездящиеся в нас ещё со зверино-дикарского прошлого «бесы» – инстинкты и рефлексы, которых архаичное сознание воспринимало как «исчадия Ада», происки злых духов, Дьявола, Сатаны – «врага рода человеческого». «Ветхий» человек хрупок, несчастен от хворей и несовершенств организма, но по-прежнему точит зубы, копья и ракеты, теснит и терзает «ближних», а они его, подчиняясь «врагу» своему. Он зародился среди гибких лиан, «больших кошек» и обезьян палеолитического леса, а теперь втягивается ходом истории в «технотронный шторм», где действуют гигантские чуждые силы. И они раздерут его в клочья, превратят в космическую пыль, если люди не смогут объединиться, а направят эти силы друг на друга. Но, похоже, он не в силах выйти из этого гибельного и позорного круговорота психики. «...Проблем тревоги, вины, бессмысленности и конфликтов современного... человека избежать невозможно...» – суммировал ситуацию один из создателей экзистенциальной психологии, решившейся взглянуть правде о человеке «в глаза». Но, как оказалось, взглянуть не до конца: «Центральным в экзистенциальной традиции, – продолжает мыслитель, – является положение, что только с возрастанием осознания этих проблем может быть найдено их решение» (Мэй. Происхождение экзистенциальной психологии). Как видим, перед нами ставка на уже битую карту. История показала, что «бесы» беспрепятственно используют любое «осознание» в своих целях. Разум не рыцарь, а оруженосец. А нам для спасения нужен рыцарь, который отважно выступит против дьявольских сил и любых драконов прошлого и поразит их копьём. Таким рыцарем, и мы уже говорили об этом, может быть только новое, благородное чувство, которое выступит против старых полузвериных-полудикарских чувств и победит их.

Ныне человек разглядел себя, своё положение, быть может, как никогда глубоко. И увидел в этой глуби древние смертельные острия, направленные на его душу и тело, на души и тела «других». Но он ощутил там и нечто иное – опору, и свет, и крылья, которых не было раньше. Представленные на этих страницах свидетельства, личные впечатления и повседневная жизненная практика убеждают, что эти новые ощущения порождает делающая первые, но уже отчётливые, шаги в человеческом восхождении духовная любовь. Эту любовь следует отличать от охарактеризованной нами в Гл.4 любви-страсти, в основе которой лежат гендерные биологические заботы. Любовь-страсть выступает скрепляющей и инициирующей силой во многих проявлениях индивидуального и группового эгоизма и по сей день остаётся важнейшим средством воспроизводства и самоутверждения «ветхого» человека. Вместе с тем, своей колоссальной энергией любовь-страсть нередко порождает сложнейшие рефлексии в мощном и динамичном культурно-психическом «пласте», развившемся в мозгу современного человека, и даже способна переходить в высшие формы любви. (В Гл.4 мы подробно описываем такой «любовный тандем».) Но главный их исток высших форм лежит в другом.

Первый, исторически более ранний вид духовной любви сложился в человеческом культурном обиходе как предельно благожелательные отношения между Высшей мировой силой и человеком (вспомним сюжет «Не бойся, Аврам!»). В последние столетия в ходе дальнейшего роста сложности, значимости и культурных горизонтов личности всё чаще стала заявлять о себе стоящая в центре внимания в нашем эссе новейшая форма духовной любви – гуманная любовь. (См. «любовь-забота» в Гл.4, сюжеты «Расширение Я» и «От гуманизма к гуманности» в Гл.5 и др.) Она проявила способность завязываться не в зависимости от гендерных, кровно-родственных, конфессиональных, социально-групповых и т.п. побуждений, а напрямую – между личностью и личностью, душой и душой. Это установление солидарной душевной связи напрямую позволяет оставить в стороне неприятные и опасные наслоения звериного и дикарского прошлого. Вместо старых, близящихся к своему тупику биологических «образований», скрепы духовной любви создают новую форму Жизни – единственную, способную к дальнейшему движению в будущее.

Это обстоятельство давно заявляет о себе в проницаниях наиболее чутких, выдающихся человеческих натур. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, – писал апостол Павел, – а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий» (1 Кор. 13:1). Если не любишь, то ты мёртвый предмет, лишь отзывающийся на удар извне. Апостол, вероятней всего, имел в виду обе формы духовной любви – и любовь к Богу, и любовь к «ближнему». В отличие от этого, наш величайший поэт Пушкин, в духе новых времён, несомненно, говорит лишь о межчеловеческих отношениях: «Нет истины, где нет любви», – пишет он об односторонности радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» (заметка «Александр Радищев», апр. 1836 г.). Нет истины, т.е. нет правильного понимания и поведения, нет спасения, будущего без любви. Эта мысль великого поэта, отражение его уже зрелой поры, особенно ценна для нас тем, что высказана в произведении, где он даёт отповедь просвещенческому рационализму (упоминая Гельвеция, с его трактатом «О Разуме», Гримма, «учеников Дидро и Руссо», Радищева и т.д.), даёт отповедь разделению людей на абсолютно правых и абсолютно неправых. Причём, разделение это проводит «Разум», а по сути, лидеры общественного мнения и политическая власть, что делает просвещенческую идеологию просто инструментом политической и классовой войны, орудием расправ. «Нет убедительности в поношениях, – завершает поэт «заметку» своим принципиальным несогласием, – и нет истины, где нет любви».

Да, мы всё ещё «ветхие» люди, мы полностью опутаны «грехом» пособничества Смерти. Но мы уже знаем, какой не просто исторической, но космической силой любви обладаем или можем обладать. «Твой Бог в тебе, – писал в 1922 г. прошедший через пекло мечтаний и преступлений гражданской войны, выдающийся мыслитель и поэт Максимилиан Волошин в поэме «Путями Каина».

«Твой Бог в тебе.

И не ищи другого

Ни в небесах, ни на земле:

Проверь

Весь внешний мир:

Везде закон, причинность,

Но нет любви:

Её источник – Ты!

Бог есть любовь.

Любовь же огонь, который

Пожрет вселенную

И переплавит плоть».

Да, мы до сих пор идём путями Каина. Но сила нашей мысли и чуткость чувств растут. Они открывают наши души друг другу и рождают душевную солидарность и любовь. Это новый вид духовной – гуманная любовь, которая становится плотью от плоти рождающегося ныне гуманно развитого человека и которая, возможно, поможет нам снять с себя каинову печать пособников Смерти.

«Я дышу – и значит, я люблю! \ Я люблю – и значит, я живу!» – поёт замечательный бард моей юности Владимир Высоцкий (Баллада о любви, 1978). Поёт и сейчас, хотя скончался ещё в 1980-м, потому что в его словах звучит 1-я заповедь нашего времени, наша душевная зрелость и наша надежда. Зародившаяся некогда отдельными цветками на просторных звёздных полях космоса Жизнь теперь превратилась в плотный сгусток борьбы разрозненных, обособленных живых существ. Она может существовать дальше только преобразившись, только в условиях нашей любви, нашего служения ей. Ибо жизнь – и мы не раз это обсуждали подробно, – это обязательное преодоление существующего, создание и сохранение гармонии вместо хаоса и может утвердить себя только как победа над ним, т.е. над Смертью. Она, а вместе с ней и все мы находимся в ситуации непревзойдённо ярко и сжато выраженной гением поэта: «И сверху лёд и снизу – маюсь между» (Высоцкий, 1980).

В этом суть глубоко постигнутого положения человеческого существа, положения Жизни вообще – на Земле, в Космосе, в Бытии. Это положение «между льдом и льдом», пропастью и пропастью, смертью и смертью (смертью от неудачного движения и смертью от неподвижности) – в неостановимом, всё подмывающем и рушащем потоке времени.

