Допустим, кто-то взял бы да и вывел в детской песочнице прутиком, а хотя бы иным каким способом, например, струёй, освобождая мочевой пузырь, какие-нибудь загогулины, а некий свидетель этого священного действа воскликнул бы: "Эврика!" или на худой конец: "А всё-таки она вертится!", и все бы прониклись разом какой-то внезапно открывшейся им истиной в этих самых загогулинах. Стали бы превозносить первопроходца за простоту и очевидность мыслей, вот вроде бы лежавших на поверхности, да всё никак не дававшихся в руки, - то ли прутика в руках не было, то ли напора у струи не хватало. Кто-то вообще не решился на такой "отважный поступок": просто не подумал, что так вот можно вылезти и подставиться. Ну а вдруг мишенью окажешься?

Известный ныне драматург Евгений Гришковец приобрёл популярность благодаря собственноручно написанным текстам, им же самим представленным зрителям. Его монолог "Как я съел собаку" - самый удачный пример личного обращения автора к слушателям, потому что здесь автор и персонаж с бескозыркой в руках несомненно совпадали в своём стремлении высказаться, точнее, выговориться до какого-то предела, чтобы потом рухнуть от усталости. В этой милой неловкости, даже неуклюжести проглядывали нотки исповедальности, некой передаваемой зрителям причастности к общей судьбе. Она, эта судьба, угадывалась в стирании границ между сценой и залом, сближении произносимого текста с жизнью. Вот я пришёл с улицы, как бы говорил Гришковец, и рассказываю вам о себе, слушайте, это о вас.

Этот монолог оказался бесконечен. Внешние, формальные признаки диалога в других его пьесах ("Город", "Зима") не могли ввести в заблуждение - это был всё тот же Евгений Гришковец: случайные персонажи внутри него спорили, договаривались о чём-то, но согласиться друг с другом никак не могли.

Гришковцу всегда было тесно на сцене. Теснили его невидимые канаты ринга, на котором он бился с невидимым противником за своё право существования. Эта лихорадочная, сбивчивая речь уже походила на какое-то подобие прозы - возможно, самой обыденной прозы жизни, замкнутой в одиночестве. Все могли иной раз наблюдать на улице странно одетого человека - летом, как зимой, а зимой, как летом, - бормочущего что-то себе под нос, непрестанно и болезненно что-то доказывающего кому-то: "я ей сказал... а она мне сказала... ну ничего, ещё посмотрим..." Человека, углублённого в себя, сосредоточенного, не отвлекающегося на внешние раздражители, и лишь порой усмехающегося своим мыслям, наиболее удачным запоздалым ответам своему невидимому оппоненту, - так он одерживает победу и уже никак не хочет выпустить её из своих рук.

Но чего же не хватало Евгению Гришковцу? Не хватало всего этого - про город, про девушку, про таксистов-частников, - записанного на бумаге в виде романа, оформленного книгой. И вот роман появился. "Рубашкой" называется. К нему ещё комикс прилагается, рисунки по сюжету, - некая "интеллектуальная" подпорка для болельщиков, для их большего развития и удовольствия, наконец, для придания внешне простоватому тексту полнокровного звучания; из-за неуверенности в собственных силах, должно быть, из-за того, что никак эта почти детская "рубашка" не натягивается на взрослое тело романа?

Тем не менее как-то снова сошлось всё, о чём наговаривал прежде Евгений Гришковец в своих монологах и композициях, в одной точке: город, девушка, таксисты... Один день из жизни архитектора Саши заставляет вспомнить роман Джеймса Джойса "Улисс". В аннотации к "Рубашке", правда, говорится об оригинальном приёме.

Если у Джойса понятие Дублина есть, то у Гришковца Москва как таковая отсутствует. Это вообще такое условное понятие: город. Серый, безликий, анонимный. Не важно, Москва он называется, или ещё как-то иначе. Главное, что большой. С другой стороны в этом содержится уже представляющаяся обыденной констатация факта, признание того, что Москва меняет свой облик, она стремительно становится другой, исчезает... Вот на этом с одной стороны строящемся, а с другой исчезающем фоне и развивается скромная такая, однодневная одиссея двух товарищей, Саши и Макса, перебирающихся из одного столичного питейного заведения в другое. Точно так же понятие "город" перекочевало в роман из театральных опытов Гришковца. Достаточно вспомнить пьесу с одноименным названием, в которой оно присутствовало. Именно присутствовало, но не складывалось в образ. Наверное, и цели такой не ставилось, имея в виду совсем другой принцип: достаточно упоминания, остальное образуется само по себе. В бесконечных такси приятели постоянно едут куда-то, перемещаются по городу; естественно, возникают разговоры с водителями, этому придаётся большое значение в "Рубашке". Пожалуй, даже большее, чем девушке, которая представляется зыбкой тенью, недосягаемой, размытой по стеклу работающими дворниками такси. Потому и зовут её совсем просто: она. Он ей звонит, хочет встретиться, а может, и не хочет встретиться, а может, это не она была, а другая, а может, её и не было, а был вечер, и падал снег (смотри выше)... Увидеться у них так и не получится. Зачем? Вот такой наивный, несколько инфантильный герой-романтик, такие сентиментальные чувства. Снова, как и в пьесах, получается косноязычное топтание на месте, имитирующее поток сознания рефлексирующего героя. Помните странную фигуру на улице, одетую не по сезону, - "я ей сказал... а она мне сказала... ну ничего, ещё посмотрим..." Это оттуда. Это те же доказательства и оправдания.