Не уступив себя животному страху и животным соблазнам, не предав своей человечности – сострадания, верности, веры в победу, – не дав превратить себя в «пресмыкающееся», в «тварь дрожащую», гуманно развитая личность приобретает духовный закал и противостоит духовной Смерти. И этот духовный закал, хотя и проявляется наиболее ярко, как правило, на пороге гибели, но складывается во многих случаях намного раньше, оказывая всё более благотворное влияние как на поведение человека, достигшего этой эмоциональной высоты, духовной щедрости, так и на поведение и жизнь окружающих. А «окружающие», при нынешних средствах связи, – всё человечество. Именно люди такого духовного качества, действуя каждый на своём месте в обиходе повседневности, а потому совершенно конкретно и неподдельно, начинают гуманное преображение человечества – 3-й осевой, фундаментальный поворот в человеческом самопонимании и поведении. Это преображение ведёт к гуманному единению человечества и делает возможным успешный выход в будущее через предстоящий нам невиданный никогда ранее по сложности и непредсказуемости рубеж***.

________

*** К описываемому нами росту гуманности примыкает огромная область нового отношения к животным. Речь идёт не об аллегорических образах (вроде «Кота в сапогах», «Вороны и лисицы» или «Мухи-цокотухи»), не о тотемах и даже не о дружбе, братстве с конкретными, реальными животными в совместных ристаниях на дорогах жизни – такое существовало испокон веков. Речь об укореняющемся уважении к их жизни и глубоком человеческом со-чувствии, со-участии им. Среди первых крупных подвижек в этой области, повлиявших на сознание миллионов, «Белый клык» Джека Лондона, чеховская «Каштанка» и великолепный цикл Сетон-Томпсона о Домино, Серебряном пятнышке и др. Затем появился «Бэмби», «Доктор Айболит». Дети, выросшие на таких книгах, иначе направляли свои поступки. Эхом прокатилось по всем континентам дорогостоящее спасение китов из ледяного плена у берегов Аляски, приюты и лечебницы для самых разных «братьев наших меньших» появились по всему свету. Гуманность уверенно вышла за пределы человеческого рода.

Гуманное преображение любовью означает важнейший исторический переход на самую основу человеческих побуждений, а может, и мирового процесса в целом. Как учил первых христиан гениальный апостол Павел, человека ведут к Истине, т.е. спасению, «сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» (1 Кор. 13: 13.). Любовь даёт новые силы, но и ставит новые задачи, поднимает на новую ступень самоутверждения – не через соперничество с «ближним», а совместно с ним, открывает новые горизонты и новые возможности. Любовь помогает направить силы правильно, говоря в общем, на достижение успеха Жизнью, на служение ей. Но Жизнь неделима (вспомним Джона Дона: «Не спрашивай, по ком звонит колокол ... он звонит по тебе»), и её поражение в одном месте (например, в твоей душе) склоняет чашу к поражениям в остальных. Поэтому любовь к Жизни в целом обязательно включает любовь к «ближнему», каждому «ближнему». А любовь к «ближнему» может быть полноценной лишь при любви к Жизни в целом. Гуманная любовь – это сейчас самая совершенная форма выражения фундаментального инстинкта победы «живого». Любить значит служить Жизни.

Служить, но как?

Что должен делать человек, находящийся вместе со всей Жизнью, которую он любит и торжества которой желает, в положении, как мы только что определили поэтической строкой «между льдом и льдом», пропастью и пропастью, смертью и смертью – смертью от неудачного движения и смертью от неподвижности? Что должен делать этот хрупкий комочек жизни в потоке времени, разрушающем всё, приподнявшееся над хаосом, любую сложившуюся гармонию? Ведь «гармония» или, во всяком случае, «сложность», поднявшаяся над хаосом, это как раз он, человек и всё и все, что и кого он любит, это сама Жизнь.

В Гл. 3 мы говорили о пионерной увязке протестантами задачи спасения с деятельностью человека. Этой связью выступала любовь человека к Богу и Завет с Ним. В развитом протестантстве (как уже цитировалось в первой половине главы), а именно в его наиболее влиятельной ветви – кальвинизме – эта любовь понималась как служение замыслу Божьему о «славе» (победе) Его и «спасении человека, веры и Жизни». Т.е. служение Богу оказывалось на поверку служением спасению (победе) Жизни, человека и веры в Небесную поддержку (которая служила той же победе). Бог указывал способ служения, посылая человеку «призвание». Но не напрямую. «Призвание» обнаруживало себя особым успехом в принесении благ, которым выделялся тот или иной род и способ деятельности, применённый индивидом. Происходило становление новой высшей «ценности» (идущей на смену монашеским и рыцарским подвигам), воодушевляющей личность. На первое место выходило принесение блага людям, вдохновляемое ощущением Небесного «призвания», «поручения» и завета.

А как обстоит дело сейчас в свете тенденций, рассматриваемых в нашем эссе? Приведём ряд вполне реальных примеров конкретного человеческого поведения.

«Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, \ Мне есть, чем оправдаться перед ним», – подытожил свою жизнь незадолго до кончины (1980 г.) наш самый знаменитый бард, Высоцкий, выразитель «правды» целого поколения. Или вот ещё один недавно встретившийся на книжных страницах яркий человеческий образ. Это описанный Иваном Буниным французский лодочник Бернар, неоднократный спутник Ги де Мопассана, мастерски умевший подгадать и направление ветра, и солнечный восход, чтобы клиенту, способному оценить красоты природы, показать с палевой при таком освещении поверхности Тирренского моря всю роскошь увенчанных снежными шапками западных отрогов Альп. «Я был хорошим моряком», – сказал он умирая. И это была правда, и все это знали. И он, надо думать, понимал, что сделал что-то украшающее, поддерживающее жизнь и за пределами отведенного ему лично срока (Бунин. Бернар. 1952 г.).

Для выхода на желаемое поприще деятельности, широко применяется такой способ, как волонтёрство – добровольное принятие на себя определённых обязанностей, в том числе тяжёлых и ответственных, подчас совсем без вознаграждения. Что движет человеком в этом случае?

Известный экономист Питер Друкер пишет, что «предпринимательство» в широком смысле слова, т.е. самостоятельное направление и использование своих способностей, времени и сил далеко не всегда направляется жаждой доходов, вообще материального вознаграждения. Очень часто и во всё расширяющихся масштабах индивидуальная активность руководствуется человеческим стремлением совершить «важное и полезное дело». Причём, как правило, дело, напрямую несущее добро от человека к человеку. «Эта потребность, – пишет Друкер в сборнике, вобравшем его 60-летние наблюдения, – удовлетворяется в социальной сфере. Именно здесь человек получает возможность внести свой личный вклад в полезное дело. Именно здесь человек ощущает свою значимость. Здесь человек может быть добровольцем: ... в церкви (церковной общине) или больнице; в местной организации Красного креста, бой-скаутов или гёрл-скаутов; во всевозможных реабилитационных службах, таких как «Армия спасения» или «Анонимные алкоголики», в приютах для женщин, подвергающихся физическому насилию в семье; в «неблагополучных» школах в «цветных» кварталах и т.п ... Основная причина – это стремление самих добровольцев к участию в общественно-полезном труде, в желании быть причастными к какому-нибудь важному делу. Значительную часть этих «новых добровольцев» составляют вовсе не пенсионеры, а, как правило, семейные работающие люди 30-40 лет, хорошо образованные, обеспеченные и отнюдь не располагающие избытком свободного времени…» (Питер Друкер, Энциклопедия менеджмента. 2001).

Великолепный перечень! Нужно только, быть может, ещё раз подчеркнуть, что перед нами рождение блага не только для тех, кому помогают, но и для тех, кто помогает. Вообще, такой душевный контакт, душевное «принятие» нужны не только больным, престарелым, увечным, алкоголикам и т.п. Они нужны каждому человеку. И чтобы его установить, не обязательно поступать в волонтёры. Нужно ввести, как мы обсуждали в начале главы, это «принятие» в себя, в свою душевную практику. Этим мы поднимемся в полноценную жизнь, а Жизнь выведем в будущее.

Мне как историку хорошо известно, как нечто подобное широчайшим образом развернулось некогда в России, начиная с земского, а затем и кооперативного (товарищеского) движения 1870-х годов и последующих десятилетий. Это было массовое, воодушевлённое несение блага в области народного образования, здравоохранения, социального благоустройства и развития человеческой «самодеятельности» (роста личности). В каждом из нас «сидит бесёнок» писал другу в 1874 г. участвовавший в этом движении Толстой – …который подмигивает и говорит», что все наши усилия «это толчение воды... Но, как только дело коснётся живой души человеческой, и можно полюбить тех, для кого трудишься, то уже бесёнку не убедить нас, что любовь пустяки». «Я теперь», продолжает писатель, возвратился в «дело школ в нашем уезде. И полюбил опять, как 14 лет тому назад, эти тысячи ребятишек, с которыми я имею дело... Я не рассуждаю, но когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных, грязных, худых детей, с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей. Ах, батюшки, как бы вытащить...». И потому что можно «в хорошем духе работать», пишет Толстой дальше, и потому что дело «идёт хорошо, очень хорошо», он отодвигает другие дела: «Роман свой [речь об «Анне Карениной»] я обещал напечатать в «Русском вестнике», но никак не могу оторваться до сих пор от живых людей, чтобы заняться воображаемыми» (Письмо от 15 декабря 1874 г.).

Нечто подобное всё шире разворачивается ныне в волонтёрском движении современной России XXI века, а также во многих других странах.

Приходит на ум замечательный фильм Георгия Данелия «Мимино» (1977 г.). Герой фильма покидает престижное и высоко оплачиваемое (и, конечно, и полезное, и ответственное) положение пилота роскошных авиалайнеров и уходит работать в глухую провинцию – на вертолёт, развозящий лекарства и продукты по пастушеским становищам. Уходит, потому что почувствовал, что там он человеческим душам нужнее и может послужить им, а значит, и своей душе, – лучше.

И, наконец, самый внятно услышанный «призыв» и самый решительный и глубокий «ответ», которые мы можем представить на этих страницах. Тридцатилетний врач Михаил Булгаков, едва вырвавшись из «мясорубки» гражданской войны, перебиваясь «с хлеба на квас» в послереволюционной Москве и имея перед глазами соблазнительный пример двух своих процветающих дядьёв – известных московских медиков, – всё же покидает медицину. «Я могу быть одним – писателем...» – записывает он в дневнике (24 окт. 1923 г.). И врач уходит в писательство и драматургию – к человеческим лицам, тянущимся к сцене, к человеческим взглядам, жадно обращённым к странице. Для него писательство открылось как способ понять и рассказать людям постигнутые им, как он пишет, «страшные и важные вещи» о человеке. И этот решительный выбор навстречу возможной бедности и неизвестности, сделанный ради встречи с «призванием» – только часть булгаковского «ответа», меньшая часть. Главная приведена нами выше, в середине главы. Этот «ответ» в подвиге Иешуа, в подвиге самого Булгакова, совершённом (и здесь крайне уместна яркая метафора Тойнби) в «темнице Левиафанпа», но достойного «сообщества Господня».

Вполне возможно, что здесь у читателя мелькнёт скептическая мысль, что можно привести примеры совсем иного рода. Скажем, о мошенничестве или, того проще, о распространённейшей пассивности. Куда обстоятельства приткнули, то и делает (или своим неумением, бездарностью или ленью – портит). Но в цивилизациях жизнеспособных – а наша пока ещё такова – ведущую роль играет поведение именно приведенного типа.

Что для него характерно?

Во-первых, оно выявляет, что, помимо материального вознаграждения и достойного общественного положения, человек в своей деятельности заботится ещё кое о чём. Прожитая жизнь должна быть «оправдана» совершением чего-то важного и полезного – совершением блага. Причём, благом не формальным, показным, подложным, а подлинно важным и полезным. Как «гамбургский счёт», когда-то применявшийся среди цирковых борцов.

Поэтому, во-вторых, люди, как мог заметить читатель, стремятся к прямому, личному контакту с теми, для кого они действуют. Ибо только «потребитель» может определить ценность полученного. «Производитель» в этом определении склонен сильно и даже недопустимо ошибаться.

При этом, в-третьих, стремясь максимизировать приносимые блага, человек старается отыскать (или даже самостоятельно создать) для этого такую область, вид и способ деятельности, в которых в наибольшей мере смогут быть использованы свойственные ему способности, склонности и силы.

Это серьёзная и сложная задача, в решении которой никто не может иметь точного образца. Все «неодинаковы», и жизнь у всех складывается различно. Когда-то это объясняли неисповедимой волей Господней, посылающей людям разные «призвания» (см. Гл.3). Ныне, мысля в «естественном» плане, мы объясняем это «преднамеренной» волей Природы, наделяющей особей (в биопопуляции), как и индивидов (в человеческом сообществе), непременно неодинаковыми наборами качеств. В нашей стохастичной Вселенной (см. Гл. 2) это повышает жизнестойкость сообществ и популяций (как большее расстояние между ножками повышает устойчивость стула) и изучается, среди прочего, популяционной генетикой или, скажем, такой сравнительно молодой наукой, как соционика, числящей в своих предтечах самого Карла Юнга.

Наилучшим образом решив задачу, личность встречается с «призванием», которое заранее никому не известно и не может быть известно. Индивид сам его создаёт из имеющихся «подсобных материалов»: собственных сил, окружающих обстоятельств, бьющегося внутри него «жизненного порыва» (см. о нём в Гл. 3). И тогда дело в его руках засветится смыслом, «оправдание» сверкнёт неподдельным блеском.

Итак, всё сказанное приводит нас к выводу, что человек стремится приносить благо, вершить добро. Он добр.

Нет-нет! Мы не намереваемся присоединяться к известному высказыванию Руссо: «Человек по натуре своей добр» («Рассуждение о неравенстве» – 1754 г.), давно похоронённому под горой горьких упрёков и возмущённых нареканий. Однако при правильном, строгом прочтении – не том, которое применял великий романтик, – это изречение верно. Попробуем это показать.

Человек, как и всё живое, борется за гармонию против хаоса, за созидание против разрушения, за Жизнь против Смерти, а значит – за Добро против Зла. Всё дело в масштабах этой борьбы. Когда-то индивид (а до него его предшественница – биологическая особь) боролся только за себя. Потом взял под защиту потомство, родичей, род, племя, народ. Ныне, поднявшись до гуманной любви, он «берёт под крыло» человечество, выходит за его пределы, становится вождём Жизни.

И вот здесь мы сталкиваемся с «проблемой масштаба». Недаром, как мы отмечали «во-вторых», все персонажи приведенных примеров стремятся к прямому, по сути, личному контакту с теми, для кого они действуют. Только так возможно судить, насколько реально приносимое благо. В отличие от этого, при деятельности в составе «системы» деятель не только не контактирует лично, но порой даже не знает, в производстве чего он участвует и для какого «потребителя». Вдруг это смертельно опасная бацилла? Или поддельный, якобы молочный творог, на самом деле изготавливаемый мошенниками из пальмового масла?

Об этой двоичности, двусоставности человечьего положения и поведения говорит Иисус Христос в известном высказывании «Кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мк. 12:17) (мы касаемся этой темы далее в сюжете «Очевидности стратегии»). Однако у нас нет двух миров для благоприятного выхода в будущее, и нам необходимо, чтобы «Божье», т.е. наша любовь, в решающей степени влияла на ход дел в «кесаревом». Т.е. в том, как реально используются человеческие силы и упования.

«Божье» и «кесарево» – в соответствии с упоминавшимся нами «свойством бинарности» хода истории, – действуя лишь совместно, как две ноги, шагающие поочерёдно, дают возможность человечеству двигаться вперёд. Вопрос взаимоувязки двух этих «подвижек» отнюдь не прост и, вероятно, не имеет, как говорят математики, «общего решения». Во всяком случае, его не разрешишь «революционным ударом». Тем более, что мы уже сыты по горло революционными разрешениями, демонстрирующими всю степень нашего невежества и скрытого (и открытого!) стремления к господству.

Есть, однако, благоприятная тенденция.

Как-то, помогая другу в энтомологическом эксперименте (не более чем на студенческом уровне), я наблюдал свежий древесный лист, облепленный со всех сторон муравьями. Каждый муравей, как было экспериментально установлено, тащил лист в свою сторону, но в результате он оказался в муравейнике. Вероятно, многие из муравьев в той или иной мере вносили поправку в направление своих усилий в соответствии с запечатлённым внутри их существа ориентиром.