Герой монолога "Дредноуты", постоянно предупреждая: "это спектакль, который не получился", "сейчас будет графоманский текст", упорно читает лекцию о кораблях и морских сражениях. В "Рубашке" есть сведения о сигарах: что это такое вообще, какие они бывают, как ими пользоваться. В монологе "ОдноврЕмЕнно" те же проблемы: в явном и неявном виде речь идёт об одном - о невозможности ужиться с женщиной, найти себе любимую. Скорее всего "она", как идеал или вполне земная подруга, и не нужна. Персонажи Гришковца увлечены собой, они очень ревностно к себе относятся, что наводит на вполне определённые мысли.

Но, впрочем, это может и показаться. Может быть, и правда, Гришковец рассказывает о мужской дружбе, чести и достоинстве, используя подзаголовок "пьеса для женщин" для большего раздражения последних ("Дредноуты").

Вообще же, если честно оценить творчество Евгения Гришковца, то оно предназначено для "ребят, которые срубили где-то бабок" (выражение из "Рубашки"). Вот та целевая аудитория, как сейчас принято говорить, для которой он работает. Иначе говоря, для желающих быть "продвинутыми". Вырисовывается что-то вроде декларируемого "среднего класса", вялые потребности которого в духовной пище всё же нужно как-то обеспечить: чтобы и анекдот был прежде всего, и туману немного для доверия. То есть заполняется пустовавшая прежде ниша вполне определённым продуктом. Время сейчас такое: всё стремится к упрощению и сокращению. Кому нужны сложности? "Среднему классу"?

Гришковец - трубадур без дамы своего сердца. Она бы ему и помешала, если б вдруг случилась. Он доказывает простенькую аксиому, которая в нынешних условиях приравнивается к сложной теореме. Он клянется зрителю в том, что Гришковец неизбежен, и в этом он, по-своему, прав. "Аншлагом" быть ему претит, "театр миниатюр" - уже было, цирк - снова что-то не то. Нет-нет, всё уже, кажется, было, - вот только Гришковца не было.

Гришковец обозначает срез жизни, который можно трансформировать во что угодно, - её топтание на месте, мычание, бесконечное "короче" в необязательном монологе, означающее поражение смысла. На этом он съел не одну собаку. Гришковец выглядит так, словно до него никого не было. В каком-то смысле это оказывается верным для выживания: сегодня ничего не хочет знать о вчера, оно его не замечает, оно занято только собой.

Вот говорят, да что говорят, едва ли не кричат, желая как-то объяснить невеждам, приблизить их к пониманию, что Гришковца обязательно надо видеть, что это главным образом и решает положительно дело. Возможно, эта и так, не спорю. Смущает другое: как же тогда с его текстами быть, то есть пьесами? Может, это и правда не пьесы вовсе и им вредит не только отсутствие Гришковца на сцене, но и их буквенное, так сказать, выражение? Иначе говоря, текст Гришковца на бумаге оказывается обыкновенным текстом, не содержащим никакой привлекательности, и чтобы отыскать в нём какое-то подобие магического кристалла, убедить себя в его наличии, надо самому стать на некоторое время, при чтении, Гришковцом, - сыграть себе же Гришковца, читающего собственную пьесу-текст. Конечно, не все читатели обладают подобным талантом - ведь это уже актёрство, двойная работа.

Или вот ещё вопрос: как же тогда быть, если сами по себе, без присутствия живого автора в виде абсолютного исполнителя или хотя бы комментатора, эти тексты-пьесы, будучи выпущенными в виде книг, значения как бы не имеют? Вы представьте себе Шекспира или Чехова, пьесы которых невозможно читать или сыграть, - не имеют они достаточного основания потому, что их авторы давно уже умерли и сами, лично, не могут их представить публике? Или, допустим, Беккета, который мог бы, казалось бы, послужить не вполне удачным примером? Всё дело в том, что и Шекспир, и Чехов, и Беккет - это литература, искусство, а Гришковец - это сегодняшнее состояние театра, в котором он, этот театр, оказался. Обычное для общего течения жизни состояние обманутых надежд, сниженных требований и эстрадной направленности - всеохватного коммерческого "мейнстрима". Гришковец, таким образом, оказывается этакой самоценной личностью, которая может заниматься любого рода деятельностью, - наверное, и стихи сочинять, и танцевать, и картины писать, ваять, "инсталлировать", - прикосновение такой личности к любому предмету мгновенно превращает последний в золото. Но лишь только кудесник отойдёт в сторону, как вся созданная им и ослепляющая зрителей своим блеском конструкция рассыпается заурядными черепками.

Гришковец - уличный заклинатель змей, которыми зачаровано обернулись зрители. Он играет для них одну и ту же незатейливую мелодию, - есть большой соблазн угадать её каждому. Потому что это так просто и понятно. Три ноты, а больше сегодня и не надо. Просто довольно отчётливо понизилась планка, и этот процесс, увы, неизбежен. Теперь ведь главное чаще под ноги себе смотреть, а не ввысь стремиться. А то ведь как получается: всю жизнь ввысь стремились, и что из этого вышло? Высокими словами маскировали обыкновенную болтовню. Ну так и получайте болтовню настоящую, почти безо всякой маскировки.

Каким будет новый Гришковец, тот, который придёт после него? Можно не сомневаться, что это будет всё тот же "свой парень", но только такой, который действительно скажет "короче". Он сообщит зрителям самые простые истины: что небо - голубое, трава - зелёная, а зимой, чтобы не рисковать здоровьем, надо носить зимние ботинки.

Слушать его будут так же зачарованно.