Подобную способность обретает человек, по мере того как в нём появляется компас, маяк гуманной любви. Мы не должны взвиваться «соколами» и «буревестниками» – людей жалко и от собственной дешёвой амбициозности стыдно. «Дешёвой», потому что сабельный революционный налёт неизбежно превращается в бюрократическую машину, необходимую для управления оставшимися после него манекенами, с изрубленными душами и человеческим достоинством. Так произошло у героев Горького и Гайдара, «героически» подрубивших корни Жизни. Возведённый «революционной бюрократией» гигантский мёртвый «зиккурат» вскоре заполнился полчищами паразитов, изглодавших всё, что можно, а новая жизнь смогла лишь дикой порослью прорастать мимо его гигантских тёсаных камней, утратив почти все свои достижения.

Иной, пошаговый, путь, step-by-step, требует куда больше героизма и неизмеримо больше силы духа и мастерства. Но зато сохраняет преемственность душ, способных строить живое будущее. А что касается способов, дающих возможность твоим убеждениям хоть на шажок, хоть на йоту (а это и есть самый верный и вместе с тем самый гуманный! способ действия в нашем стохастичном мире) повлиять на ход дел в организации, в сообществе, в государстве, где ты действуешь и обитаешь, в человечестве, наконец, – то таких способов миллионы, и было бы наивно их здесь предрешать. Автору этих строк в публицистике и в историко-научных исследованиях неоднократно довелось обращаться к конкретным явлениям и проблемам на этом пути. Но в данном эссе такая стратегия охвачена куда шире. Дорогу осилит идущий, а посох, как видит читатель, уже у нас в руках.

В целом на этой ступени развития личность всё ещё находится на уровне «ветхого» человека. Прорыв его обычной настороженности, отчуждённости, а то и скрытого или открыто соперничества и даже вражды происходит лишь там, где он выходит к «призванию» – открывшейся возможностью «оправдать» свою жизнь принесением блага, удовлетворить в высокой цивилизованной форме свою глубинную потребность в самоутверждении. На этом этапе человеческой активности, чтобы стать по-настоящему (не эгоистически) доброй, не хватает «закала любви». Не хватает того начала в человеке, идущего своими путями, о котором немало говорилось на этих страницах.

Кардинально меняется ситуация в ходе «гуманного преображения», 3-го осевого поворота, о котором мы говорили чуть выше. Путь от «ветхого» человека к гуманно развитой личности как раз и состоит в появлении любви – духовной гуманной любви. Она в корне меняет индивидуальный состав ценностей. Гуманный человек «призывается» развившейся в нём гуманной любовью, истоки и характер которой мы в начале и середине главы обсуждали и разъясняли на ярчайших примерах (сюжеты «Расширение Я» и «От гуманизма к гуманности»). Но главное в этом преображении не в ярчайших примерах, а в сути, проявляющейся на всех уровнях, освещающей все души и меняющей саму жизнь.

Гуманно развитой человек уже «призван» (изнутри!) своей любовью. Любовь и «призванность» всегда с ним, чем бы он ни занимался. И поэтому он добросовестен, доброжелателен и верен на любом поприще и в любых взаимоотношениях. Для такого человека любая деятельность, которая выпала на его долю или к которой он сумел «прорасти» сквозь обстоятельства, становится «призванием» и приводит его пусть и не обязательно к особым творческим успехам, то к высокому качеству исполнения наверняка. Одарённости и обстоятельства, как мы уже говорили, он ставит на службу «призванию». Именно на службу «призванию», а не поприщу. Поприще, профессию, род занятий подчиняются задаче встречи с «призванием», максимизирующей служение Жизни. Причём, оно максимизируется не обязательно движением по карьерной лестнице вверх. В таких делах понятия «верх» и «низ» определяются иначе.

Чем глубже развивается душевная близость, тем вернее она ведёт человека. Но эта «верность», «правильность» никогда не будет и не может быть абсолютной. Сближаясь, мы выходим на более высокую и совершенно необходимую ныне ступень жизнеспособности, а не решаем всех проблем. Проблемы, конечно, остаются. Наличные силы всегда меньше, чем потребности в их приложении. Неизбежен выбор, а значит, необходима искусность в действии – мастерство, стратегия. Она же будет стратегией Жизни, ибо человек, вне всякого сомнения, ныне её вождь. От него зависит её судьба. К сожалению, мы не можем здесь дальше углубляться в эту безмерную тему, несмотря на всю её важность. Ограничимся добавкой и уточнением лишь некоторых ориентиров.

Да, Мир не предоставляет нам возможности исчерпывающе и повсеместно разрешать проблемы. Но он и не безразличен к нашим воздействиям и позволяет в той или иной мере добиваться желаемого. В том числе в таких «необратимых» (т.е. лишь однократно скадывающихся) процессах как эволюция и история. Т.е. в тех, в которых как раз и разрешается наше главное вопрошание о человеческой перспективе. Но желаемое достигается не более чем приблизительно и лишь шагами практики. Таков горизонт, который Мир нам предоставляет (и мы обсуждали это предварительно в Гл.2). На этом благоприятном фоне наш долг, завет трепещущей в нас Жизни, состоит в том, чтобы вопросы один за другим решались, свет становился ярче, тьма отступала, Жизнь теснила Смерть. Только такой ход дел удовлетворит нашу Любовь.

Но это, конечно, ПУТЬ.

Это ПУТЬ, хотя бы уже потому, что мы не знаем наперёд абсолютно верных шагов и абсолютно благих поступков. Но мы можем иметь абсолютно доброе стремление. И в нём наша надежда. Через горы ошибок шагами практики найденных решений оно будет вести нас дальше. БУДУЩЕЕ – ЭТО ПУТЬ, направляемый любовью, путь постоянной (перманентной) Победы Жизни над Смертью. Твёрдо вступив на него, мы возьмём в свои руки «ход вещей», не дадим ему снова свернуть на порочный круг повторений, выведем из аттрактора, ловушки, заклятия «вечного возвращения», избавим души от отчаяния и бессмыслицы сансары – «бесцельного блуждания». Мы впервые в мировой истории поднимемся к новым горизонтам и отворим дверь в безбрежный океан будущего, открытый для всех свершений.

Итак, нам предстоит путь.

Но если это так, то следует прикинуть, как нам лучше идти: распределять силы, «беречь дыхание», искать ориентиры и главное, возобновлять вдохновение? Как не «пережить свои желанья» (Пушкин), что погубило столько цивилизаций? Как двигаться по неизведанному и необозримому полю будущего, полному смертельных угроз и обнадёживающих возможностей? По дороге, которой ещё нет, которую нам ещё только предстоит проложить?

Выше, двигаясь по ступеням глав, мы уже обозначили некоторые существенные начала Стратегии Жизни на её нынешнем, «человечьем» этапе. Мы говорили о свойственном человеку, неясном, но настойчивом стремлении к самоутверждению, воздействию на происходящее; о потребности в смысле, исполнении «призвания»; о стратегической несостоятельности разума. Но наибольшее место в нашем эссе было уделено происходящему на фоне культурного и организационного объединения Ойкумены развитию человеческого мышления и чувств и совершающемуся на этой основе росту сложности, самостоятельности и исторической значимости человеческой личности. С особым вниманием говорили о происходящем в силу этого развития – вопреки всем племенным и социальным барьерам, групповому и индивидуальному эгоизму и традиционного смертельного соперничества – постепенном душевном «узнавании» людьми друг друга, постижении свойственной им общности страхов, надежд и судьбы. Говорили о развитии межчеловеческой сопричастности, соучастия, душевного смыкания и гуманной любви. Говорили о происходящем на этой почве завершении «конкурентного», биологического этапа человеческой истории и её переходе на духовный солидарный этап. Отсюда центральная стратегическая установка, последовательно проводимая на этих страницах, – сознательное отношение к Любви, гуманной духовной любви, создающей новую форму Жизни, за которой будущее. Ныне, учитывая проделанную работу, добавим в тему стратегии несколько актуальных акцентов.

«Кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мк. 12:17), – ответил Христос на прямой вопрос о надлежащем поведении верующего в реальном жизненном обиходе. Применённый им при этом метафорический пример с монетой наглядно показал, что у «монеты Жизни» две стороны, и иначе быть не может. Они вместе её образуют.

Перед нами гениально уловленная и выраженная, уже отмечавшаяся нами выше, бинарность всех образований – от простейших предметов и до сложнейших социально-психологических динамичных комплексов. Например, автор широко признанной теории «порождающих грамматик» Ноам Хомский выдвинул ту мысль, что настоящие успехи мышления начались, лишь когда появились слова. Т.е. появились фиксированные структуры мышления, а не только его вольный поток (Язык и мышление. 1-st Edition – 1975). Та же бинарность нужна для успешного развития Жизни. Социальные, политические, юридические, грамматические и т.п. структуры (т.е. «кесарево») служат людям для последовательного планирования и осуществления действия. Без них затруднено, а в сколько-нибудь сложных случаях просто невозможно взаимопонимание и взаимодействие людей.

Через эти структуры, используя их, упорядочиваясь ими, движется поток человеческой активности. Его порождают человеческие задачи, потребности, жажда приобщения к «ценностям», выработанным той или иной культурой (это, называя обобщённо и условно, – «Божье»). В случае, который мы продвигаем в нашем эссе, это ценности гуманной духовной любви, обязательные, на наш взгляд, для успешного будущего человечества. Как видим, для умелого служения Жизни нужно и «кесарево», и «Божье» – и порядок, и вдохновение, поиск, самостоятельность.

Существенно, однако, чтобы наша духовная установка – гуманная любовь («Божье») получала в структурах (в «Кесарево») поддержку и благоприятные условия. Ведь нам важно, чтобы она воплощалась, плодотворно действовала, а не искажалась, извращалась и даже уничтожалась. Если подобное происходит, то или структуры не соответствуют задачам (примитивны, неадекватны, не отлажены), или ими овладели чуждые сообществу коррупционные эгоистические силы. В обоих случаях необходимы переделки. Однако при их проведении нужно руководствоваться некоторыми обязательными правилами, очень часто игнорируемыми невежественными горе-реформаторами. Переделки должны осуществляться только «пошагово» (каждый последующий совершается только после выяснения результатов предыдущего), только в духе Piecemeal social engineering, по Карлу Попперу. «Блаженны кроткие, – гласит мудрость тысячелетий, – ибо они наследуют землю» (Мф. 5:5). А мы хотим, чтобы человечество жило дальше, даже в ту свирепую эпоху, в которую вступает.

Не менее важно при проведении изменений, чтобы новое возводилось не иначе как «рядом» с прежним, а не «вместо» него. Это позволит избежать принуждения, за которым обычно таятся грубые ошибки или корыстные интересы. Или выдаёт себя «топорный» способ самоутверждения у разного рода честолюбцев, проходимцев, культуртрегеров (тут это синонимы), которых полным-полно среди «записных» революционеров. Обо всём этом автор эссе довольно много писал в 90-х и нулевых годах в своих научных исследованиях истории русского народного кредита и в публицистике.

Опыт истории, да и житейский обиход повседневности убеждают, что для движения вперёд всегда надо иметь запас сил, возможность альтернативного варианта и неограниченной сверки с практикой. Но самое главное, без чего всё остальное бесполезно, – нужны честные люди, движимые любовью. Но здесь самое время упомянуть о том, что этим деятелям для успеха понадобится ещё кое-что, кроме честности, любви, запаса ресурсов и сил. В нашем мире, где ситуация никогда (принципиально!) не может быть полностью выяснена наперёд. Даже дополнительная оснащённость и стратегическая «умудрённость» не избавляют от риска, провалов и трагических потерь. И это побуждает в наш стратегический арсенал служения Жизни добавить мастерство и доблесть.

Не бойся! Не бойся снять душевные загородки, не бойся любить! Отгородившись от всего, ощетинившись во все стороны, – потеряешь и то, что имеешь. Твоё сердце будет всегда отягощено задней мыслью, а душа переложена глыбами льда отчуждённости. И солнце будет светить тускло, и море звучать глухо, и цветы не будут пахнуть. Потому что всё это мы, не отдавая себе в том отчёт, воспринимаем вместе с другими, через других и для других. Выступая против лжи и мошенничества, насилия и болезней, ты выступаешь против Смерти. Только смыкание с другими душами сделает твои возможности безграничными и наполнит жизнь высоким смыслом. Не чёрная пустыня космоса, а развивающийся человеческий мир есть наша свобода и перспектива.

Такова азбука стратегии.

Но задачи стратегии многократно усложняются из-за предстоящего нам неотвратимого и невиданного в истории испытания.

В своё время Карл Поланьи (его исследование появилось в 1944 г.) совершенно справедливо назвал прокатившуюся по миру индустриализацию «великой трансформацией», приведшей – из-за неумелого проведения – к потрясениям и трагедии ХХ века. Но это были только первые порывы предстоящего «шторма». Шаг за шагом мы втягиваемся в невиданный в истории технотронный переворот, ураган, вздымающийся всё выше, как волна цунами, между нами и будущим. Я остановился для его обозначения на термине «технотронный», чтобы подчеркнуть, что речь идёт не о, как это обычно говорят, «дальнейшем развитии» науки, техники, производства и технологий. Нет! Нам предстоит кардинальная технотронная трансформация нас самих и всей среды обитания. Можно с уверенностью сказать, что человеку не «вынырнуть» по ту сторону этого кипящего вала в своём нынешнем виде. Ему вообще удастся «вынырнуть», перешагнуть через порог технотронной эры (а самой эре состояться), лишь в том случае, если он сумеет ответить на техногенный исторический вызов духовным преображением, если в то время, когда технотронный ураган скрутит в одно месиво Небо и Землю, мы найдём опору в своём сердце. И лишь ощущение того, что человек, возможно, сумеет дать достойный ответ, побудило меня предпринять это исследование о перспективе.

Среди своих мощных, разнообразных и, конечно, далеко неясных проявлений технотронный переворот выдвигает трансформацию, несомненно, наиболее фундаментальную, ключевую – смену материального «носителя» для мыслительных процессов и вообще самой «ткани» Жизни. Надвигающиеся потрясения делают такую «смену» одновременно и возможной и, необходимой, и даже спасительной.

Я помню, как эта тема вошла в мою жизнь. В 1955 году я окончил десятилетку и готовился к жесточайшим вступительным экзаменам на физический факультет университета. Физика тогда была в огромном фаворе среди молодёжи, как и все естествоведческие науки. Это было настроение, о котором современник чуть позже сказал: «Что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчете, дело в мировом законе» (Борис Слуцкий, 1959 г.). Поэт имел в виду закон устремлённости вперёд и ради этого к познанию. Но не познанию вороха деталей (это само собой, но тогда незачем менять направление), а познанию своего человеческого (а не просто личного) положения в Мире и отсюда своего действия и перспективы. Это был редчайший исторический «взлёт», движимый всё ещё мощным импульсом «социалистической (и просвещенческой) мечты» и, хоть и немного, приоткрывшимися возможностями интеллектуальной свободы. Спустя сорок лет, в 1990-е, свобода стала полной, но социалистическая мечта была уже мертва, и ничего подобного прежнему взлёту уже не появилось. Всё заменилось «вдохновениями» прихватизаторов и казнокрадов.

А тогда разворачивалась хрущёвская «оттепель», приближался поразительный «прыжок» России в космос. В среде стремящейся к знаниям молодёжи зазвучали слова «кибернетика», «генетика», ещё недавно запрещённые даже к произнесению, не то что к изучению. Помню, в своём кругу я сразу же заговорил о возможности и даже неизбежности создания кибернетическими средствами мыслящего существа, избавленного от хрупкости, «безумной» сложности и размерных и скоростных ограничений белкового организма, а потому получающего возможность интеллектуально – и уж тем более в жизнеспособности – превзойти человека. Возможно (хотя и могу ошибиться в имени, в метафоре, но не в сути), меня подтолкнуло к этим мыслям где-то вычитанное высказывание одного из первопроходцев кибернетики Росса Эшби о том, что электронно-вычислительную машину (бывшую тогда у всех на устах «ЭВМ») – эту первую ступень кибернетических устройств – можно было бы успешно заменить должным образом организованным соединением и разъединением протоков стекающего по склону ручья. Разве что это «вычислительное устройство» было бы гораздо медленнее и дороже. Суть в должным образом организованной системе взаимодействий, а не в материале, из которого исполнены элементы, связи, не в «носителе» сигналов, энергии. На наших глазах одна из важнейших функций человека – учёт множества переменчивых факторов и принятие на этой основе оптимального решения – стала выполняться системой электрических ячеек. И может выполняться системой из других элементов. Это выводило на давнюю мысль, что человек это «создание». Причём, если судить реально, это «создание» вслепую действовавшей матушки Природы.

С тех пор все ширящиеся исследования – в особенности такие, как расшифровка генетического кода, направляющего формирование организмов (1963 г.), а также всё более изощрённая медицинская практика, вне всякого сомнения, установили, что нынешний «эволюционный» человек представляет собой сложнейшую многоуровневую и многокомпонентную систему, а вернее, конгломерат в разной степени ассоциированных между собой систем. К ним примыкают разными путями включенные в организм соматические, генетические и просто высокомолекулярные «образования», также оказывающие уместное и неуместное влияние. Многие из этих «образований» и их «компонентов» ничего, кроме огорчительных, а то и трагических функциональных расстройств в человеческую жизнь не вносят. Нынешний «белковый» Хомо слишком уязвим, недолговечен, обременительно сложно устроен, что создаёт благоприятную почву для дисфункций и болезней, и чрезвычайно плохо поддаётся излечению. Сложившийся на планете, укрытой многослойной атмосферой и тёплым водным ковром океанов, он жизнеспособен только в весьма узком диапазоне температур, ускорений и излучений как внутри себя, так и в окружающей среде. Помимо того, как мы уже неоднократно отмечали, он буквально «начинён», прослоен архаичными, полузвериными и дикарскими «предписаниями» поведения, чрезвычайно обременяющими его жизнь, ненужными и опасными в нынешних условиях. Вдобавок, в предстоящем «шторме» нынешний «эволюционный» белковый Хомо будет безнадёжно уступать окружающей технотронной среде в быстроте, мощи и оптимальности действий. Из вождя он превратится в плетущегося в хвосте событий и утратит всякую возможность воплотить только начавшую открываться перед ним высокую миссию спасения мира любовью, утратит перспективу. А это душевное крушение хуже, чем обращение в рабство!

Поэтому у нас нет другого выхода. Мы должны использовать открывшееся «окно возможностей». Технотронная трансформация неизбежна. В ходе её неизбежно создание «искусственного разума». И его уже создают и применяют в производстве, военном деле, медицине и т.д. Но в обстановке царящей ныне нравственной сумятицы и продолжающегося человеческого «рабства воли», разум – всегда «рептильный», как мы установили, – неизбежно станет «монстром», «големом», чудовищем, превосходящим мощью всех чудовищ прошлого и управляемым теми же законами звериной борьбы. Этому можно противопоставить развитие не самого по себе «разума», а цельного человеческого существа, со всей неизбежно присущей ему свободой и ответственностью. Спасительным может быть только доминантное вступление в «ход вещей» «гуманной духовной личности», о становлении и распространении которой в наше время мы подробно говорили на этих страницах. «Гуманное преображение» обеспечит должный характер технотронной трансформации, одним из результатов которой будет должным образом направленное «технотронное преображение».

Но может ли оно быть гуманным?

Несомненно! Начнём с того, что многое из уже найденного эволюцией войдёт как необходимое в устройство и «производство» нового, прочного, быстродействующего, очищенного от «звериных программ» человека – Хомоново. Жизнь не случайно наращивала свою психическую форму (ипостась) – более адаптивную и креативную, чем форма физиологическая. Причём, психическую ипостась, представленную сразу двумя мирами: миром рационального мышления и миром чувств. Их сочетание сыграло неоценимую роль в прошлом и также необходимо для успеха в будущем. Но если относительно мира рационального мышления это более-менее очевидно, то зачем дальше пролонгировать «мир чувств»?

Потому что даже для технотронных средств Мир в любой своей точке, любом миге не может быть изведан до конца. А значит, риск, неизвестность, внезапные, хищные удары Смерти остаются в человеческой жизни и дальше. Им может противостоять только сила и совершенство чувств. Только чувство способно сохранить верность в годину поражений, когда разум уже подаёт сигнал о предательстве. Только чувства превращают юридический «союз» в патернальный, братский «завет», делая лозу Жизни многократно прочней. Именно чувства способны создавать устойчивую и суверенную цель. Они, главным образом, формируют наши ценности и защищают их. В них вера и верность. «Эволюционный человек» изощрял их миллионы лет. Его чрезвычайно важные подвижки в этой области, происшедшие в ближайшие тысячелетия и в особенности ближайшие столетия, мы с вами в определённой мере проследили. Но как передать их преемнику? Если со схемами разума всё более-менее ясно, то как передать Хомоново эту «эмпирику чувств»? Возможно ли это?

Я не думаю, что даже наиболее филигранные, «чуткие» качества, достигнутые человеческой натурой, – ключевую важность которых для успешного перехода в «духовный эон» истории Жизни мы не раз подчёркивали, – обречены быть утраченными. Как мы видели, человек, в особенности за последнее столетие, понял о себе, своём положении, возможностях чрезвычайно многое и стремительно это самопонимание расширяет. А понять – значит суметь сделать лучше.

И наконец, ещё об одном, что сделает царство Хомоново нашим, человечьим царством, нашим продолжением. Во второй и третьей главах мы подчеркнули, что в нашей стохастичной вселенной обязательным, найденным эволюцией условием успеха Жизни является её мультиорганизменный строй. Её поток должен состоять из множества отдельных, свободных, ответственных, уникальных организмов. Они способны давать более быстрые, адекватные и разнообразные ответы на вызовы ситуации, чем ответы из одного общего центра. Эта потребность достаточно естественно и в массовом масштабе удовлетворялась в человечьем потоке прошлого, состоявшем из бесчисленного множества «локусов» становления личности в обстановке самого разнообразного культурного, этнического, социального и семейного состава. Это же требование мультиорганизменности останется актуальным и в технотронном будущем, которое будет разворачиваться, по крайней мере пока, в той же спонтанной и стохастичной среде. И в наступающую эпоху, эру, или, как называл Бердяев, «эон», Жизнь должна будет иметь мультиорганизменный строй. Но уникальные особи хомоново не смогут производиться на киберзаводах или в генетических лабораториях. Там будут изготавливаться только должным образом структурированные (сконструированные) «болванки», включая их «заправку» программами. Но далее для получения уникальной особи нужна уникальная среда долговременного кропотливого «воспитания», недаром занимающего виднейшее место в житейском обиходе, прививающего человеку неповторимый «почерк» при решении любых задач. Для него необходима уникальная и гармоничная социальная микросреда. Такая, например, как семья (или нечто подобное).

И вот можно себе представить «семью» хомоново, гуляющих по берегу технотронного океана. «Папа»-хомоновум, «мама»-хомоновум. Обязательно, не менее чем двое (и могут лишь приветствоваться также и «дедушка», «бабушка» и т.д.), причём, обязательно неодинаковых (не «родитель № 1 и № 2» – одного типа, «под одну гребёнку»). Тогда их влияния, переплетаясь в слиянии и противостоянии, порождают более разнообразные и выразительные качества у «воспитуемых».

С описанными «родителями» прогуливается такое же размерами (и объёмом записей на «жёстких дисках»), но пока ещё не то что «неразумное», а именно «невоспитанное» (сочетанием знаний и чувств) хомоновум-«дитя», или несколько «детей», которым они дают уроки достойной жизни. Это их «дети», если не по генотипу, то по «психотипу», который к тому времени станет не только главным, но и единственным носителем индивидуальности. Благодаря «воспитанию», эта кибернетическая заготовка индивидуальности, этот супер-пакет программ обретает способность сочувствия и сопричастности, «душу живую», которая выводит его из «порочного круга» косной материи. Получается индивидуальность, увязанная с другими, открытая, приспособленная к взаимопониманию, смыканию душ. Для неё открывается выход в безграничность. Не в ложную «геометрическую» безграничность Космоса, представляющую собой всего лишь завуалированный тупик, а в настоящую безграничность, которую способна проложить только Жизнь. Эти «воодушевлённые» рукотворные создания усмирят все «расы роботов», кто бы и сколько бы их ни создавал, воспримут нашу заботу и мечту, нашу любовь и понесут их дальше.

Здесь мы должны остановить свой бег и в последний раз оглянуться на пройденный мыслью и чувством в этих пяти главах путь. Господь призвал человека к спасению, гласит Библия (Второзаконие 30:19). И к спасению не заклинаниями – нет, а действием. Это ключевой момент человечьего духовного становления, самопонимания, понимания происходящего, поворотный момент в истории. Жизнь слишком прекрасна, чтобы хотелось её покидать ради чего бы то ни было. В том числе, ради спасения бегством в Рай для вечного лицезрения Бога, застыв в своего рода анабиозе, нирване или в ещё одном варианте неподвижности – вечном кружении на пятачке удовольствии. Это и нереально, и невыносимо. Ибо неподвижна в бытии только Смерть. А нам нужна жизнь, которая трепещет в нас с каждым ударом сердца, с каждым толчком мысли. Спасение в том, чтобы защитить Жизнь, теснить Смерть, чтобы в полную меру действовать in majorem gloriam Dei – во имя вящей славы, победы Бога или Жизни (ибо такова и Его, и наша цель) и прокладывать дорогу в будущее.

Тема, поднятая в этом эссе, ощутимо зазвучала во мне тридцать с лишком лет назад. Конечно, в какой-то мере она подспудно звучит в каждом человеке, всегда. Но тридцать лет назад её голос во мне стал оглушительно громким, как набат, предупреждающий об опасности. Совпало так, что рушилась моя личная жизнь, заканчивалась интересная привычная работа. Но рушилось и государство, в котором я жил, и даже зашатались ценности Цивилизации, долгое время составлявшие для меня – и для многих других людей – Небо и Землю. Говоря фигурально, я повис над бездной, а вернее падал. Полуосознанное, но вполне ощутимое эмоционально биение Жизни в моём существе требовало спасения, требовало осмысленных действий. Усвоенная культура, а быть может, интеллектуальная взыскательность, делали неприемлемыми тривиальные ответы апатией, рутиной или агрессией. И передо мной сызнова, уже в зрелом возрасте остро встали вопросы, наилучшим образом сформулированные некогда кенигсбергским мудрецом: «Что я могу знать? Что я должен делать? На что я смею надеяться? Что такое человек?» ( О системе философского знания, 1793 г.).

С тех пор за тридцать лет передумано и записано было очень многое, выстраиваясь ряд за рядом, этаж за этажом над сутолокой дней. Но отложилось в конце концов, в силу разных обстоятельств, в пять глав этого мировоззренческого эссе о человеческой перспективе. Несомненно, потому, что именно перспектива во многом решает вопрос о смысле. Главы тоже писались в течение многих лет и получились крупные и обособленные, в определённой мере даже самостоятельные, хотя и связанные единой задачей и единым ответом. В них получило выражение определённое понимание мира и человека, и обозначилась для последнего, для каждого из нас, некая перспектива и надежда. Запечатлённые размышления, как я уже отмечал, не образуют ни научного исследования, ни философского рассуждения. Это «мнение» (как выразился в подобном случае Поппер) – плод «наблюдений ума и забот сердца» (Пушкин).

В предлагаемых текстах много «сырого» – «недоизложенного», недоувязанного детально с существующей системой понятий, даже недодуманного. Автор сознаёт это. Но у него не было иного выбора, ибо время (и здоровье!) не ждёт. Помимо того – и это главное, – избранная тема не может иметь не только исчерпывающего, но даже хотя бы вполне обоснованного разрешения. Сама форма размышления и изложения была подсказана тем, что вопросы, поднятые в этом эссе, недоступны «строгому» научному или научно-философскому исследованиям, которые в целом безнадёжно далеки от горячего и нежного биения жизни. Но автор надеется, что высказанное здесь послужит толчком, новым взглядом с новой точки зрения, открывающим новые возможности человеческого самопонимания, а значит, перспективы. Возможно, пройдя по этапам этого эссе, нам удастся лучше «пристроить» нашу растущую личность, утолить хоть отчасти её вопрошания, её требование смысла, перспективы, соразмерных с её безграничностью и заботой.

В 1-й главе мы увидели человека – маленького и хрупкого, «пришедшего в сознание» среди чудовищных и равнодушных сил Природы, страшащегося и надеющегося. Его попирает, унижает, терзает Смерть, его упования крушит бег времени, бег бытия. Его ужасает судьба искры, вылетающей из пламени рождения в черноту и холод мировой ночи, чтобы через миг-другой погаснуть навсегда – без смысла, без надежды. Но он искра мыслящая и чувствующая, и всё его существо противится такому уделу. Можем ли мы, люди, опереться хоть на что-нибудь в наших упованиях? И не таит ли Мирозданье неодолимого рубежа, неизбежного тупика, конца для всех перспектив и надежд?

Во 2-й главе, вкратце пробежав взглядом кондоминиум новейших человеческих знаний, мы увидели, что такого фатального «рубежа» нет. Универсум открыт для эволюции и безграничен. Он не враждебен человеку, но и не дружествен ему, а равнодушен. Его единственное фундаментальное проявление – обязательное движение и своего рода «упругость», «вызов-ответ». Мы должны принять это проявление как «правила игры», «правила Мира» – предпосылку и единственную форму его существования, а значит, и существования Жизни, в т.ч. и нас с вами, дорогой читатель. Вступив в этот изнуряющий «бег бытия», этот «ветер времени», уносящий всё, и в это упругое непредсказуемое взаимодействие с окружающим, мы становимся участниками происходящего. Но без каких-либо привилегий, как и без какой-либо фатальной обречённости. Тяжкий путь истории и трезвый итог познания убеждают в отсутствии заботящихся о человеке потусторонних сил или выводящих к благу «мировых законов». «Никто не даст нам избавленья» от самостоятельности, от ответственности, не направит осмысленно нашу деятельность, не поведёт в бой со Смертью – кроме нас самих.

Но сможет ли человек, этот полузверь, по сей день охотно губящий себе подобных, весь заросший щетиной подозрений и вражды, найти в себе силы перешагнуть через шаблоны прошлого? Сумеет ли он не дать извечному, примитивному, но несгибаемому схлёстыванию самолюбий похоронить возможности доброго человеческого единения? Ответить можно, лишь обратившись к самим себе.

Мы видим нашего современника, за спиной которого уже тысячелетия культурного искуса, в довольно странном и жалком положении, – балансирующим на грани жизни и смерти. С тех пор как вышел из палеолитического леса, человек стал гораздо сильнее, умелее и потому опаснее для себя, по-прежнему тупо исполняя роль подручного Смерти. Оглянувшись вокруг, мы видим со всех сторон взаимно нацеленные взгляды: сквозь стрелковые прицелы, сквозь артиллерийские дальномеры, сквозь экраны боевых авиационных и корабельных радаров. Мы видим чванливые лица надменно взирающих друг на друга ездоков громадных сверхдорогих ленд роверов, участников престижных тусовок, встречаем холодные, презрительно прищуренные взгляды воров, насильников, мошенников, карьеристов и прочих горе-победителей. Мы видим нарядную публику, множество людей, человечество, как заведенные куклы, рабы своих атавизмов следующих убогому набору ужимок и побуждений. Мы видим наших современников, вкушающих все удовольствия комфорта и изобилия, веселящихся изо всех сил в чём-то подобном ограждённому прутьями вольеру для кроликов. Ограждающие прутья вольера образуют тщательно рассчитанные траектории смертоносных ракет, артиллерийских снарядов, маршруты подводных атомных ракетоносцев и ударных истребителей-бомбардировщиков. Звериное человечье нутро подстерегает само себя. «Со времени Освенцима мы знаем, на что человек способен. И со времени Хиросимы мы знаем, что поставлено на карту», – повторим здесь ещё раз оценку нынешнего человечьего положения, данную подлинным героем нашего времени, учёным-психологом, прошедшим через нацистские лагеря уничтожения Виктором Франклом (Постскриптум, 1984 г.).

Сможет ли человек вырваться из капкана, ловушки, которую сам для себя представляет? Из позорной роли подручного Смерти? Из ужасной перспективы потенциального палача всей жизни на земле, всё острее оттачивающего свой топор? Сможет утолить свои страхи и оправдать свою надежду? Сможет подняться над собой нынешним, «ветхим»?

Ответ нельзя получить (и мы обсуждали эту специфику нашей Вселенной в Гл. 2) никакими расчётами, ни логическими выкладками, никаким углублением и расширением знаний, ни даже подсмотреть в Книге Судеб. Но увидеть характер движения, вскрыть тенденцию может помочь история, – в первую очередь, история человеческой души.

В 3-й, 4-й и 5-й главах мы прошагали путями истории, выхватывая ярким лучом внимания важнейшие поворотные узлы и выразительные примеры человечьего поведения. Наш вывод, и читатель мог увидеть его становление, – да, человек может вырваться из ловушки, которую сам для себя представляет. В минувшие тысячелетия в нём росла не только сила, способность удара, но и горизонты мысли, и совершенствование взаимоотношений. Уроки истории не прошли даром. Они показали, что сила удара не справлялась там, где справлялось возвышение чувств. Люди из сооружённого ими для себя «крольчатника», «вольера» для взаимозабоя себе подобных смогут вылететь на крыльях любви, благодаря развивающейся в них способности пробиться к душе друг друга сквозь щетину прошлого. В основе этой способности – рост мозга. Он привёл, среди прочего, к развитию воображения, а воображение помогло понять «другого», «встать на его место». Встать не только интеллектуально (проникнуть в его замыслы), но и эмоционально, что в целом можно определить как рост личности.

И вот тогда человек (сначала отдельные самые чуткие натуры, но с ростом культуры чувств их число растёт) смог увидеть у «другого», у «ближнего» под панцирем житейской повседневности, в самой сердцевине его существа сплетение тревоги и надежды – душу, такую же, как его собственная душа. Ведомый со-страданием, со-участием, сочувствием к её одиночеству, хрупкости, отчаянию и упованиям, ощущением острого чувства вины и жажды помочь, он кладёт конец идущей от себя лично вражде, преодолевая доставшееся нам в наследство от животной эволюции «рабство воли», разоблачённое некогда Лютером в «ветхом» человеке.

Происходит духовное, или как мы это вернее называем, гуманное преображение. Рождается гуманно развитой человек – человек любящий, ощущающий восхищение – эту непременную принадлежность любви – по отношению к «другому». (И те, кто не постиг этого, даже при самых добрых намерениях останавливаются не далее чем на ступени благотворительности.) Создав опору в своём сердце, гуманно развитой человек становится больше, гораздо больше своего крошечного тельца, преодолевает парализующую наших современников «зыбкость всего» и, движимый любовью, осознаёт себя вождём Жизни, поднимаясь вровень с Миром и Смертью. Он устремляется к открывшейся навстречу его искренности и любви душе «другого», как к вдруг сверкнувшему лучу света, как путник в чёрной ночи, вдруг увидевший светящиеся окна дома. Ибо души человеческие это дом друг для друга.

Напротив, не поняв, не ощутив этого, «освободившись» от всего и от всех, человек помещает себя в тюрьму, выбрасывает из жизни. Мы, люди, духовно живём не в горах, не на равнинах, не в городах и деревнях, не в дворцах и хижинах. Помимо мира своей собственной мысли – этой краткой вспышки в тёмном потоке времени, – мы живём только друг в друге. Но лишь если найдём друг к другу путь и сумеем его преодолеть. Он доступен любящим и бесстрашным в проявлении своей любви. Гуманно развитой человек совершает этот подвиг, раскрываясь в своей нежности, ещё не зная ответа.

Не бойся снять душевные шоры, не бойся любить, даже если тебя поджидает безразличие, ложь и вражда. Любовь выведет тебя в истину, откроет душевные просторы, сделает свободным от страхов и вражды, гнетущих нынешнего «ветхого человека. Но несравненно чаще пришедшего с открытой душой встречают с ликованием, как после многих дней (а порой и лет) одинокого странствия по пустыне ликованием встречают появившийся на горизонте оазис, как встречает пересохшая нива обильный дождь. И души, сомкнувшись, становятся приютом, вдохновением и опорой друг для друга. Происходит обоюдное расширение Я (обсуждавшееся в начале этой главы). А говоря вернее, образуется «неслиянное единство». Этим богословским термином мы обозначили межчеловеческое объединение, где каждый участник сохраняет свою индивидуальность, но действует в сердечном согласии с другими.

И в составе неслиянных единений, и помимо них гуманная личность разрывает лежащее на нас, на «ветхом» человеке проклятие подручного Смерти. Этим она, действуя здесь и сейчас, вступает на магистраль служения Жизни, обретает высший смысл и выход в безграничность, питая Жизнь и уходя вместе с ней от Смерти. Своим появлением на исторической арене гуманная личность кладёт зачин новой форме жизни, намного превосходящей все предыдущие, новому человеческому материалу, из которого мы построим корабль Жизни, чтобы плыть в будущее. Его замечательныё духовные скрепы останутся недоступны для технотронного шторма завтрашнего дня.

Человек по-прежнему в пути. Финала и не может быть. Мы – остриё огромного процесса. И рутина, и случайность, и творчество включены в него как полноправные элементы, обеспечивая весь спектр событий. Ибо не сам по себе, а только через человека, его победы и неудачи, через конкретных людей и реальную, а значит, непрерывную – стежок за стежком – вязь их жизни, их энергией и страстью движется мировой процесс. Вся жизнь, вся история – и прошлая, и будущая – сходятся в том, что ты делаешь сейчас. И теперь, после духовного преображения, для тебя важно не то, что ты независим от прошлого и будущего (что «свободен»), а то, что ты надежда и того, и другого (что любишь). Мировые линии – и приходящие из бездны прошлого, и уходящие творить будущее – сливаются в той точке, к которой приложена сейчас твоя рука.

Теперь мы знаем, что человек может противопоставить своему нынешнему трагическому положению щепки в беспощадном круговороте Времени. Только верность, любовь и труд. Ведомый любящей мудростью, т.е. не потакая, но и не покидая, он твёрдо становится на Путь Перманентной победы Жизни над Смертью, поворачивая равнодушный и жестокий рутинный «ход вещей» в соответствие со своей любовью, «переплавляя плоть» Мира (Волошин) в Жизнь, наполняя свою деятельность смыслом и светом спасения. И даже начинающийся ныне колоссальный исторический перелом, рывок в Технотронную эру этому движению не помеха. Мы пронесём сквозь него уже достигнутую нами человечность, и будущее будет нашим. Человек рождён не для того, чтобы быть «покорным общему закону» (Пушкин) Мирозданья, как он полагал тысячи лет (но чаял и действовал наоборот!), а чтобы навязать ему свой – закон Жизни и Победы. Мы выполнили правила мирового порядка – обрели способность к беспрерывному быстрому продвижению. Но добавили в эти правила свою любовь и отсюда способность побеждать. «Стать человеком» пожелал я своей 15-летней внучке в день её рождения 2 мая. СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ – ЭТО ЗНАЧИТ СТАТЬ ТАКИМ ДОБРЫМ И УМЕЛЫМ, ЧТОБЫ ЗАЩИТИТЬ Жизнь.

Ведомый нами корабль Жизни покидает маленькую, поросшую осокой, уютную бухту человечьего детства и выходит в безграничное Море будущего. Мы должны обязательно плыть, сопротивляться ударам стихии, если хотим и далее оберегать и взращивать такую прекрасную вещь, как жизнь. Наше высокое человеческое предназначение только начинает открываться, лишь с каждым конкретным шагом. Нас ждут все приключения, какие можно себе представить, и даже те, что представить нельзя, – ведь Море бескрайнее. Мы должны делать свой корабль всё мощнее и крепче, чтобы сохранить весь горизонт возможностей, чтобы и далее теснить Смерть. Ведомые своей Любовью, оснащённые своей свободой и мастерством, мы поведём корабль Жизни всё увереннее и быстрее, и скоро Времени – этому всёпоглощающему Ничто, ипостаси Смерти – будет за нами не угнаться.

Борис Иванович Подколзин. «Человеческая перспектива».

1988 – 2021 гг. Киев – Старая Русса.

Глава 5. 2016 – 2021 гг. Там же.

Copyright (c) "Русский переплет"